|
ИОСИФ АЛЕКСАНДРОВИЧ БРОДСКИЙ
(1940 – 1996) |
| |
|
| |
Падучая звезда, тем паче — астероид
на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.
Там хмурые леса стоят в своей рванине.
Уйдя из точки «А», там поезд на равнине
стремится в точку «Б». Которой нет в помине.
Начала и концы там жизнь от взора прячет.[2]
Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.
Иначе — среди птиц. Но птицы мало значат.
Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.[3]
Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.
Оцепеневший дуб кивает лукоморью.[4]
Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
Неугомонный Терек там ищет третий берег.
Там дедушку в упор рассматривает внучек.
И к звездам до сих пор там запускают жучек
плюс офицеров, чьих не осознать получек.
Там зелень щавеля смущает зелень лука.
Жужжание пчелы там главный принцип звука.
Там копия, щадя оригинал, безрука.
Зимой в пустых садах трубят гипербореи,[5]
и ребер больше там у пыльной батареи
в подъездах, чем у дам. И вообще быстрее
нащупывает их рукой замерзшей странник.
Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.
Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.
От дождевой струи там плохо спичке серной.
Там говорят «свои» в дверях с усмешкой скверной.
У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.
Там при словах «я за» течет со щек известка.
Там в церкви образа коптит свеча из воска.
Порой дает раза соседним странам войско.
Там пышная сирень бушует в полисаде.
Пивная цельный день лежит в глухой осаде.
Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.
Там в воздухе висят обрывки старых арий.
Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.
В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.
Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,
отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.
Особенно — во сне. И, на манер пустыни,
там сахарный песок пересекаем мухой.
Там города стоят, как двинутые рюхой,
и карта мира там замещена пеструхой,
мычащей на бугре.
Там схож закат с порезом.
Там вдалеке завод дымит, гремит железом,
не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.
Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
Овацию листвы унять там вождь бессилен.
Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там, грубо говоря, великий план запорот.
Других примет там нет — загадок, тайн, диковин.
Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
Там в моде серый цвет — цвет времени и бревен.
Я вырос в тех краях. Я говорил «закурим»
их лучшему певцу.[6] Был содержимым тюрем.
Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.
Там, думал, и умру — от скуки, от испуга.
Когда не от руки, так на руках у друга.
Видать, не рассчитал. Как квадратуру круга.
Видать, не рассчитал. Зане в театре задник
важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.
Передних ног простор не отличит от задних.
Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая.
Ее затянут мох или пучки лишая,
гармонии тонов и проч. не нарушая.
Теперь меня там нет. Об этом думать странно.
Но было бы чудней изображать барана,
дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,
паясничать. Ну что ж! на все свои законы:
я не любил жлобства, не целовал иконы,
и на одном мосту чугунный лик Горгоны[7]
казался в тех краях мне самым честным ликом.
Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом
варьянте, я своим не подавился криком
и не окаменел.
Я слышу Музы лепет.
Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:[8]
мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,
и без костей язык, до внятных звуков лаком,
судьбу благодарит кириллицыным знаком.
На то она судьба, чтоб понимать на всяком
наречьи.
Предо мной — пространство в чистом виде.
В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.
Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
эпоха на колесах нас не догонит, босых.
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане не знаю я, в какую землю лягу.
Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.
1977 г.
|
|
1. Пятая годовщина (4 июня 1977) («Падучая звезда, тем
паче — астероид...») Т. 3. С. 147-150.
Впервые: Континент. 1983. № 36. Автоперевод под названием «The Fifth Anniversary» вошел в TU.
Пятая годовщина — 4 июня 1972 г. Бродский покинул СССР. ( вернуться)
2. Начала и концы. — ср. название книги любимого философа Бродского —
Льва Шёстова — «Начала и концы», в которую вошла, в частности, статья «Творчество из ничего»,
обыгрываемая Бродским в стихотворении «Посвящается Чехову». ( вернуться)
3. ...рояль / бренчит в висках бемолью... — с точки зрения Е. Петрушанской эта
строчка «напоминает о произведении, без сомнения знакомом поэту — фортепианной Сонате Шопена № 2 b-moll.
По-русски эта соната Шопена называется "бе-мольной"» (Петрушанская Е. Музыкальный мир Иосифа Бродского... С. 96). ( вернуться)
4. Оцепеневший дуб кивает лукоморью... — ироническое переосмысление хрестоматийных
строк Пушкина из поэмы «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том». ( вернуться)
5. Зимой в пустых садах трубят гипербореи... — согласно греческой мифологии,
гипербореями называли мифический народ, живущий на крайнем севере, и пользующийся особым покровительством бога искусств Аполлона.
Традиция рассматривать русскую поэзию как «гиперборейскую» возникает в начале XX века в
Петербурге — ср. название журнала и поэтического издательства «Гиперборей», в котором выходили стихи Ахматовой, Мандельштама и других петербургских
поэтов Серебряного века. Бродский развивает эту традицию — см. стихотворение «Подражание Горацию» и эссе «Письмо Горацию». ( вернуться)
6. ...я говорил «закурим» / их лучшему певцу... — ср. замечание Е. Рейна о
записи рукой Бродского на полях его экземпляра «Урании»:
«От слов "их лучшему певцу" стрелка и надпись: "Е. Рейн, хозяин этой книги". Оставляя на совести Бродского столь невероятное определение, я должен
заметить следующее. Несколько раз я слышал, что эта строчка имеет в виду Владимира Высоцкого. На мой взгляд, это невозможно. Все это стихотворение
ретроспективно, написано из настоящего в прошлое, из нынешней эмигрантской жизни в былую, ленинградскую. А с Высоцким он познакомился только
в эмиграции (кстати, он подарил мне фотографию, сделанную в день этого знакомства). Так что "лучшего певца" следует искать среди прежних,
еще доотъездных сотоварищей Бродского, и кроме того, "певец" в данном случае представлен в традиции XIX века - это просто поэт, сочинитель» (ТиД. С. 144).
Начала и концы.: Ср. название книги любимого философа Бродского — Льва Шёстова — «Начала и концы», в которую вошла, в частности, статья «Творчество из ничего»,
обыгрываемая Бродским в стихотворении «Посвящается Чехову». ( вернуться)
7. ...на одном мосту чугунный лик Горгоны... — барельефное изображение головы
медузы Горгоны регулярно повторяется в декоре Пантелеймоновского моста через Фонтанку в Санкт-Петербурге, находящегося в десяти минутах ходьбы от
дома поэта и непосредственно рядом со зданием, где его судили. ( вернуться)
8....как Парка нитку треплет... — в римской мифологии Парки, богини судьбы, пряли
и обрезали нить человеческой жизни. —
Также об этом стихотворении см.: Kononen M. "Four Ways OfWriting The City"... P. 140-167. ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
| |
|
|
|
