|
Дон-Аминадо*
(1888 – 1957) |
|
Одно в этом мире для меня несомненно:
Погубили нас птицы.
Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, неприменно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И, наконец, раненые горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.
Сижу за решеткой, в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой...
Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.
Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой...
Очень уж были мы чуткие, да и от орлов как помешанные ходили.
Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем, что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь, и непременно стрелой.
В случаях особенно торжественных стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.
Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.
Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и... падал.
Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а – как подкошенный.
История с орлами продолжалась долго, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный – с косым воротом и безумством храбрых.
Откашлялся и нижегородским баском грянул:
Над седой пучиной моря
Гордо реет буревестник,
Черный, молнии подобный...
Все так и ахнули.
И, действительно, птица – первый сорт, и реет, и взмывает, и вообще дело делает.
Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:
Им, гагарам, недоступно
Наслажденье битвой жизни...
И, рыча, добавляли:
Гром ударов их пугает...
Но случилось так, что именно гагары-то и одолели.
Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа – Марфа.
Вот в это-то самое время и явились:
самый зловещий, какой только был от сотворения мира, ворон и белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.
Ворон каркнул: Never more и сгинул.
Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации не подходящий.
Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.
Девушки с надрывом, с поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и с трагической улыбкой хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:
– Хочется сказки... Хочется ласки... Я – чайка.
Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская – чайка, и Гиппиус – чайка и чуть ли не Максим Ковалевский – тоже чайка.
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером бедная чайка летит...
А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.
Однако, поди ж ты... Лет семь-восемь спасения от чаек не было.
Изредка только вотрётся какой-нибудь заштатный умирающий лебедь, или Синяя птица, или залетят ненароком осенние журавли, – покружат, покружат и улетят восвояси.
А настоящего удовольствия от них не было.
Ах, как прошумели, промчались годы! Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц, и за орлов, и за кречетов, и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче за буревестников.
Был мужик, а мы – о грации.
Был навоз, а мы – в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации,
Как бурьян. |
Источник: Дым без отечества: О птицах; У врат царства; Жиронда; Свершители; Эдем; Очень просто; Писаная торба; После всего; Про белого бычка // Литература русского зарубежья. М., 1990, – Т.1, – кн.1, – С.215–216.
|
|
*Дон-Аминадо (после Второй мировой войны печатался как Д.Аминадо, настоящее имя Аминодав Пейсахович Шполянский; 1888 – 1957) – русский поэт-сатирик, мемуарист, адвокат. Автор книг "Песни войны" (сборн., 1914), "Дым без отечества" (сборн., 1921, Франция), "Нескучный сад" (сборн., 1935, Франция) |
| |
"Милый Дон-Аминадо,
Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. [...] и куда больше – поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем "на серьезе".
Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу – как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцовал по проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.
Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто – поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы – больший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся [...] – А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это вы "Марию Ивановну" и "Ивана Петровича" описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный – и добродушный) судия. Вся Ваша поэзия – самосуд: эмиграции над самой собой.
Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а...) это останется..." (Новый мир. 1969. No 4. С. 211 – 212).
Письмо было вложено в конверт, на котором сохранилась надпись рукой Дон-Аминадо: "Марина Ивановна Цветаева. Письмо (31 мая 1938), которым я очень дорожу".
|
| |
* О птицах (из сб. «Дым без отечества», 1921).
«Дым без отечества» – это то, что осталось русскому эмигранту от известной грибоедовской цитаты: «И дым отечества нам сладок и приятен».
Другая, важная для Дон-Аминадо предпосылка образа – роман Тургенева «Дым», эпизод возвращения Литвинова в Россию. И хотя эмиграция двигалась в противоположную сторону, кажется, что дым в обоих случаях был одного свойства.
«Он [Литвинов] уж почти ни на что не надеялся теперь, и старался не вспоминать – пуще всего не вспоминать; он ехал в Россию... надо же было куда-нибудь деваться». Литвинов долго наблюдал за паровозным дымом из окна вагона и, «странное напало на него размышление <...> – «Дым, дым», – повторил он несколько раз: и все вдруг показалось ему дымом; все, собственная жизнь, русская жизнь – все людское, особенно русское. Все дым и пар, – думал он; – все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же <...> другой ветер подул – и бросились все в противоположную сторону, и там опять та же безустанная, тревожная и ненужная игра. Вспомнилось ему многое, что с громом и треском совершилось на его глазах в последние годы ... дым, – шептал он, – дым...» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. – Спб., 1913. Т.3. С.188–190). Отечества не стало, остался только дым, но и он для эмигранта Дон-Аминадо, бесконечно «сладок» и «приятен»:
Я помню, помню – рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом,
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым. ( "Уездная сирень") |
|
|
|
|
