|
Николай Степанович Гумилев
(1886 – 1921) |
| |
|
(Издание 1922 г.) |
| |
Вступление[2]
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шёпотом
В небесах говорят серафимы.
И твое раскрывая Евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.
Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древнем Евразии
Исполинской висящая грушей.
Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых;
О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.
Дай за это дорогу мне торную,
Там где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем черную,
До сих пор неоткрытую реку.
И последняя милость, с которою
Отойду я в селенья святые,
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.[3]
Красное Море [4]
Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На утесах твоих, вместо влажного мха,
Известняк, словно каменный кактус, расцвел.
На твоих островах в раскаленном песке,
Позабыты приливом, растущим в ночи,
Издыхают чудовища моря в тоске:
Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.
С африканского берега сотни пирог
Отплывают и жемчуга ищут вокруг,
И стараются их отогнать на восток
С аравийского берега сотни фелук.
Если негр будет пойман, его уведут
На невольничий рынок Ходейды в цепях,
Но араб несчастливый находит приют
В грязно-рыжих твоих и горячих волнах.
Как учитель среди шалунов, иногда
Океанский проходит средь них пароход,
Под винтом снеговая клокочет вода,
А на палубе – красные розы и лед.
Ты бессильно над ним; пусть ревет ураган,
Пусть волна как хрустальная встанет гора,
Закурив папиросу, вздохнет капитан:
– «Слава Богу, свежо! Надоела жара!» –[5]
Целый день над водой, словно стая стрекоз,
Золотые летучие рыбы видны,
У песчаных, серпами изогнутых кос,
Мели, точно цветы, зелены и красны.
Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,
Солнце сказочной птицей глядит с высоты:
– Море, Красное Море, ты царственно днем,
Но ночами вдвойне ослепительно ты!
Только тучкой скользнут водяные пары,
Тени черных русалок мелькнут на волнах,
Да чужие созвездья, кресты, топоры,
Над тобой загорятся в небесных садах.
И огнями бенгальскими сразу мерцать
Начинают твои колдовские струи,
Искры в них и лучи, словно хочешь создать,
Позавидовав небу, ты звезды свои.
И когда выплывает луна на зенит,
Ветр проносится, запахи леса тая,
От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,[6]
Как Эолова арфа[7], поверхность твоя.
На обрывистый берег выходят слоны,
Чутко слушая волн набегающих шум,
Обожать отраженье ущербной луны,
Подступают к воде и боятся акул.
И ты помнишь, как, только одно из морей,
Ты исполнило некогда Божий закон,
Разорвало могучие сплавы зыбей,
Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.[8]
Египет[9]
Как картинка из книжки старинной,
Услаждавшей мои вечера,
Изумрудные эти равнины
И раскидистых пальм веера.
И каналы, каналы, каналы,
Что несутся вдоль глиняных стен,
Орошая Дамьетские скалы[10]
Розоватыми брызгами пен.
И такие смешные верблюды,
С телом рыб и с головками змей,
Как огромные, древние чуда
Из глубин пышноцветных морей.
Вот каким ты увидишь Египет
В час божественный трижды, когда
Солнцем день человеческий выпит
И, колдуя, дымится вода.
К отдаленным платанам цветущим
Ты приходишь, как шел до тебя
Здесь мудрец, говоря с Присносущим,
Птиц и звезды навек полюбя.
То вода ли шумит безмятежно
Между мельничных тяжких колес,
Или Апис мычит белоснежный,
Окровавленный цепью из роз?
Это взор благосклонный Изиды[11]
Иль мерцанье встающей луны?
Но опомнись! Растут пирамиды
Пред тобою, черны и страшны.
На седые от мха их уступы
Ночевать прилетают орлы,
А в глубинах покоятся трупы,
Незнакомые с тленьем, средь мглы.
Сфинкс улегся на страже святыни
И с улыбкой глядит с высоты,
Ожидая гостей из пустыни,
О которых не ведаешь ты.
Но Египта властитель единый,
Уж колышется Нильский разлив
Над чертогами Елефантины,
Над садами Мемфиса и Фив.
Там, взглянув на пустынную реку,
Ты воскликнешь: «Ведь это же сон!
Не прикован я к нашему веку,
Если вижу сквозь бездну времен.
«Исполняя царевы веленья,
Не при мне ли нагие рабы
По пустыням таскали каменья,
Воздвигали вот эти столбы?
«И столетья затем не при мне ли
Хороводы танцующих жриц
Крокодилу хваления пели,
Перед Ибисом падали ниц?
«И, томясь по Антонии милом,
Поднимая большие глаза,
Клеопатра считала над Нилом
Пробегающие паруса».
Но довольно! Ужели ты хочешь
Вечно жить средь минувших отрад?
И не рад ты сегодняшней ночи
И сегодняшним травам не рад?
Не обломок старинного крипта,[12]
Под твоей зазвеневший ногой,
Есть другая душа у Египта
И торжественный праздник другой.
Точно дивная фата-моргана,[13]
Виден город у ночи в плену,
Над мечетью султана Гассана
Минарет протыкает луну.
На прохладных открытых террасах
Чешут женщины золото кос,
Угощают подруг темноглазых
Имбирем и вареньем из роз.
Шейхи[14] молятся, строги и хмуры,
И лежит перед ними Коран,
Где персидские миниатюры –
Словно бабочки сказочных стран.
А поэты скандируют строфы,
Развалившись на мягкой софе,
Пред кальяном и огненным кофе,
Вечерами в прохладных кафе.
Здесь недаром страна сотворила
Поговорку, прошедшую мир:
– Кто испробовал воду из Нила,
Будет вечно стремиться в Каир. –
Пусть хозяева здесь – англичане,
Пьют вино и играют в футбол,
И Хедива в высоком Диване[15]
Уж не властен святой произвол!
Пусть! Но истинный царь над страною
Не араб и не белый, а тот,
Кто с сохою или с бороною
Черных буйволов в поле ведет.
Хоть ютится он в доме из ила,
Умирает, как звери, в лесах,
Он любимец священного Нила
И его современник – феллах.
Для него ежегодно разливы
Этих рыжих всклокоченных вод
Затопляют богатые нивы,
Где тройную он жатву берет.
И его ограждают пороги
Полосой острогрудых камней
От нежданной полночной тревоги,
От коротких нубийских мечей.
А ведь знает и коршун бессонный:
Вся страна – это только река,
Окаймленная рамкой зеленой
И другой, золотой, из песка.
Если аист задумчивый близко
Поселится на поле твоем,
Напиши по-английски записку
И ему привяжи под крылом.
И весной на листе эвкалипта,
Если аист вернется назад,
Ты получишь привет из Египта
От веселых феллашских ребят.[16]
Сахара[17]
Все пустыни друг другу от века родны,
Но Аравия, Сирия, Гоби, –
Это лишь затиханье сахарской волны,
В сатанинской воспрянувшей злобе.
Плещет Красное море, Персидский залив,
И глубоки снега на Памире,
Но ее океана песчаный разлив
До зеленой доходит Сибири.
Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,
Ты в одной лишь пустыне на свете
Не захочешь людей и не встретишь людей,
А полюбишь лишь солнце да ветер.
Солнце клонит лицо с голубой вышины,
И лицо это девственно юно,
И, как струи пролитого солнца, ровны
Золотые песчаные дюны.
Всюду башни, дворцы из порфировых скал,
Вкруг фонтаны и пальмы на страже,
Это солнце на глади воздушных зеркал
Пишет кистью лучистой миражи.
Живописец небесный осенней порой
У подножия скал и растений
На песке, как на гладкой доске золотой,
Расстилает лиловые тени.
И, небесный певец, лишь подаст она знак,
Прозвучат гармоничные звоны,
Это лопнет налитый огнем известняк
И рассыплется пылью червленой.
Блещут скалы, темнеют над ними внизу
Древних рек каменистые ложа,
На покрытое волнами море в грозу,
Ты промолвишь, Сахара похожа.
Но вглядись: эта вечная слава песка –
Только горнего отсвет пожара,
С небесами, где легкие спят облака,
Бродят радуги, схожа Сахара.
Буйный ветер в пустыне второй властелин.
Вот он мчится порывами, точно
Средь высоких холмов и широких долин
Дорогой иноходец восточный.
И звенит и поет, поднимаясь, песок,
Он узнал своего господина,
Воздух меркнет, становится солнца зрачок,
Как гранатовая сердцевина.
И чудовищных пальм вековые стволы,
Вихри пыли взметнулись и пухнут,
Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы,
Тайно веришь – вовеки не рухнут.
Так и будут бродить до скончанья веков,
Каждый час все грозней и грознее,
Головой пропадая среди облаков,
Эти страшные серые змеи.
Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна
И осядет песчаная груда,
Это значит – в пути спотыкнулась она
О ревущего в страхе верблюда.
И когда на проясневшей глади равнин
Все полягут, как новые горы,
В Средиземное море уходит хамсин[18]
Кровь дурманить и сеять раздоры.
И стоит караван, и его проводник
Всюду посохом шарит в тревоге,
Где-то около плещет знакомый родник,
Но к нему он не знает дороги.
А в оазисах слышится ржанье коня
И под пальмами веянье нарда,
Хоть редки острова в океане огня,
Точно пятна на шкуре гепарда.
Но здесь часто звучит оглушающий вой,
Блещут копья и веют бурнусы.
Туарегов, что западной правят страной,[19]
На востоке не любят тиббусы.[20]
И пока они бьются за пальмовый лес,
За верблюда иль взоры рабыни,
Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес[21]
Заметают пески из пустыни.
Потому что пустынные ветры горды
И не знают преград своеволью,
Рушат стены, сады засыпают, пруды
Отравляют белеющей солью.
И, быть может, немного осталось веков,
Как на мир наш, зеленый и старый,
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.
Средиземное море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.
И когда, наконец, корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.[22]
Суэцкий канал[23]
Стаи дней и ночей
Надо мной колдовали,
Но не знаю светлей,
Чем в Суэцком канале,
Где идут корабли,
Не по морю, по лужам,
Посредине земли
Караваном верблюжьим.
Сколько птиц, сколько птиц
Здесь на каменных скатах,
Голубых небылиц,
Голенастых, зобатых!
Виден ящериц рой
Золотисто-зеленых,
Словно влаги морской
Стынут брызги на склонах.
Мы кидаем плоды
На ходу арапчатам,
Что сидят у воды,
Подражая пиратам.
Арапчата орут
Так задорно и звонко,
И шипит марабут[24]
Нам проклятья вдогонку.
А когда на пески
Ночь, как коршун, посядет,[25]
Задрожат огоньки
Впереди нас и сзади;
Те красней, чем коралл,
Эти зелены, сини…
Водяной карнавал
В африканской пустыне.
С отдаленных холмов,
Легким ветром гонимы,
Бедуинских костров
К нам доносятся дымы.
С обвалившихся стен
И изгибов канала
Слышен хохот гиен,
Завыванья шакала.
И в ответ пароход,
Звезды ночи печаля,
Спящей Африке шлет
Переливы рояля.
Судан[26]
Ах, наверно, сегодняшним утром
Слишком громко звучат барабаны,
Крокодильей обтянуты кожей,
Слишком звонко взывают колдуньи
На утесах Нубийского Нила,
Потому что сжимается сердце,
Лоб горяч и глаза потемнели
И в мечтах оживленная пристань,
Голоса смуглолицых матросов,
В пенных клочьях веселое море,
А за морем ущелье Дарфура,
Галереи-леса Кордофана
И великие воды Борну.[27]
Города, озаренные солнцем,
Словно склады в зеленых трущобах,
А из них, как грозящие руки,
Минареты возносятся к небу.
А на тронах из кости слоновой
Восседают, как древние бреды,
Короли и владыки Судана,
Рядом с каждым, прикованный цепью,
Лев прищурился, голову поднял
И с усов лижет кровь человечью,
Рядом с каждым играет секирой
Толстогубый, с лоснящейся кожей,
Черный, словно душа властелина,
В ярко-красной рубашке палач.
Перед ними торговцы рабами
Свой товар горделиво проводят,
Стонут люди в тяжелых колодках
И белки их сверкают на солнце,[28]
Проезжают вожди из пустыни,
В их тюрбанах жемчужные нити,
Перья длинные страуса вьются
Над затылком играющих коней,
И надменно проходят французы,
Гладко выбриты, в белой одежде,
В их карманах бумаги с печатью,
Их завидя, владыки Судана
Поднимаются с тронов своих.
А кругом на широких равнинах,
Где трава укрывает жирафа,
Садовод Всемогущего Бога
В серебрящейся мантии крыльев
Сотворил отражение рая:
Он раскинул тенистые рощи
Прихотливых мимоз и акаций,
Рассадил по холмам баобабы,
В галереях лесов, где прохладно
И светло, как в дорическом храме,
Он провел многоводные реки
И в могучем порыве восторга
Создал тихое озеро Чад.
А потом, улыбнувшись, как мальчик,
Что придумал забавную шутку,
Он собрал здесь совсем небывалых,
Удивительных птиц и животных.
Краски взяв у пустынных закатов,
Попугаям он перья раскрасил,
Дал слону он клыки, что белее
Облаков африканского неба,
Льва одел золотою одеждой
И пятнистой одел леопарда,
Сделал рог, как янтарь, носорогу,
Дал газели девичьи глаза.
И ушел на далекие звезды –
Может быть, их раскрашивать тоже.
Бродят звери, как Бог им назначил,
К водопою сбираются вместе,
И не знают, что дивно-прекрасны,
Что таких, как они, не отыщешь,
И не знает об этом охотник,
Что в пылающий полдень таится
За кустом с ядовитой стрелою
И кричит над поверженным зверем,
Исполняя охотничью пляску,
И уносит владыкам Судана
Дорогую добычу свою.
Но роднят обитателей степи
Иногда луговые пожары.
День, когда затмевается солнце
От летящего по ветру пепла
И невиданным зверем багровым
На равнинах шевелится пламя,
Этот день – оглушительный праздник,
Что приветливый Дьявол устроил
Даме Смерти и Ужасу брату!
В этот день не узнать человека,
Средь толпы опаленных, ревущих,
Всюду бьющих клыками, рогами,
Сознающих одно лишь: огонь!
Вечер. Глаз различить не умеет
Ярких нитей на поясе белом;
Это знак, что должны мусульмане
Пред Аллахом свершить омовенье,
Тот водой, кто в лесу над рекою,
Тот песком, кто в безводной пустыне.
И от голых песчаных утесов
Беспокойного Красного Моря
До зеленых валов многопенных
Атлантического Океана
Люди молятся. Тихо в Судане,
И над ним, над огромным ребенком,
Верю, верю, склоняется Бог
Абиссиния[29]
Между берегом буйного Красного Моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.
Север – это болота без дна и без края,
Змеи черные подступы к ним стерегут,
Их сестер-лихорадок зловещая стая,
Желтолицая, здесь обрела свой приют.
А над ними насупились мрачные горы,
Вековая обитель разбоя, Тигрэ,
Где оскалены бездны, взъерошены боры
И вершины стоят в снеговом серебре.
В плодоносной Амхаре[30] и сеют и косят,
Зебры любят мешаться в домашний табун,
И под вечер прохладные ветры разносят
Звуки песен гортанных и рокота струн.
Абиссинец поет, и рыдает багана,[31]
Воскрешая минувшее, полное чар;
Было время, когда перед озером Тана
Королевской столицей взносился Гондар.[32]
Под платанами спорил о Боге ученый,
Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом,
Живописцы писали царя Соломона
Меж царицею Савской и ласковым львом.[33]
Но, поверив Шоанской изысканной лести,
Из старинной отчизны поэтов и роз
Мудрый слон Абиссинии, негус Негести,
В каменистую Шоа свой трон перенес.[34]
В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,
Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж,[35]
Любят слушать одни барабаны да трубы,
Мазать маслом ружье, да оттачивать меч.
Харраритов, Галла, Сомали, Данакилей,[36]
Людоедов и карликов в чаще лесов[37]
Своему Менелику они покорили,
Устелили дворец его шкурами львов.[38]
И, смотря на потоки у горных подножий,
На дубы и полдневных лучей торжество,
Европеец дивится, как странно похожи
Друг на друга народ и отчизна его.
Колдовская страна! Ты на дне котловины
Задыхаешься, льется огонь с высоты,
Над тобою разносится крик ястребиный,
Но в сияньи заметишь ли ястреба ты?
Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,
Слишком много здесь этой паленой травы…
Осторожнее! В ней притаились удавы,
Притаились пантеры и рыжие львы.
По обрывам и кручам дорогой тяжелой
Поднимись, и нежданно увидишь вокруг
Сикоморы и розы, веселые села
И зеленый, народом пестреющий, луг.
Там колдун совершает привычное чудо,
Тут, покорна напеву, танцует змея,
Кто сто талеров взял за больного верблюда,[39]
Сев на камне в тени, разбирает судья.[40]
Поднимись еще выше! Какая прохлада!
Точно позднею осенью пусты поля,
На рассвете ручьи замерзают, и стадо
Собирается кучей под кровлей жилья.
Павианы рычат средь кустов молочая,[41]
Перепачкавшись в белом и липком соку,
Мчатся всадники, длинные копья бросая,
Из винтовок стреляя на полном скаку.
Выше только утесы, нагие стремнины,
Где кочуют ветра, да ликуют орлы,
Человек не взбирался туда, и вершины
Под тропическим солнцем от снега белы.
И повсюду, вверху и внизу, караваны
Видят солнце и пьют неоглядный простор,
Уходя в до сих пор неизвестные страны
За слоновою костью и золотом гор.[42]
Как любил я бродить по таким же дорогам,
Видеть вечером звезды, как крупный горох,
Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,
На ночлег зарываться в седеющий мох!
Есть музей этнографии в городе этом[43]
Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.
Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалека привез,
Чуять запах их странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз.
И я вижу, как знойное солнце пылает,
Леопард, изогнувшись, ползет на врага,
И как в хижине дымной меня поджидает
Для веселой охоты мой старый слуга.
Галла[44]
Восемь дней от Харрара я вел караван
Сквозь Черчерские дикие горы[45]
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы
– Этот миг никогда не забуду –
Там внизу, в отдаленной равнине, костры,
Точно красные звезды, повсюду.
И помчались один за другими они,
Точно тучи в сияющей сини,
Ночи трижды-святые и странные дни
На широкой галлаской равнине.
Все, к чему приближался навстречу я тут,
Было больше, чем видел я раньше:
Я смотрел, как огромных верблюдов пасут
У широких прудов великанши.
Как саженного роста галласы, скача
В леопардовых шкурах и львиных,
Убегающих страусов рубят сплеча
На горячих конях-исполинах.
И как поят парным молоком старики
Умирающих змей престарелых…
И, мыча, от меня убегали быки,
Никогда не видавшие белых.
Временами я слышал у входа пещер
Звуки песен и бой барабанов,
И тогда мне казалось, что я Гулливер,
Позабытый в стране великанов.
И таинственный город, тропический Рим,
Шейх-Гуссейн я увидел высокий,[46]
Поклонился мечети и пальмам святым,
Был допущен пред очи пророка.
Жирный негр восседал на персидских коврах
В полутемной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
Лишь глаза его дивно сверкали.
Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
Всё расспрашивал он, много ль знают о нем
В отдаленной и дикой России…
Вплоть до моря он славен своим колдовством,
И дела его точно благие.
Если мула в лесу ты не можешь найти,
Или раб убежал беспокойный,
Всё получишь ты вдруг, обещав принести
Шейх-Гуссейну подарок пристойный.
Сомалийский полуостров[47]
Помню ночь и песчаную помню страну
И на небе так низко луну.
И я помню, что глаз я не мог отвести
От ее золотого пути.
Там светло, и наверное птицы поют
И цветы над прудами цветут,
Там не слышно, как бродят свирепые львы,
Наполняя рыканием рвы,
Не хватают мимозы колючей рукой
Проходящего в бездне ночной!
В этот вечер, лишь тени кустов поползли,
Подходили ко мне сомали,
Вождь их с рыжею шапкой косматых волос
Смертный мне приговор произнес,
И насмешливый взор из-под спущенных век
Видел, сколько со мной человек.[48]
Завтра бой, беспощадный, томительный бой
С завывающей черной толпой,
Под ногами верблюдов сплетение тел,
Дождь отравленных копий и стрел,
И до боли я думал, что там, на луне,
Враг не мог бы подкрасться ко мне.
Ровно в полночь я мой разбудил караван,
За холмом грохотал океан,
Люди гибли в пучине, и мы на земле
Тоже гибели ждали во мгле.
Мы пустились в дорогу. Дышала трава,
Точно шкура вспотевшего льва,
И белели средь черных, священных камней
Вороха черепов и костей.
В целой Африке нету грозней сомали,
Безотраднее нет их земли,
Столько белых пронзило во мраке копье
У песчаных колодцев ее,
Чтоб о подвигах их говорил Огаден
Голосами голодных гиен.
И, когда перед утром склонилась луна,
Уж не та, а страшна и красна,
Понял я, что она, точно рыцарский щит,
Вечной славой героям горит,
И верблюдов велел положить, и ружью
Вверил вольную душу мою.
Либерия[49]
Берег Верхней Гвинеи богат
Медом, золотом, костью слоновой,
За оградою каменных гряд
Все пришельцу нежданно и ново.
По болотам блуждают огни,
Черепаха грузнее утеса,
Клювоносы таятся в тени
Своего исполинского носа.
И когда в океан ввечеру
Погрузится небесное око,
Рыболовов из племени Кру
Паруса забредают далеко.
И про каждого слава идет,
Что отважнее нет пред бедою,
Что одною рукой он спасет
И ограбит другою рукою.
В восемнадцатом веке сюда
Лишь за деревом черным, рабами
Из Америки плыли суда
Под распущенными парусами.
И сюда же на каменный скат
Пароходов толпа быстроходных
В девятнадцатом веке назад
Принесла не рабов, а свободных.
Видно, поняли нрав их земли
Вашингтонские старые девы,
Что такие плоды принесли
Благонравных брошюрок посевы.
Адвокаты, доценты наук,
Пролетарии, пасторы, воры, –
Всё, что нужно в республике, – вдруг
Буйно хлынуло в тихие горы.
Расселились… Тропический лес,
Утонувший в таинственном мраке.
В сонм своих бесконечных чудес
Принял дамские шляпы и фраки.
– «Господин президент, ваш слуга!» –—
Вы с поклоном промолвите быстро,
Но взгляните: черней сапога
Господин президент и министры.
– «Вы сегодня бледней, чем всегда!»
Позабывшись, вы скажете даме,
И что дама ответит тогда,
Догадайтесь, пожалуйста, сами.
То повиснув на тонкой лозе,
То запрятавшись в листьях узорных,
В темной чаще живут шимпанзе
По соседству от города черных.
По утрам, услыхав с высоты
Протестантское пение в храме,
Как в большой барабан, в животы
Ударяют они кулаками.
А когда загорятся огни,
Внемля фразам вечерних приветствий,
Тоже парами бродят они,
Вместо тросточек выломав ветви.
Европеец один уверял,
Президентом за что-то обижен,
Что большой шимпанзе потерял
Путь назад средь окраинных хижин.
Он не струсил и, пестрым платком
Скрыв стыдливо живот волосатый,
В президентский отправился дом,
Президент отлучился куда-то.
Там размахивал палкой своей,
Бил посуду, шатался, как пьяный,
И, неузнана целых пять дней,
Управляла страной обезьяна.
Мадагаскар[50]
Сердце билось, смертно тоскуя,
Целый день я бродил в тоске,
И мне снилось ночью: плыву я
По какой-то большой реке.
С каждым мигом все шире, шире
И светлей, и светлей река,
Я в совсем неведомом мире,
И ладья моя так легка.
Красный идол на белом камне
Мне поведал разгадку чар,
Красный идол на белом камне
Громко крикнул: – Мадагаскар! –
В раззолоченных паланкинах,
В дивно-вырезанных ладьях,
На широких воловьих спинах
И на звонко ржущих конях
Там, где пели и трепетали
Легких тысячи лебедей,
Друг за другом вслед выступали
Смуглолицых толпы людей.
И о том, как руки принцессы
Домогался старый жених
Сочиняли смешные пьесы
И сейчас же играли их.
А в роскошной форме гусарской
Благосклонно на них взирал
Королевы мадагаскарской
Самый преданный генерал.
Между них быки Томатавы,[51]
Схожи с грудою темных камней,
Пожирали жирные травы
Благовоньем полных полей.
И вздыхал я, зачем плыву я,
Не останусь я здесь зачем:
Неужель и здесь не спою я
Самых лучших моих поэм?
Только голос мой был не слышен,
И никто мне не мог помочь,
А на крыльях летучей мыши
Опускалась теплая ночь.
Небеса и лес потемнели,
Смолкли лебеди в забытье…
…Я лежал на моей постели
И грустил о моей ладье.
Замбези[52]
Точно медь в самородном железе,
Иглы пламени врезаны в ночь,
Напухают валы на Замбези
И уносятся с гиканьем прочь.
Сквозь неистовство молнии белой
Что-то видно над влажной скалой,
Там могучее черное тело
Налегло на топор боевой.
Раздается гортанное пенье.
Шар земной обтекающих муз
Непреложны повсюду веленья!..
Он поет, этот воин зулус.
«Я дремал в заповедном краале[53]
И услышал рычание льва,
Сердце сжалось от сладкой печали,
Закружилась моя голова.
«Меч метнулся мне в руку, сверкая,
Распахнулась таинственно дверь,
И лежал предо мной, издыхая,
Золотой и рыкающий зверь.
«И запели мне духи тумана:
– Твой навек да прославится гнев!
Ты достойный потомок Дингана,
Разрушитель, убийца и лев! –
«С той поры я всегда наготове,
По ночам мне не хочется спать,
Много, много мне надобно крови,
Чтобы жажду мою утолять.
«За большими, как тучи, горами,
По болотам близ устья реки
Я арабам, торговцам рабами,
Выпускал ассагаем[54] кишки.
«И спускался я к бурам в равнины
Принести на просторы лесов
Восемь ран, украшений мужчины,
И одиннадцать вражьих голов.
«Тридцать лет я по лесу блуждаю,
Не боюсь ни людей, ни огня,
Ни богов… но что знаю, то знаю:
Есть один, кто сильнее меня.
«Это слон в неизведанных чащах,
Он, как я, одинок и велик
И вонзает во всех проходящих
Пожелтевший изломанный клык.
«Я мечтаю о нем беспрестанно,
Я всегда его вижу во сне,
Потому что мне духи тумана
Рассказали об этом слоне.
«С ним борьба для меня бесполезна,
Сердце знает, что буду убит,
Распахнется небесная бездна
И Динган, мой отец, закричит:
«– Да, ты не был трусливой собакой,
Львом ты был между яростных львов,
Так садись между мною и Чакой
На скамье из людских черепов!» –
Дамара
Готентотская космогония[55]
Человеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила:
Над землею когда-то птица
Человека сильней царила.
По утрам выходила рано
К берегам крутым океана
И глотала целые скалы,
Острова целиком глотала.
А священными вечерами
Над высокими облаками,
Поднимая голову, пела,
Пела Богу про Божье дело.
А ногами чертила знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Всё, что будет, и всё, что было,
На песке ногами чертила.
И была она так прекрасна,
Так чертила, пела согласно,
Что решила с Богом сравниться
Неразумная эта птица.
Бог, который весь мир расчислил,
Угадал ее злые мысли
И обрек ее на несчастье,
Разорвал ее на две части.
И из верхней части, что пела,
Пела Богу про Божье дело,
Родились на свет готентоты
И поют, поют без заботы.
А из нижней, чертившей знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Появились на свет бушмены,[56]
Украшают знаками стены.
А вот перья, что улетели
Далеко в океан, доселе
Всё плывут, как белые люди;
И когда их довольно будет,
Вновь срастутся былые части
И опять изведают счастье.
В белых перьях большая птица
На своей земле поселится.
Экваториальный лес[57]
Я поставил палатку на каменном склоне
Абиссинских, сбегающих к западу, гор
И беспечно смотрел, как пылают закаты
Над зеленою крышей далеких лесов.
Прилетали оттуда какие-то птицы
С изумрудными перьями в длинных хвостах,
По ночам выбегали веселые зебры,
Мне был слышен их храп и удары копыт.
И однажды закат был особенно красен,
И особенный запах летел от лесов,
И к палатке моей подошел европеец,
Исхудалый, небритый, и есть попросил.
Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,
Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
Как пилюли проглатывал кубики магги
И в абсент добавлять отказался воды.[58]
Я спросил, почему он так мертвенно бледен,
Почему его руки сухие дрожат,
Как листы… – «Лихорадка великого леса», –
Он ответил и с ужасом глянул назад.
Я спросил про большую открытую рану,
Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,
Что с ним было? – «Горилла великого леса», –
Он сказал и не смел оглянуться назад.
Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный,
Мне казалось, что он не умел говорить,
Точно пес он сидел за своим господином,
Положив на колени бульдожье лицо.
Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,
Он оскалил ужасные зубы свои
И потом целый день волновался и фыркал
И раскрашенным дротиком бил по земле.
Я постель предоставил усталому гостю,
Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,
Жадно слушая длинную дикую повесть,
Лихорадочный бред пришлеца из лесов.
Он вздыхал: – «Как темно… этот лес бесконечен…
Не увидеть нам солнца уже никогда…
Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?..
Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!
«Почему нас покинули черные люди?
Горе, компасы наши они унесли…
Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы;
Только посвист и шорох вверху и внизу!
«Пьер, заметил костры? Там наверное люди…
Неужели же мы, наконец, спасены?
Это карлики… сколько их, сколько собралось…
Пьер, стреляй! На костре – человечья нога!
«В рукопашную! Помни, отравлены стрелы…
Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь…
Горе мне! На куски разлетелась винтовка…
Ничего не могу… повалили меня…
«Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи,
Отпустите меня, я не в силах смотреть!..
Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе,
На утесе у моря играли детьми.
«Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?
Я плюю на тебя, омерзительный зверь!
Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?
Да, я понял, ты богом считаешь меня…
«Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,
Всемогущие боги его не едят…
Лес… о, лес бесконечный… я голоден, Акка,[59]
Излови, если можешь, большую змею!» –
Он стонал и хрипел, он хватался за сердце
И на утро, почудилось мне, задремал;
Но когда я его разбудить, попытался,
Я увидел, что мухи ползли по глазам.
Я его закопал у подножия пальмы,
Крест поставил над грудой тяжелых камней,
И простые слова написал на дощечке:
– Христианин зарыт здесь, молитесь о нем.
Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,
Но, когда я закончил печальный обряд,
Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,
Как олень, убегая в родные леса.
Через год я прочел во французских газетах,
Я прочел и печально поник головой:
– Из большой экспедиции к Верхнему Конго[60]
До сих пор ни один не вернулся назад.
Дагомея[61]
Царь сказал своему полководцу: «Могучий,
Ты высок, точно слон дагомейских лесов,
Но ты все-таки ниже торжественной кучи
Отсеченных тобой человечьих голов.
«И, как доблесть твоя, о, испытанный воин,
Так и милость моя не имеет конца.
Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин
Быть слугой моего золотого отца».
Барабаны забили, защелкали бубны,
Преклоненные люди завыли вокруг,
Амазонки запели протяжно, и трубный
Прокатился по морю от берега звук.
Полководец царю поклонился в молчаньи
И с утеса в бурливую воду прыгнул,
И тонул он в воде, а казалось, в сияньи
Золотого закатного солнца тонул.
Оглушали его барабаны и клики,
Ослепляли соленые брызги волны,
Он исчез. И блестело лицо у владыки,
Точно черное солнце подземной страны.
Нигер[62]
Я на карте моей под ненужною сеткой
Сочиненных для скуки долгот и широт,
Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
Виноградной оброненной веткой ползет.
А вокруг города, точно горсть виноградин,
Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,[63]
Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,
Точно бой барабанов, он будит мечту.
Но не верю, не верю я, справлюсь по книге,
Ведь должна же граница и тупости быть!
Да, написано Нигер… О, царственный Нигер,
Вот как люди посмели тебя оскорбить!
Ты торжественным морем течешь по Судану,
Ты сражаешься с хищною стаей песков,
И когда приближаешься ты к океану,
С середины твоей не видать берегов.
Бегемотов твоих розоватые рыла
Точно сваи незримого чудо-моста,
И винты пароходов твои крокодилы
Разбивают могучим ударом хвоста.
Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,
Небывалую карту, отраду для глаз,
Я широкою лентой парчу золотую
Положу на зелёный и нежный атлас.
Снизу слева кровавые лягут рубины,
Это – край металлических странных богов.
Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины
Меж слоновьих клыков и людских черепов?
Дальше справа, где рощи густые Сокото,
На атлас положу я большой изумруд,
Здесь богаты деревни, привольна охота,
Здесь свободные люди, как птицы поют.
Дальше бледный опал, прихотливо мерцая
Затаенным в нем красным и синим огнем,
Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи
И султана сонгайского глиняный дом.
И жемчужиной дивной, конечно, означен
Будет город сияющих крыш, Тимбукту,
Над которым и коршун кричит, озадачен,
Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,
Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,
Чье дыханье пьяней бальзамических смол,
И фонтаны в садах и кровавые розы,
Что венчают вождей поэтических школ.
Сердце Африки пенья полно и пыланья,
И я знаю, что, если мы видим порой
Сны, которым найти не умеем названья,
Это ветер приносит их, Африка, твой!
|
Источник: Н. Гумилёв. Шатёр: Стихи. – Ревель:
Библиофил, 1922 (орфография современная) |
|
1. «Шатер» – во время пребывания Н.Гумилева в Севастополе в 1921 г.
сборник «Шатер» (в который он включил свои «африканские стихи») был напечатан за несколько дней, на обложку пошла оберточная синяя бумага.
На книге значилось, что это издание «Цеха Поэтов», а подзаголовок уточнял: «Стихи 1918 г.». Книга была посвящена племяннику Гумилёва: «Памяти моего товарища в
африканских странствиях Николая Леонидовича Сверчкова».
Всего в издании 1922 г. – 16 стихотворений (в издании 1921 г., вышедшем в Севастополе, – 12 стихотворений.) ( вернуться)
2. Вступление ("Оглушенная ревом и топотом...") – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
3. ...Где с Христом отдыхала Мария – имеется в виду евангельский зnизод бегства Святого
семейства в Египет от преследований Ирода, приказавшего истребить новорожденного Царя Иудейского (Мф.2, 13-15). Вяч. Вс. Иванов отмечал, что заключительный образ
стихотворения может теперь быть расшифрован в свете африканских дневников Гумилева, в которых дается описание складня с изображением Христа и Марии; этот предмет
восточно-африканского искусства позволяет постичь главную идею стихотворения: портрет Африки как неразумного существа, чей ангел-хранитель – неопытный; весь образ
основан на искренней христианской вере, заметной во всем зрелом творчестве Гумилева (см. Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка). ( вернуться)
4. Красное Море – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
5. «Слава Богу, свежо! Надоела жара!» – Красное море одно иэ самых жарких мест на всем земном
шаре. На его берегу находится полюс жары. ( вернуться)
6. От Суэца до Баб-эль-Мандеба – пролив, соединяющий Красное море с Индийским океаном. Баб-эль-Мандеб – арабское название обозначает "ворота
плакальщиц". ( вернуться)
7. Эолова арфа – мифический струнный инструмент древности, отзывающийся на дуновения ветра. ( вернуться)
8. ...Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон. – см. библейский сюжет об исходе евреев из Египта (Исх. 14, 21-23, 27). ( вернуться)
9. Египет – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
10. Орошая Дамьетские скалы... – Дамьета – в эпоху крестовых походов – крепость, которую
оспаривали между собой христиане и мусульмане. Она была ключом к Египту. Теперь Дамьета тихий городок: плоские кровли, глиняные дома из сырца. В XVIII веке
он имел вдвое больше населения, чем теперь. ( вернуться)
11. Изида – в егип. миф. богиня плодородия, символ женственности. ( вернуться)
12. Крипт (крипта) – древняя подземная усыпальница. ( вернуться)
13. Фата-Моргана – сложный, пестрый вид миражей. ( вернуться)
14. Шейх – представитель высшего мусульманского духовенства, богослов и правовед. ( вернуться)
15. Диван – правительственное учреждение, орган египетской судебной системы.
( вернуться)
16. От веселых феллашских ребят... – феллахи – египетские крестьяне. По-арабски fellah
– "крестьянин". ( вернуться)
17. Сахара – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
18. Хамси́н – сухой, изнуряюще жаркий местный ветер южных направлений на северо-востоке
Африки (Египет, Судан) и в странах Ближнего Востока. ( вернуться)
19. Туарегов, что западной правят страной... – племена туарегов
родственны по происхождению и языку берберам, жителям северной Африки.
Туареги населяют плоскогорья центральной части Сахары, Тибести, Симф. В их быте сохранилось много архаических черт, например, материнский родовой строй,
употребление ливийского письма. Быт туарегов, их обычаи, одежда очень своеобразны и привлекали путешественников. ( вернуться)
20. На востоке не любят ти6бусы... – Тиббу или Теда – племена
восточной части Сахары. Во времена путешествия Гумилёва они были почти не исследованы и лучшим их описанием было "Sahara und Sudan" Г. Нахтигаля, составленное
в середине XIX века. ( вернуться)
21. Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес... " – Тибести – плоскогорье в центральной Сахаре,
где живет одна из главных групп племени туарегов.
Мурзук, Гадамес – города в северной части Сахары, в Триполитании. ( вернуться)
22. И дадут ему имя: Сахара... – все стихотворение написано, очевидно, под
впечатлением давно известной теории о распространении пустыни. "Пустыня настуnает" – вот неоднократно встречающееся в научных журналах и книгах
утверждение. Оно основывается на том, что в Сахаре найдены следы пребывания человека в местах, давно уже не пригодных для жилья.
Ряд римских городов, известных своей земледельческой культурой, каналами, торговлей и зданиями, теперь погребен под желтыми песками Сахары. Были, например,
раскопаны руины столицы царства Гарамантов (исчезнувшего ливийского народа) – древней Гарамы – ныне оазис Джерма. Там найдены были глиняные изделия с клеймами
римских фабрикантов. Изделия с такими же клеймами были найдены еще раньше на Рейне в римских городах приморской Германии.
"Пустыня наступает" не только на север, но и на юг – в районы северной Нигерии. Против ее наступления применяются различные меры – насаждение
кустарников, особых видов трав, деревьев и т.п. Надо сказать, что в наступлении пустыни виноват прежде всего человек невнимательным отношением к травяному
покрову. ( вернуться)
23. Суэцкий канал – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
24. Марабут – мусульманский монах-отшельник в Северной Африке. ( вернуться)
25. Ночь, как коршун, посядет... – О. Ронен отмечает повторяющуюся ассоциацию коршуна в стихах Гумилева не только с ночью, но и с угрюмыми ночными
мыслями (ср. «Вечер», «Думы») (Ронен О. An дpproachto Mandel'stam. Jerusalem, 1983. Р. 142). ( вернуться)
26. Судан – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
27. ...ущелье Дарфура, / Галереи-леса Кордофана / И великие воды Борну. – Дарфур, Кордафан и
Борну – страны Центрального и Восточного Судана. Некогда ряд самостоятельных султанатов с арабскими владыками и негритянским населением. В этих странах сохранились
остатки мусульманского средневековья: архитектура городов Судана отличается от классического типа арабского зодчества; например, минареты имеют вид башен,
четыреугольники в основании, стены мечетей укреплены контр-форсами, которые оканчиваются наверху заостренными выступами, что придает этим зданиям весьма причудливый
вид. ( вернуться)
28. И белки их сверкают на солнuе... – страшные следы торговли рабами –
скелеты, брошенные в пустыне и т.д. – оnисывает Нахтангов (середина XIX в.}.
К началу ХХ века торговля почти nрекратилась. Основные nути караванов невольников проходили из Судана через Сахару к северу и на восток через Дарфур в Еrипет.
( вернуться)
29. Абиссиния – дат.: осень-зима 1918.
Официальное название страны – Эфиопия. ( вернуться)
30. Тигрэ и Ахмара – области, где живет основное население Абиссинии – народности тигрэ и
ахмара; они-то и составляли то, что называли абиссинцами. Тигрэ и Ахмара говорили на семитских языках; окружающие их и подвластные им nлемена и народы
(галла, coмали и др.) говорили на хамитских языках. ( вернуться)
31. Багана – струнный инструмент типа арфы. ( вернуться)
32. Гондар – основан в XVII в. в области Ахмара. Прежде был столицей Абиссинии.
( вернуться)
32. Меж царицею Савской и ласковым львом... – сказание о Соломоне и царице Савской очень
nопулярно в Эфиоnии. Посещение его царицей Савской – любимый сюжет абиссинских живописцев. В Музее Археологии и Этнографии есть серия картин такого содержания.
( вернуться)
34. негус Негести – негус негести – по-эфиопски "царь царей" – титул
имnератора Эфиоnии.
Шоа – южная провинция (с 1974 регион) Эфиопии до 1987 года, когда она была разделена на 4 административных района. Менелик перенес свою столицу на юг, чтобы быть
в центре своих владении, которые увеличились за счет земель Галла, присоединенных им к своей имnерии. ( вернуться)
35. Тэдж – пиво (амхарск.). ( вернуться)
36. Харраритов, Галла, Сомали, Данакилей – Харрар nрисоединен к Абиссинии
в 1887 году. Галла, сомали и данакиль – племена и народности Эфиопии, говорят на хамитских языках. Галла – земледельцы по преимуществу, по численности
самая значительная часть населения страны. Сомали и данакиль – скотоводы, кочевники, населяющие стеnи и полупустыни Сомалийского nолуострова и районы,
прилегающие к Красному морю около Джибути и севернее ее. ( вернуться)
37. Людоедов и карликов в чаще лесов... – в южных областях Эфиопии живут карликовые
племена Доко. ( вернуться)
38. Шкурами львов – львиная шкура - знак отличия, преимуществом носить ее во многих районах
Африки пользуются царь и его советники. ( вернуться)
39. Кто сто талеров взял – в Эфиопии обычною монетою являлись талеры Марии Терезии. Их
чеканили до последней войны еще в 20-х годах даже на лондонском монетном дворе. ( вернуться)
40. Сев на камни в тени... – судьи разбирают дела обычно в тени большого дерева на nлощади
в присутствии народа. ( вернуться)
41. Павианы рычат средь кустов молочая... – молочаи придают характерный дух ландшафту
Абиссинии. ( вернуться)
42. За слоновою костью и золотом гор... – в районе Уаллага, где находятся золотые россыпи,
работала в начале ХХ века русская экспедиция. Западные районы Эфиопии еще в начале ХХ века были мало известны. Оттуда поступало золото и слоновая кость.
( вернуться)
43. Есть музей этнографии в городе этом... – имеется в виду МАЭ АН СССР (музей находится в
здании Кунсткамеры на набережной Невы), куда 26 сентября 1913 г. поступили коллекции поэта. Он сам их описал и зарегистрировал по отделу Африки под номерами 2154, 2155, 2156.
Поездка его была финансирована музеем. На приобретение коллекций Н. Гумилев получил от
музея 1000 рублей. ( вернуться)
44. Галла – дат.: осень-зима 1918.
Галла – название кушитского народа оромо и их языка в Эфиопии. Группа народов северо-восточной Африки, населяющая страны к югу от Абиссинии, между Шиллусами и
другими негритянскими племенами верховьев Нила на западе, родственными племенами Сомаль на востоке (на крайнем восточном выступе Африки) и родственными же Массаями
на юге.
Стихотворение подчас рассматривают как «поэтический эквивалент» «Африканского дневника» Гумилева: «"Абиссиния" и "Галла" –
наиболее близки путевым записям прекрасного русского поэта, мужественного человека, исследователя африканского
континента» (Енишерлов В.П. Жизнь и стихи Николая Гумилева). ( вернуться)
45. ...от Харрара я вел караван / Сквозь Черчерские дикие горы... – путь Гумилева шел из
Харрара (город на востоке Эфиопии) на Шейх-Гуссейн, оттуда через Черчер к железной дороге (восточнее Хаваша). В этом стихотворении несомненные автобиографические
черты. ( вернуться)
46. Шейх-Гуссейн – как и Харрар – один из центров мусульманства в восточной части Эфиопии.
Гумилев был в Шейх-Гуссейне и привез оттуда коллекции. ( вернуться)
47. Сомалийский полуостров – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
48. ...Видел, сколько со мной человек. – судя по письму Л. Я. Штернбергу <...>, экспедиция
Гумилева состояла из семи человек: он, Н. Л. Сверчков, четверо сопровождающих и переводчик. По другому
документу, экспедиция была оснащена пятью винтовками системы “Бердан" и 10000 патронами к ним» (Архив ЛО АН СССР. Ф.142. Оп.1, до 1918 г., № 65. Л. 80»
(БП. С. 585—586). Впрочем, буквальное «биографическое» прочтение данного стихотворения вряд ли уместно. ( вернуться)
49. Либерия – дат.: осень-зима 1918.
Н. А. Оцуп выделил стилевое изящество этого стихотворения: «С стилистической точки зрения отметим, к примеру, полное тонкого юмора стихотворение, озаглавленное
“Либерия” <...> Какой-то европеец, “позабывшись”, говорит черной красавице: "Вы сегодня бледней, чем всегда". “И что дама ответит тогда, / Догадайтесь,
пожалуйста, сами", — шутит поэт. Вот "Клювоносы таятся в тени / Своего исполинского носа". Под пение протестантских миссионеров туземцы ударяют кулаками в животы,
"как в большой барабан". Вот, наудачу, некоторые примеры бесчисленных картинок, отмеченных веселым настроением и добродушной улыбкой» (Оцуп. С. 82-83).
( вернуться)
50. Мадагаскар – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
51. Томатава (Таматава) – портовое селение на Мадагаскаре. ( вернуться)
52. Замбези – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
53. Крааль – особый тип деревень Африки (кольцеобразное поселение, внутренняя площадь
которого используется как загон для скота). ( вернуться)
54. Ассагай – главное оружие многих африканских племен, употребляется как для метания, так и
для ударов; клинки ассагаи служат вместо кинжала и ножа. ( вернуться)
55. Готентотская космогония – дат.: осень-зима 1918.
Космогония – учение о происхождении мира.
Н. А. Оцуп писал: «стихотворение волнует нас странной и убедительной тональностью (повествование как будто ведется самими туземцами, а не каким-нибудь
европейцем)» (Оцуп. С. 83). ( вернуться)
56. Готентоты, бушмены – южноафриканские племена. ( вернуться)
57. Экваториальный лес – дат.: осень-зима 1918.
Н. А. Оцуп отмечал, что стихотворение «передает нам первобытный страх, внушенный дикими неизведанными африканскими джунглями, жертва которых, член экспедиции
к Верхнему Конго, умирает в бреду на глазах поэта <...> “Чувства и образы” столь ярки и бурны, что властно требуют, чтобы автор их увековечил. Что же касается
“мыслей”, то не ими богат цикл африканских стихов. Они как бы нарочно наивны, отражают восторженное удивление тайнами природы, первобытное детское изумление,
которое Вордсворт или Кольридж, два дорогих Гумилеву поэта, считали необходимым для большой поэзии» (Оцуп. С. 83). ( вернуться)
58. Магги – сгущенный мясной бульон.
Абсент – сладкая крепкая водка. ( вернуться)
59. Акка – черный карлик из племени акка.
Н. А. Богомолов указывает на связь имени карлика с именем героини романа Г-Р. Хаггарда «Люди тумана»: «...там имя Ака принадлежит царице-богине, роль которой
принимает на себя одна из героинь, тогда как карлик по прозвищу Оттер изображает ее мужа, предстающего также змеем»
(Богомолов Н. А., Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 115). ( вернуться)
60. Верхнее Конго – французские владения в Африке. ( вернуться)
61. Дагомея – дат.: осень-зима 1918.
И. Оксенов выделил это стихотворение как одно из лучших в книге, «облекающихся живою плотью и кровью в почти безупречных пьесах» (Оксенов И., Письма о современной
поэзии // Книга и революция. 1921. № 1. С. 31).
«Гумилев прикасается к тайнам истории древней и новейшей с необычайным тактом, благородной сдержанностью. Нет никаких намеков, что в стихотворении
“Дагомея” (1918, 1921) речь идет о чем-то злободневном, здесь на первый взгляд только экзотическая зарисовка. Но за ней стоит картина страшных массовых убийств
XX века» (Алексеева Л. Ф., Русская поэзия 1910—20-х годов. Поэтический процесс н творческие индивидуальности. Автореф. докторской дисс. М., 1999. С. 34).
( вернуться)
62. Нигер – дат.: осень-зима 1918. ( вернуться)
63. Тимбукту – город в излучине реки Нигер (т. н. Внутренней дельте Нигера) на южной окраине
пустыни Сахары. Расцвет Тимбукту начался после покорения верховьев Нигера народом малинке. ( вернуться)
|
| |
|
|
|
