Готовимся к ЕГЭ

Маяковский В. В.
на сайте
"К уроку литературы"

(из кодификатора для подготовки к ЕГЭ[1])

Я сразу смазал карту будня,[3]
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня[4]
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.[5]
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
1915

Женщину ль опутываю в трогательный роман,
просто на прохожего гляжу ли –
каждый опасливо придерживает карман.
Смешные!
С нищих –
что с них сжулить?

Сколько лет пройдет, узнают пока –
кандидат на сажень городского морга –
я
бесконечно больше богат,
чем любой Пьерпонт Мо́рган.[7]

Через столько-то, столько-то лет
– словом, не выживу –
с голода сдохну ль,
стану ль под пистолет –
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора́ разучат до последних иот,
как,
когда,
где явлен.
Будет
с кафедры лобастый идиот
что-то молоть о богодьяволе.
Скло́нится толпа,
лебезяща,
суетна.
Даже не узнаете –
я не я:
облысевшую голову разрисует она
в рога или в сияния.

Каждая курсистка,
прежде чем лечь,
она
не забудет над стихами моими замлеть.
Я – пессимист,
знаю –
вечно
будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:
все, чем владеет моя душа,
– а ее богатства пойдите смерьте ей! –
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг,
и самое мое бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклоненных соберет мировое вече, –
все это – хотите? –
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.

Люди!

Пыля проспекты, топоча рожь,
идите со всего земного лона.
Сегодня
в Петрограде
на Надеждинской[8]
ни за грош
продается драгоценнейшая корона.
За человечье слово –
не правда ли, дешево?
Пойди,
попробуй, –
как же,
найдешь его!
1916

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.
Комната –
глава в крученыховском аде.[10]
Вспомни –
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё –
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссеча́сь.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно
любовь моя –
тяжкая гиря ведь –
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят –
он уйдёт,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон –
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и су́етных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916, Петроград

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку[12] ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я – бесценных слов мот и транжир[13].

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну[14],
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну
в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
1913

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла –
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы –
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею –
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце а́ло.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут – не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»[16]
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,[17]
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать –
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи́ гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого –
жара с ума сводила,
но я ему –
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, –
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, –
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
– Поди, попробуй! –
А вот идешь –
взялось идти,
идешь – и светишь в оба!»
Болтали так до темноты –
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты – свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма –
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг – я
во всю светаю мочь –
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!
1920

В поцелуе рук ли,
    губ ли,
в дрожи тела
    близких мне
красный
    цвет
       моих республик
тоже
    должен
       пламенеть.
Я не люблю
    парижскую любовь:
любую самочку
    шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
    сказав –
       тубо –
собакам
    озверевшей страсти.
Ты одна мне
    ростом вровень,
стань же рядом
    с бровью брови,
дай
    про этот
       важный вечер
рассказать
    по-человечьи.
Пять часов,
    и с этих пор
стих
    людей
       дремучий бор,
вымер
    город заселенный,
слышу лишь
    свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
    молний поступь,
гром
    ругней
       в небесной драме,—
не гроза,
    а это
       просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
    не верь сырью,
не пугайся
    этой тряски,-
я взнуздаю,
    я смирю
чувства
    отпрысков дворянских.
Страсти корь
    сойдет коростой,
но радость
    неиссыхаемая,
буду долго,
    буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
    жены,
       слезы…
         ну их! —
вспухнут веки,
    впору Вию.[19]
Я не сам,
    а я
       ревную
за Советскую Россию.
Видел
    на плечах заплаты,
их
    чахотка
       лижет вздохом.
Что же,
    мы не виноваты —
ста мильонам
    было плохо.
Мы
    теперь
       к таким нежны —
спортом
    выпрямишь не многих,—
вы и нам
    в Москве нужны
не хватает
    длинноногих.
Не тебе,
    в снега
       и в тиф
шедшей
    этими ногами,
здесь
    на ласки
       выдать их
в ужины
    с нефтяниками.
Ты не думай,
    щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
    иди на перекресток
моих больших
    и неуклюжих рук.
Не хочешь?
    Оставайся и зимуй,
и это
    оскорбление
       на общий счет нанижем.
Я все равно
    тебя
       когда-нибудь возьму —
одну
    или вдвоем с Парижем.
1928

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевóчки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к Богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную му́ку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
1914

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,[22]
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни —
самые важные! —
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени óна». —
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона»[23].
Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет —
гóло!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя нá ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорóгой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря́.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Оне на двух заседаниях сразу.

В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».

С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»
1922

Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий[25]
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» —
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»
1914

Били копыта.
Пели будто:
— Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.[27] —

Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить[28],
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
— Лошадь упала! —
— Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шѐрсти...

И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть
— старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла̀,
только
лошадь
рванулась,
встала на̀ ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
1918

Александр Сергеевич,
    разрешите представиться.
       Маяковский.
Дайте руку!
    Вот грудная клетка.
Слушайте,
уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
  в щенка смирённом львенке.
Я никогда не знал,
  что столько
тысяч тонн
в моей
    позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
    Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
  Больно?
Извините, дорогой.
У меня,
    да и у вас,
  в запасе вечность.
Что нам
потерять
  часок-другой?!
Будто бы вода —
давайте
мчать, болтая,
будто бы весна —
  свободно
    и раскованно!
В небе вон
    луна
       такая молодая,
что ее
    без спутников
       и выпускать рискованно.
Я
    теперь
  свободен
  от любви
    и от плакатов.
Шкурой
ревности медведь
 лежит когтист.
Можно
       убедиться,
  что земля поката, —
сядь
на собственные ягодицы
       и катись!
Нет,
не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
       ни с кем.
Только        жабры рифм
    топырит учащённо
у таких, как мы,
       на поэтическом песке.
Вред — мечта,
    и бесполезно грезить,
надо
  весть
       служебную нуду.
Но бывает —
  жизнь
       встает в другом разрезе,
и большое
    понимаешь
через ерунду.
Нами
    лирика
  в штыки
  неоднократно атакована,
ищем речи
       точной
  и нагой.
Но поэзия —
 пресволочнейшая штуковина:
существует —
  и ни в зуб ногой.
Например,
       вот это —
говорится или блеется?
Синемордое,
в оранжевых усах,
Навуходоносором
библейцем —
«Коопсах»[30].
Дайте нам стаканы!
    знаю
       способ старый
в горе
    дуть винище,
    но смотрите —
  из
выплывают
       Red и White Star’ы[31]
с ворохом
  разнообразных виз.
Мне приятно с вами, —
       рад,
       что вы у столика.
Муза это
 ловко
       за язык вас тянет.
Как это
       у вас
  говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
из письма
    Онегина к Татьяне.
— Дескать,
       муж у вас
дурак
    и старый мерин,
я люблю вас,
будьте обязательно моя,
я сейчас же
       утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я[32]. —
Было всякое:
и под окном стояние,
пи́сьма,
тряски нервное желе.
Вот
когда
    и горевать не в состоянии —
это,
Александр Сергеич,
       много тяжелей.
Айда, Маяковский!
    Маячь на юг!
Сердце
       рифмами вымучь —
вот
       и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
не старость этому имя!
Тýшу
  вперед стремя́,
я
с удовольствием
       справлюсь с двоими,
а разозлить —
    и с тремя.
Говорят —
       я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous...[33]
чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам —
       говорят —
  видали
даже
    двух
  влюбленных членов ВЦИКа[34].
Вот —
    пустили сплетню,
       тешат душу ею.
Александр Сергеич,
       да не слушайте ж вы их!
Может,
я
    один
       действительно жалею,
что сегодня        нету вас в живых.
Мне
 при жизни
с вами
       сговориться б надо.
Скоро вот
    и я
  умру
    и буду нем.
После смерти
    нам
    стоять почти что рядом:
вы на Пе,
  а я
на эМ.
Кто меж нами?
       с кем велите знаться?!
Чересчур
  страна моя
       поэтами нищá.
Между нами
— вот беда —
    позатесался Нáдсон[35].
Мы попросим,
    чтоб его
    куда-нибудь
  на Ща!
А Некрасов
       Коля,
 сын покойного Алеши, —
он и в карты,
он и в стих,
       и так
  неплох на вид.
Знаете его?
    вот он
мужик хороший.
Этот
  нам компания —
    пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
за вас
    полсотни óтдав.
От зевоты
    скулы
разворачивает аж!
Дорогойченко,
    Герасимов,
  Кириллов,
       Родов[36] —
какой
  однаробразный пейзаж! [37]
Ну Есенин,
    мужиковствующих свора.
Смех!
  Коровою
    в перчатках лаечных[38].
Раз послушаешь...
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
    чтоб поэт
       и в жизни был мастак.
Мы крепки,
       как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
       Так...
ничего...
морковный кофе.
Правда,
есть
у нас
  Асеев
    Колька.
Этот может.
Хватка у него
  моя.
Но ведь надо
заработать сколько!
Маленькая,
    но семья.
Были б живы —
       стали бы
по Лефу[39] соредактор.
Я бы
  и агитки
  вам доверить мог.
Раз бы показал:
       — вот так-то, мол,
и так-то...
Вы б смогли —
       у вас
хороший слог.
Я дал бы вам
жиркость
 и сýкна,
в рекламу б
       выдал
  гумских[40] дам.
(Я даже
ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
     быть
приятней вам.)
Вам теперь
    пришлось бы
       бросить ямб картавый.
Нынче
    наши перья —
 штык
    да зубья вил, —
битвы революций
  посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
  пограндиознее
       онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
 Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
       полезет
    с перержавленным.
— Тоже, мол,
 у лефов
появился
  Пушкин.
Вот арап!
  а состязается —
с Державиным...
Я люблю вас,
  но живого,
       а не мумию.
Навели
       хрестоматийный глянец.
Вы
       по-моемý
при жизни
    — думаю —
тоже бушевали.
    Африканец!
Сукин сын Дантес!
    Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
    — А ваши кто родители?
Чем вы занимались
    до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
  что ж болтанье!
Спиритизма вроде.
Так сказать,
       невольник чести...
пулею сражен... [41]
Их
       и по сегодня
    много ходит —
всяческих
    охотников
до наших жен.
Хорошо у нас
  в Стране Советов.
Можно жить,
работать можно дружно.
Только вот
    поэтов,
  к сожаленью, нету —
впрочем, может,
       это и не нужно.
Ну, пора:
 рассвет
       лучища выкалил.
Как бы
       милиционер
       разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
очень к вам привыкли[42].
Ну, давайте,
       подсажу
       на пьедестал.
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
       динамиту
    — ну-ка,
    дрызнь!
Ненавижу
    всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
1924

Источник: В.В.Маяковский Полное собрание сочинений. – М: ГОСЛИТИЗДАТ, 1955–1961. Т. 1–13.

1. Кодификатор – это документ, описывающий элементы содержания по учебному предмету для составления КИМ ЕГЭ, выносимого на проверку учебного содержания. Другими словами, в кодификатор включен список тем, произведений (обязательный минимум), на основании которых будут составлены КИМ в каждый конкретный год.
Считается, что использование кодификатора при подготовке к ЕГЭ позволит систематизировать знания по всем разделам предмета, реально оценить уровень подготовки, выявить имеющиеся пробелы и «проблемные» темы. (вернуться)

2. А вы могли бы? – стихотворение написано в 1913 г. Обычный человек, глядя на водосточную трубу, видит в ней всего лишь уродливо изогнутую конструкцию из металла, имеющую утилитарное назначение. Но лишь поэту в любой вещи, в любой житейской мелочи видится необычное: водосток кажется похожим на флейту, мир – на старую жестяную рыбу или на студень. (вернуться)

3. "Я сразу смазал карту будня..." – "карта будня" здесь выражает схематичность, упорядоченность, строгую расчисленность (некое расписание) хода жизни. На этой карте пятно выплеснутой краски как бы образует новый, неведомый "материк".
Вместе с тем, целый ряд образов стихотворения "А вы могли бы?" ("из стакана" – на блюде студня" – "на чешуе жестяной рыбы") актуализирует в сознании читателя то значение существительного "карта", которое в словаре В.И.Даля приводится после карты географической и перед картой игральной: "Список кушаньям, роспись блюдам. Обед по карте". Во многих произведениях раннего Маяковского едящие люди описываются дотошно и с ненавистью (наблюдение О. Лекманова).
Лирический герой Маяковского – бунтарь. Он не мирится с серостью и пошлостью, бездуховностью и унылостью, бросает вызов миру, и ему многое удается изменить: "Я сразу смазал карту будня".(вернуться)

4. "на блюде студня..." – «И только в великой тоске, будучи лишенным не только океана и любимых уст, но и других, более необходимых вещей, можно заменить океан – для себя и читателей – видом дрожащего студня...», – писал А. Платонов.
Платонову с его постоянными мучительными поисками смысла жизни, «вещества существования», с его мечтой о человечности и душевности это стихотворение Маяковского оказалось особенно близким. (вернуться)

5. "зовы новых губ..." – в отличие от многих людей, поэт воспринимает простую водосточную трубу как изысканный музыкальный инструмент, он слышит "зовы новых губ", то есть новые идеи, новых людей. (вернуться)

6. Дешевая распродажа – стихотворение впервые напечатано в журнале «Новый сатирикон», П. 1916, № 48, 24 ноября. (вернуться)

7. Пьерпонт Морган – американский миллиардер, о котором много писали в то время в газетах. (вернуться)

8. Сегодня в Петрограде на Надеждинской... – улица в Петрограде, на которой одно время жил Маяковский. В настоящее время улица Маяковского. (вернуться)

9. Лиличка! – печатается по беловому автографу, датированному Маяковским: «26 мая 1916 г. Петроград». Посвящено Л.Ю.Брик (1891—1978). Напечатано в альм. «С Маяковским», М. 1934. (вернуться)

10. ...глава в крученыховском аде. – имеется в виду поэма футуристов А.Крученых и В.Хлебникова, друзей Маяковского, «Игра в аду». См. подробнее о Крученых на сайте "К уроку литературы". (вернуться)

11. Нате! – написано в середине октября 1913 года. Прочитано Маяковским на открытии Литературного кабаре «Розовый фонарь» в Мамоновском Переулке в Москве, 19 октября 1913 года.
См. подробнее о чтении этого стихотворения на сайте "К уроку литературы".
Впервые напечатано в альманахе «Рыкающий Парнас», П. 1914 (вышел в январе). (вернуться)

12. "Вытечет по человеку..." – люди выйдут один за другим, человек за человеком; толпа как бы вытечет "человек по человеку" (сравни: капля по капле). (вернуться)

13. Мот и транжир – человек, который на пустяки тратит, проматывает деньги; здесь: поэт напрасно открывает свою душу, читает свои стихи (транжирит бесценные слова) не понимающим его обывателям. (вернуться)

14. Гунны – воинственные азиатские кочевники. Нашествие гуннов на Западную Европу, начавшееся в IV веке, сопровождалось сожжением городов, разрушением памятников культуры и т.п. Слово "гунн" вошло в литературный язык в значении - дикарь, варвар. (вернуться)

15. Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче – черновой автограф в записной книжке 1920 г., № 5 (БММ); беловой автограф (осень 1920 г.), подарен Г. К. Флаксерман с подписью «Маяковский Владимир». Часть текста, начиная от строки 60 и до конца записана Л. Ю. Брик под диктовку Маяковского (БММ). Впервые напечатано: «Лирень», М. 1920 (сборник стихов и прозы, вышедший при участии Маяковского; фактически вышел в 1921 г.)
Маяковский даже написал точный адрес под своим стихотворением: "Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор." Здесь, на макушке Акуловой горы, стояли полюбившиеся поэту дача Сергея Филипповича Румянцева, где Маяковский жил летом 1919 и 1920 гг. и где написал ставшее программным стихотворение «Необычайное...», и дача Василия Алексеевича Вячеславова, которую Маяковский снимал позднее – часть лета 1922 г. и летом 1923 г.
Акулова гора встречается в широко известных воспоминаниях современников В.В.Маяковского: Р.Я.Райт-Ковалёвой, Л.В.Кулешова и А.С.Хохловой, Л.Ю.Брик, Н.А.Брюханенко. (вернуться)

16. ...сиди, рисуй плакаты! – Маяковский иронически пишет о своей работе в Российском телеграфном агентстве (РОСТА), которая с 1919 года стала для него иметь очень большое значение. «Окна РОСТА» или «Окна сатиры РОСТА» – название многорисуночных плакатов на злобу дня. Так как в послереволюционные годы типографский станок не мог поспевать за стремительным темпом перемен, плакаты делали от руки и вывешивали на вокзалах, различных агитпунктах, просто в витринах пустовавших магазинов. Отсюда и название этого своеобразного сатирического жанра – «окна». Маяковского эта работа безумно увлекла еще и потому, что давала возможность проявить себя не только как поэту, но и как художнику. См. подробнее страницу "Работа в РОСТа". (вернуться)

17. Златолобо – в стихотворении много самобытных авторских неологизмов: «златолобо», «ясь», «трезвонится», «вспоем».
Маяковский видел силу слова и пытался воздействовать на читателя через создание собственных авторских неологизмов – слов или словосочетаний, придуманных самим поэтом, они наиболее полно раскрывают суть поэтического замысла, передают оттенки авторской речи. (вернуться)

18. Письмо Татьяне Яковлевой – это стихотворение, долгое время хранившееся у Т. А. Яковлевой, не было опубликовано при жизни поэта и увидело свет лишь в 1956 году.
Татьяна Яковлева — Татьяна Алексеевна Яковлева (1906-1991); с ней Маяковский познакомился в Париже в 1928 году, влюбленный в эту женщину, продолжал с ней интенсивно переписываться до 1929 года. (вернуться)

19. Вий – в восточнославянской мифологии персонаж из преисподней, чей взгляд убивает. Его глаза обычно прикрыты огромными веками и ресницами, которые он не может поднять без посторонней помощи. (вернуться)

20. Послушайте! – было опубликовано в «Первом журнале русских футуристов» (М., 1914), № 1–12, стр. 4. Напечатано без заглавия. Написано в конце 1913 года.
Первоначальная редакция стихотворения перепечатана Д. Бурлюком в «Газете футуристов» (Томск, 1919). (вернуться)

21. Прозаседавшиеся – было опубликовано 5 марта 1922 года в газете «Известия». Это стихотворение в советское время считалось одним из самых значимых стихотворений послереволюционного Маяковского, потому что его в одном из своих выступлений высоко оценил Ленин, сказав: «Вчера я случайно прочитал в „Известиях“ стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно». (вернуться)

22. ...кто в глав,/ кто в ком, / кто в полит, / кто в просвет... – Маяковский смеется в стихотворении не только над бюрократизмом и канцелярщиной как приметами времени, но и над «новым языком». «Падение языка влечет за собой падение человека», — скажет много позже поэт И. Бродский. В 1920-е годы рождался не только новый человек, которого потом иронически назовут homo soveticus — «человек советский», но и формировался «советский новояз» как официальный политический язык советской эпохи с его стремлением к сокращению и словообразованию. (вернуться)

23. Объединение Тео – название театрального отдела.
Гукон – Главное управление коннозаводства. (вернуться)

24. Скрипка и немножко нервно – под заглавием «Немножко нервно и скрипка» в журнале «Театр в карикатурах» (М., 1914), № 18 (30 ноября), стр. 10. Беловой автограф этого стихотворения (первоначальная редакция) находится в Гос. литературном музее в Москве. (вернуться)

25. Кузнецкий мост – улица в Москве. (вернуться)

26. Хорошее отношение к лошадям – первоначальная редакция стихотворения напечатана под заглавием: «Отношение к лошадям» в газете «Новая жизнь», М., 1918, № 8 (9 июня).
В письме Л. Ю. Брик в 1918 году Маяковский пишет о замысле этого стихотворения так: «Стихов не пишу, хотя и хочется очень написать что-нибудь прочувственное про лошадь».
Как и многие произведения поэта, это стихотворение имеет сюжет: люди, увидев упавшую лошадь, продолжают заниматься своими делами, и исчезло сострадание, милосердное отношение к беззащитному существу. И только лирический герой почувствовал «какую-то общую звериную тоску». (вернуться)

27. – Гриб. Грабь. Гроб. Груб. – атмосферу трагического одиночества создают различные поэтические приемы. Самый распространенный среди них: прием звукописи (описание предмета передано через его звуковое сопровождение). В этом стихотворении подобранное сочетание звуков передает голоса улицы: "сгрудились, смех зазвенел и зазвякал", – стук лошадиных копыт: "Гриб. Грабь. Гроб. Груб." (вернуться)

28. "штаны пришедшие Кузнецким клешить" – инверсия "штаны пришедшие Кузнецким клешить" раскрывает место и время действия стихотворения: торговые ряды Кузнецкого моста, особенно модным в то время было носить брюки-клеш. (вернуться)

29. Юбилейное – стихотворение написано в связи с 125-летием со дня рождения А.С.Пушкина, отмечавшимся 6 июня 1924 года. Впервые напечатано в журнале «Леф», М.–П., 1924, № 2, стр. 16—23.
Сохранился беловой автограф стихотворения, переписанный на одиннадцати листах линованной бумаги большого формата (ныне находится в Государственном центральном литературном музее в Москве). На автографе есть карандашная пометка технического редактора «Заказ № 660», 12/VII — 1924 г. (Очевидно, текст «Лефа» набирался с этого автографа.) (вернуться)

30. Коопсах – сокращенное название Кооператива сахарной промышленности. (вернуться)

31. «Red» и «White Star» – «Красная» и «Белая звезда» – названия американских пароходных компаний. (вернуться)

32. "...что с вами днем увижусь я..." – перефразировка строк из «Евгения Онегина» Пушкина. См. Письмо Онегина Татьяне. Эти же строки Пушкина Маяковский цитирует в своем выступлении на диспуте о задачах литературы и драматургии 26 мая 1924 г. (вернуться)

33. Entre nous... (франц.) – между нами. (вернуться)

34. ВЦИК – Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (аббр.: офиц. ВЦИК; ВЦИК РСФСР) – высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган государственной власти Российской Советской Республики в 1917–18 годы и РСФСР с 1918 по 1937 год. (вернуться)

35. Надсон Семён Я́ковлевич (1862–1887) – русский поэт, книга которого в 1886 г. удостоилась Пушкинской премии Академии наук. Большинство рецензентов обратило внимание на то, что Надсон не всегда владеет формой стиха, но искупает этот недостаток страстной и глубокой искренностью. «В небольшом сборнике его стихотворений, затронувших много жгучих мыслей, волнующих современников, — писал А. И. Введенский, — отразились рельефно многие чаяния времени». (вернуться)

36. Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов, Безыменский, Асеев Колька – поэты-современники, с которыми Маяковский вел постоянные дискуссии. (вернуться)

37. Однаробразный пейзаж – типичный для футуристов пример «словоновшества», Маяковский соединяет слова «однообразный» и «нарообраз» (отдел народного образования). (вернуться)

38. Коровою в перчатках лаечных... – здесь выпад против псевдокрестьянской, поэтической позы Есенина («Исповедь хулигана» М., 1921). Ср. высказывания Маяковского о Есенине в статье «Как делать стихи». (вернуться)

39. Леф – «Левый фронт искусства» – журнал, который в начале 1920-х годов выходил под редакцией В. Маяковского. См. страницу "Серебряный век. ЛЕФ" на сайте "К уроку литературы". (вернуться)

40. Гумский – от ГУМ – государственный универсальный магазин в Москве. (вернуться)

41. Так сказать, / невольник чести... / пулею сражен... – Маяковский играет первыми строками стихотворения М.Ю.Лермонтова «Смерть поэта». См. стихотворение на сайте "К уроку литературы". (вернуться)

42. На Тверском бульваре... – имеется в виду памятник Пушкину на Тверском бульваре, установленный в 1880 году. (вернуться)