Воспоминания и размышления о Лицее всегда проникнуты в творчестве Пушкина особенной лирической
взволнованностью. Будь то мимолетное упоминание о лицейских днях в «Евгении Онегине», беглые строки посланий к лицейским сверстникам или стихотворения, посвященные памятной дате основания Лицея – 19 октября, – всюду ощущается сложное переплетение чувств – от возвышенной гордости прошлым и клятвенной верности традициям до глубокой скорби о минувшем времени, овеянном славой двенадцатого года, поэзией героического подвига, мечтами о свободе. Позже, в жесточайшие годы николаевского царствования, подлинный трагизм звучит у Пушкина в воспоминаниях обо всем, что связано с «заветными» царскосельскими лицейскими днями. Это
чувство с наибольшей силой выражено в неоконченных стихах 1829 года, тема которых – приезд в Царское Село после долгой разлуки и многих перемен:
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев, наконец, родимую обитель,
Главой поник и зарыдал...
Дальше поэт вспоминает послелицейские годы, «недоступные мечты», исчезнувшие в «бесплодном вихре
суеты», любимую «семью друзей» – все то, что с вариациями (как всегда – свежими и оригинальными) звучит
во всех и более ранних и более поздних пушкинских стихах о Лицее. Этот цикл завершается стихотворением
«Была пора...», которое написано Пушкиным за несколько месяцев до его гибели, к двадцатипятилетней
годовщине Лицея. Отличается оно исключительной эмоциональной напряженностью и широтой взглядов на
гигантские исторические события, свидетелем которых был поэт.
Последовательность, с которой Пушкин пронес лицейские воспоминания через все свое творчество, привлекала
внимание еще дореволюционных литературоведов. Однако большинство работ так называемых «историографов Лицея» отмечено той отталкивающей пошлостью, против которой протестовал еще И. И. Пущин, – декабрист и лицейский товарищ Пушкина, также свято хранивший память о «заветном дне» – 19 октября. Верность Пушкина Лицею толковалась официальными биографами
чаще всего как традиционная в поэзии грусть о былой беззаботной юности, о мирных, беспечных годах «учения и шалостей» в кругу «друзей и братьев». Усилившееся с годами трагическое звучание лицейской темы у Пушкина превращалось ими в элегию о канувшей в прошлое царскосельской идиллии. Подобная трактовка лицейской темы по традиции подкреплялась односторонне подобранными материалами и тенденциозно комментированными строками из Пушкина:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал...
(«Евгений Онегин», гл. VIII)
Истинная история пушкинского Лицея между тем говорит, что «безмятежными», идиллическими лицейские
годы можно назвать только по сравнению с позднейшей биографией опального поэта, а возможность сентиментально-элегической трактовки лицейской темы исчезает при самом простом ознакомлении с теми взглядами, которыми Пушкин делился со своими друзьями, оканчивая Лицей. Это были не мечты о «тихой пристани», а скорее клятвы, напоминавшие клятвы воина о верности дружескому союзу в предчувствии грозных испытаний:
...где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я[
2]
(«Разлука», 1817)
или:
...с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он[
2]
(«В альбом Пущину», 1817)
«Святое братство», «лицейский союз» – это не только поэтический пароль Пушкина, Кюхельбекера, Дельвига;
эти слова встречаются в многолетней переписке их ближайших товарищей – Пущина, Малиновского и даже такого не склонного к романтическим преувеличениям лицеиста, как Вольховский. В письме Малиновскому 1833 года (через 14 лет после окончания Лицея!) Вольховский, вспоминая томившегося в Сибири Ивана Пущина, говорил: «Не резвою мечтой союз наш заключен; < Пред грозным временем, пред грозными судьбами> О милый, вечен он! Так писал мне однажды дорогой и несчастный наш Иван; то же от всего сердца и тебе повторяю»[
2].
О значении Лицея для Пушкина красноречиво говорят строки, посвященные им любимейшему из лицейских
профессоров – Куницыну: «Он создал нас, он воспитал наш пламень...» Эти слова имеют точный смысл: «наш
пламень» – это пламень свободы.
Роль Лицея в формировании мировоззрения тех передовых людей, которых дал России первый (так называемый пушкинский) выпуск, отмечена многими современниками поэта. Наиболее ярким свидетельством являются, несомненно, мемуары Пущина, который писал о своем
вступлении в тайное общество: «Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вольховского». Даже если бы до нас дошли лишь эти
мемуары, утверждение одного из убежденнейших декабристов было бы достаточным основанием для подробного изучения внутренней жизни, системы воспитания и преподавания пушкинского Лицея.
Но о Лицее как учебном заведении, насаждавшем свободомыслие, говорили и декабристы и люди враждебного лагеря – вплоть до Николая I[
3].
И все же вопрос о значении Лицея, о борьбе различных идейных направлений и интересов внутри него не может быть решен лишь на основании лежащих на поверхности фактов. Он требует особого изучения. Выяснение этого вопроса осложняется тем, что ни
в официальных документах, ни в мемуарах внутренняя идейно-политическая жизнь Лицея почти не освещена. Пущин, например, говоря о Лицее в «историко-хронологическом отношении», отказывался сообщать
подробности лицейской вседневной жизни, «близкой нам и памятной», утверждая, что они «должны остаться достоянием нашим»[
4].
До сих пор оставалось неясным также, каким образом заведение, задуманное правительством для подготовки высших правительственных чиновников, превратилось в настоящий рассадник вольномыслия. Вся противоречивость этого вопроса совершенно исчезла в тех оценках
пушкинского Лицея, которые давались буржуазным литературоведением и влияние которых еще сказывается до сих пор.
А между тем ни один период биографии Пушкина не освещался так внимательно и подробно, как лицейский. О Лицее имеются объемистые работы. Среди них – специально о Лицее и лицеистах монографии И. Селезнева, Д. Кобеко, три тома «Материалов» Н. Гастфрейнда, сборники статей Я. Грота и К. Грота, не говоря уже о десятках других книг, брошюр, статей, затрагивающих в той или иной степени ту же тему. Во всех этих работах был использован большой фактический материал. Что же касается содержания их, то оно заключалось в создании (иногда сознательном, иногда бессознательном) легенды о пушкинском Лицее. Эта легенда имела две разновидности.
Первую легенду, носившую явно реакционный характер, лепили из тенденциозно подобранных материалов
И. Селезнев и Н. Гастфрейнд. Селезнев[
5] – бывший библиотекарь Лицея – написал и выпустил свой семисотстраничный «Очерк» в 1861 году «по предложению совета Лицея, с соизволения его императорского высочества принца Петра Георгиевича Ольденбургского, попечителя Лицея». Напечатан «Очерк» (оказавший немало влияния на последующее пушкиноведение) «с дозволения директора Лицея генерал-лейтенанта Миллера». Уже «выходные данные» книги говорят об официальном характере этой, с внешней стороны, самой обстоятельной истории Лицея. И. Селезнев доказывает, что Лицей на протяжении всей своей истории непрерывно прогрессировал в силу «августейшего покровительства», «которое постоянно в течение пятидесяти лет хранило Лицей». Совершенно игнорируется коренное политическое отличие Лицея, в котором учился Пушкин (1811 –1817), от вполне казенного, полувоенного заведения позднейших годов, связанного с пушкинским Лицеем только лишь по названию. Полицейский разгром Лицея, учиненный Александром I и Аракчеевым в 1822 году, рассматривается как «преобразование», вызванное «неустройствами». Первый выпуск Лицея, вошедший в историю передовой России именами Пушкина, Дельвига, Пущина, Кюхельбекера, обезличивается и тем самым вливается в «общую семью» лицеистов, из среды которых в течение многих десятилетий выходили
«верные слуги престола» и в том числе жесточайшие «усмирители» революционного движения[
6].
Эта реакционная концепция истории Лицея (как и самый метод отбора и освещения материалов) была подхвачена в XX веке Николаем Гастфрейндом. О политической тенденции его «Материалов» (1912– 1913) достаточно говорит уже то, что восстание декабристов неизменно именуется у него «комедией», «шутовским восстанием». Степень «истинного достоинства» каждого из лицейских товарищей Пушкина Гастфрейнд измеряет количеством полученных ими впоследствии денежных премий, чинов и орденов, которые он подробно выписывает в своих трех томах с каким-то бюрократическим вдохновением. В 1915 году вышла книга о Лицее историка и члена Государственного совета Д. Кобеко, использовавшего некоторые новые материалы, но по своей политической тенденции в итоге приближающегося к «почтенному» (как выражается Кобеко) труду Селезнева.
Все авторы книг о Лицее были (за исключением Селезнева) лицеистами разных выпусков. Это сказалось и в том, как они освещали материал: соблазнительной была возможность утвердить в сознании читателя идею однородности Лицея и тем самым приобщиться к ореолу,
которым был окружен пушкинский Лицей. Особенно отчетливо видна эта тенденция в книгах академика Я. Грота и его сына – К. Грота. Первый (отец) был лицеистом шестого выпуска (окончил в 1832 году), а впоследствии стал профессором Лицея (1853 –1862).
Поэтому он особенно заботился о том, чтобы «лицейский культ» (слова самого Грота) лишить какой-либо политической окраски и рассматривал его как идиллически-сентиментальное содружество людей, связь которых заключалась лишь в том, что они воспитывались под одной кровлей. «Легкомысленное кощунство» (то есть свободолюбие и атеизм) Пушкина Грот снисходительно извинял как «дань молодости». Анализируя стих» Пушкина о Лицее, Я. Грот писал: «Эти чудные песни скрепляли узы дружбы не только между его товарищами, но и между воспитанниками старших курсов, и таким образом Пушкина надо считать главным творцом и хранителем идеи товарищеского братства, перешедшей
во всей теплоте к последующим поколениям лицеистов».[
7]
По Гроту получается, что «последующие поколения лицеистов», выросшие в «лучах пушкинской славы», оказались даже в более выигрышном, чем Пушкин, положении, ибо они поступили в «учебное заведение вполне организованное». Все эти рассуждения были развиты сыном Я. Грота – К. Гротом, писавшим об
отце как человеке, преданном пушкинским традициям, сознательном служителе лицейского «культа»[
8].
К. Грот утверждает прямую преемственность «великих и священных традиций» от Пушкина и пушкинского Лицея – к «нынешнему петербургскому Лицею». Для характеристики «священной преданности» этим традициям К. Грот без всякого стеснения приводит следующие
«воспоминания» своего отца о посещении Пушкиным Лицея в 1828 году: «Пушкин был в черном сюртуке и белых панталонах. На лестнице оборвалась у него штрипка; он остановился, отстегнул ее и бросил на пол; я с намерением отстал и завладел этой драгоценностью,
которая после долго хранилась у меня». Что касается главного – разговоров Пушкина, то об этом сообщается: «Из разговоров Пушкина я ничего не помню». Подобными мемуарами обосновывалась «лицейская традиция»!
Такова в общих чертах эта легенда о Лицее. Рядом с ней существовала другая легенда. Авторы ее признавали, что пушкинский Лицей значительно отличается от Лицея более позднего периода. Но они стремились представить Лицей пушкинского времени как единый, целостный, монолитный коллектив, проникнутый вольнолюбием.
Зачатки этой легенды появились еще в работах П. В. Анненкова, а законченное ее выражение мы находим у В. Е. Якушкина. Вторая легенда о пушкинском Лицее оказалась весьма устойчивой. Неожиданным подкреплением ее явилась соответствующе истолкованная полицейская записка «Нечто о Царскосельском лицее и духе оного» (1826). Нет почти ни одной работы о Пушкине,
где эта записка не цитировалась бы. И з нее следует ни больше ни меньше, что пушкинский Лицей был чуть ли не главным центром революционного движения. Автор записки (по-видимому, Фаддей Булгарин) зачислял в революционеры, за исключением М. Корфа, почти всех
лицеистов (число которых во времена написания записки достигло 78 человек). Все они, по словам доносчика, порицатели правительства, проповедники конституции, атеисты. К этой любопытной в своем роде записке нам еще придется вернуться. Пока лишь отметим, что она не может служить определяющим документом для суждений о всех выпускниках Лицея по той же причине, по
какой позднее было неправильно судить о настроениях студенчества на основании обычных черносотенных прокламаций, утверждавших, что все без исключения студенты – революционеры. В действительности же из 78 воспитанников Лицея, которых имеет в виду «Записка»
(и даже из 29 воспитанников пушкинского выпуска), преобладающее большинство стало впоследствии «благонамеренными» чиновниками. Непосредственно привлеченными к следствию по делу декабристов оказались восемь воспитанников Лицея пушкинского и других курсов. Это
не значит, что влияние лицейского вольномыслия сказалось только на этих воспитанниках. Но о «лицейском духе» можно говорить применительно только к определенному кругу лицеистов, объединенных именем, которое и названо в записке, – именем Пушкина.
Таким образом , истинное положение дела в Лицее не отражает ни одна из двух созданных дореволюционным литературоведением концепций: обе они оказались легендами. В исходных методологических позициях творцы этих легенд были близки: и те и другие стремились подменить историческую действительность действительностью мнимой, зачеркивали сложность отношений внутри
пушкинского Лицея. Ложность обеих концепций была отмечена еще В. Гаевским, бывшим лицеистом. В 1863 году он писал в «Современнике»: «В официальной истории, биографиях и журнальных статьях, описывающих первые годы существования Лицея, он изображен каким-то идеальным учреждением, в котором действовали идеальные лица». Далее Гаевский указывает, что если поближе посмотреть на Лицей, то оказывается: «Все хорошее и разумное, не имея органической связи с предыдущим и последующим, является только как счастливая случайность». Эти слова Гаевский по цензурным причинам не расшифровывает, но из дальнейшего ясно, что он хотел подчеркнуть коренное отличие пушкинского Лицея от направления этого заведения в дальнейшем. Гаевский упоминает вскользь о гуманности, благородстве начал пушкинского Лицея, об уважении к человеческому достоинству и отсутствии там такого «полицейского элемента», как телесные наказания. Но тем не менее Гаевский указывает и на то, что Лицей пушкинского времени
безмерно
идеализировался и что вместе с тем все лучшее в нем не было связано «с последующим» (то есть с историей Лицея послепушкинского)[
9].
Советское пушкиноведение отвергает обе легенды о Лицее. Однако иллюзии, что лицейский период фундаментально разработан старым пушкиноведением, способствовали тому, что монографического пересмотра темы до сих пор не было произведено. Легенды о Лицее нельзя
считать похороненными: всякий, кто знаком с литературой о Пушкине, знает, что рецидивы их встречаются до сих пор.
Другим пережитком старых работ о Лицее в наше время является освещение истории его возникновения и развития вне конкретной исторической обстановки. Поэтому так и остаются в силе слова В. Гаевского о том, что пушкинский Лицей был какой-то «счастливой случайностью». Неясно далее, кто и как направлял лицейское вольномыслие, как и в чем отражалась в Лицее бурлившая в эти годы политическая жизнь России, борьба враждебных лагерей общественной мысли. Немало, наконец (как мы увидим ниже), бытует еще в описаниях Лицея фактически неверных представлений, в частности огульно отрицательно оценивается система преподавания и воспитания в нем (то есть самого существенного для Лицея!). Ценные соображения и сведения о пушкинском Лицее имеются в статье Ю. Н. Тынянова
«Пушкин и Кюхельбекер». Тынянов поставил вопрос о противоречиях внутри Лицея и о необходимости изучить «пути проникновения в Лицей революционизирующих мнений и убеждений», но детальным изучением его не занялся, ограничившись анализом материалов архива
Кюхельбекера. После него разработка этих вопросов дальше не пошла (появившиеся затем биографии Пушкина внесли поправки в традиционную трактовку Лицея только в пределах тех материалов, которые привел Тынянов). Между тем и ранее известные (но требующие
критического пересмотра) факты и неопубликованные,
не использованные до сих пор материалы бросают новый свет на роль Лицея не только для Пушкина, но и для всей общественной жизни пушкинской эпохи[
10].
Самый круг источников, на которых основывается изучение этой темы, показывает, что Лицей был связан с всевозможными организациями, с представителями общественно-политических направлений и деятелями революционного движения. Для изучения истории Лицея только пушкинского выпуска, роли его руководителей, взглядов воспитанников приходится обращаться, кроме лицейского архива, к фондам правительственных учреждений, министерств, к секретным архивам – «собственной его величества канцелярии», Военно-историческому архиву, к материалам следственного комитета по делу декабристов, к частным фондам. Многие из документов
опубликованы (полностью или частично), но пересмотр архивов позволил обнаружить большое количество новых ценнейших документов. Среди них первостепенный интерес представляют не известные ранее лекции лицейских профессоров Пушкина из архива его сокурсника
кн. А. М. Горчакова, письма лицеистов, почти неопубликованный архив первого директора Лицея – В. Ф. Малиновского, бумаги второго директора – Е. А Энгельгардта и многое другое.
