Бенедикт САРНОВ, Елена ЧУКОВСКАЯ

У одного летчика-испытателя как-то спросили:

– А бывают у вас какие-нибудь профессиональные болезни?

Подумав, он ответил:

– Как будто, кроме смерти, никаких.

Эта невеселая острота невольно вспоминается, когда думаешь о судьбах наших писателей – тех, чьи имена составляют ныне славу и гордость нашей литературы. Путь одних закончился трагически. Другие, пережив гонения и преследования, благополучно умерли в своей постели. Третьи никаким гонениям не подвергались, но тем не менее погибли как художники. То есть они продолжали писать и даже печататься, но это были уже как бы и не они, а кто-то другой...

Каждый случай неповторимо индивидуален. Но в основе каждого – своя драма. Иными словами, каждая из этих судеб представляет собою свой вариант, свой случай преждевременной и противоестественной гибели художника. Вот почему эту драматическую историю в письмах и документах мы решили назвать "Случай Зощенко".

Не обществу перестраиваться по Зощенко, а ему надо
перестроиться. А не перестроится, пусть убирается к чертям.
И. Сталин

10 августа 1946 года в газете "Культура и жизнь" под рубрикой "Письма в редакцию" была опубликована небольшая статейка драматурга Всеволода Вишневского "Вредный рассказ Мих. Зощенко".

Вот несколько выдержек из этой статьи:

"Ленинградский литературный журнал "Звезда" в № 5–6 за этот год опубликовал в разделе "Новинки детской литературы" рассказ Мих. Зощенко "Приключения обезьяны".

...Общая концепция рассказа сводится к тому, что обезьяне в обществе людей плохо и скучно. В одном из "рассуждений" обезьяны, то есть рассуждений, сделанных Зощенко за обезьяну, прямо говорится, что жить в клетке, то есть подальше от людей, лучше, чем в среде людей...

Спрашивается, до каких пор редакция журнала "Звезда" будет предоставлять свои страницы для произведений, являющихся клеветой на жизнь советского народа?"

20 августа в газете "Ленинградская правда" было опубликовано: "О журналах "Звезда" и "Ленинград" (Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г.").


21 августа то же самое напечатано в "Правде".

22 августа – в трех газетах: "Правде", "Ленинградской правде" и в "Вечернем Ленинграде" напечатано дословно одно и то же:

"На днях в Ленинграде состоялось собрание актива Ленинградской партийной организации, на котором секретарь ЦК ВКЛ(б) тов. Жданов сделал доклад о постановлении Центрального Комитета ВКП(б) от 14 августа сего года о журналах "Звезда" и "Ленинград"... Итак, постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград", с которого началась кампания проработочных собраний и статей, клеймящих Зощенко и Ахматову, было принято 14 августа 1946 года. Первое сообщение о нем в печати появилось 20 августа. А статья Всеволода Вишневского "Вредный рассказ Мих. Зощенко", с которой мы начали свою документальную повесть, как уже было сказано, появилась в газете "Культура и жизнь" 10 августа, то есть за десять дней до первого сообщения об этом постановлении и за четыре дня до того, как это постановление было принято.

Что же это значит?

Может быть, Всеволод Вишневский обладал каким-то особенно тонким политическим чутьем, позволившим ему предвидеть, что на днях такое постановление появится? Или, может быть, это как раз он, Всеволод Вишневский, сигнализировал в ЦК ВКП(б) о том, что в делах литературных не все обстоит благополучно? И ответом на этот его сигнал и явилось знаменитое постановление?

Нет, загадка эта объясняется гораздо проще.

Есть у Михаила Зощенко небольшой юмористический рассказ о том, как один ялтинский житель, некто Снопков, проспал знаменитое Крымское землетрясение. Подробно рассказывая обо всем, что предшествовало этому удивительному факту, автор (вернее, рассказчик) перебивает свой рассказ такой фразой: "Тем более, он еще не знал, что будет землетрясение".

Так вот, в отличие от ялтинского жителя Снопкова, писатель Всеволод Вишневский о готовящемся "землетрясении" з н а л  з а р а н е е.

Как свидетельствует приведенный ниже документ, он знал об этом уже 9-го августа, то есть за день до того, как в газете "Культура и жизнь" появилась его статья.

СТЕНОГРАММА
заседания Президиума Союза советских писателей совместно с членами Правления, находящимися в Москве, по вопросу постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. о журналах "Звезда" и "Ленинград"
от 4/1Х 1946

В. В. ВИШНЕВСКИЙ

Мне хотелось бы сказать несколько слов относительно последних событий в литературе. Мне хотелось бы поделиться с вами тем, что мы слышали 9 августа на Оргбюро, потому что слова, которые обратил товарищ Сталин к нам, писателям, – он говорил две речи, – речь к литераторам и речь к кинематографистам, – они должны быть у нас в сердце. <...>

Мы не знали, что мы встретимся с товарищем Сталиным. Нас предупредили, что будет Оргбюро, вопрос о ленинградских журналах, вопросы театральные, вопросы репертуара, еще 2-3 вопроса и т. д. Ровно в 8 заседание началось на пятом этаже в Мраморном зале, в том историческом зале, где товарищ Сталин встречался не раз с литераторами. Ровно в 8 пришел товарищ Сталин. Он был не в военной форме. Он, по-моему, подчеркнул этим традицию, что он разговаривает с интеллигенцией, с представителями искусства. Затем 4 часа подряд большая духовная инициатива разговора была в его руках. Он не выключался из беседы, как выключаешься иногда, а в течение четырех часов он был в курсе разговора. Он бросал много реплик. Я по своей привычке записывал, и я хочу поделиться с вами рядом записей, так как я считаю, что каждое слово, которое сказал товарищ Сталин, для нас важно и ценно.

Сначала несколько его реплик – о зощенковском рассказе "Приключения обезьяны".

"Рассказ ничего ни уму, ни сердцу не дает. Был хороший журнал "Звезда". Зачем теперь даете место балагану?"<...>

Дальше товарищ Сталин говорил, что многие из вас низкопоклонничают перед Западом, перед иностранцами. Мне больно об этом говорить, но я знаю людей и я об этом говорю. Я знаю, что люди терялись, советские люди, люди, побывавшие на войне, люди, идущие в авангарде, люди, которые за 30 лет никогда ничего не боялись и ничего не убоятся. Но когда эти люди начинают теряться, теряют свое достоинство, становится больно. Я помню, как один из нас стал терять свое достоинство. Сталин сказал – говорите смелее. Я думаю, что это надо обратить к каждому члену нашего Союза, каждому члену нашей культуры – действуйте смелее. Вы должны быть смелыми, вы советские граждане. Это природа наших людей. И товарищ Сталин неоднократно это говорил. Это надо понять, как основное начало. <...>

Дальше применительно к "Ленинграду": "Появлялись у вас в "Ленинграде" замечательные вещи, бриллианты, но почему теперь нет? Что, материала мало?" <...>

Затем относительно Зощенко. Несколько раз он говорил: "Человек войны не заметил. Накала войны не заметил. Он ни одного слова не сказал на эту тему. Рассказы Зощенко о городе Борисове, приключения обезьяны поднимают авторитет журналов? Нет.

А Анна Ахматова? Что у Анны Ахматовой можно найти? Одно, два, три стихотворения".

Была сделана ссылка на "Знамя". Прокофьев сказал, что есть недостатки и в других журналах, что надо заняться. Товарищ Сталин сказал – знаю. <...>

Когда цикл этих разговоров прошел, товарищ Сталин сказал: "Журналы не могут быть аполитичными. Некоторые думают, что политика – дело правительства, а нам – литераторам надо только писать хорошо. А есть такие, которые отравляют молодежь. В этом у нас получается расхождение с литераторами. Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко - проповедник безыдейности, терпеть его на руководящих постах нельзя. И советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодежи. <...>

Нужны авторитетные люди, которые будут давать замечания, советы и помощь молодым писателям, а если мы не будем никого обижать, Ахматову, например, не будет журнала.

У нас журналы не частные предприятия. В других странах – это частные предприятия отдельных лиц и отдельных групп. Наш журнал - журнал народа. Он не должен приспосабливаться к Ахматовой. Нам надо воспитывать новое, бодрое поколение, способное к преодолению любых трудностей, и если бы мы не воспитали молодежь, мы бы не сумели разбить немцев".

Вот одна из ключевых фраз: "Разве Ахматова справится с воспитанием молодого поколения? Нет. Нам нужны редакторы, которые не боятся сказать правду в лицо. Воспитание молодежи в ленинском духе – это самое главное".

Здесь он переходит к теме о Зощенко. Он касался этой темы в ряде мест.

" – Не обществу перестраиваться по Зощенко, а ему надо перестраиваться, а не перестроится, пускай убирается к чертям". О журнале "Ленинград" давал свою характеристику. Отвечал мне. Я очень просил сохранить журнал, потому что мы его родили в блокаду. Он продолжал нашу раннюю традицию Ленинграда. Я просил товарища Сталина применить испытанное средство, бросить туда силы, подкрепить журнал. Товарищ Сталин ответил: "Товарищ Вишневский в трагическом свете изображает положение с журналом. То, что мы делаем, называется рационализацией. Потом появится пять журналов, а сейчас лучше иметь один журнал, да хороший, чем два таких".

Эта фраза сразу была понята.


Второе выступление товарища Сталина относительно кинодраматургов и режиссеров, но и оно имеет прямое отношение к нам. "Мало работают над темой, за которую берутся. Безответственность наблюдается. Возьмите некоторых постановщиков, возьмем Чарли Чаплина. Два-три года человек молчит, готовится, изучает детали, по два-три года работают настоящие постановщики". Он привел в пример Гете, который работал 30 лет над "Фаустом", как пример глубокой, вдумчивой работы писателя.

"Легкость вредна в работе. Пудовкин - хороший постановщик, но не потрудился изучить свою тему.- Черное море, говорит он,- живописное, я - Пудовкин, сойдет.

А мы отличаем плохое от хорошего, мы, большевики, делаем все для того, чтобы вкусы росли, и если люди не поймут этих требований, то кое-кому придется уйти в тираж.

Нет подхода к изучению материала. Пудовкин не знает, что русские преследовали противника и только потом, по приказу, отошли.

Что получается?

Недобросовестное отношение к делу на глазах у всего народа. Вот история с фильмом "Нахимов".

Товарищ Сталин говорил о добросовестном изучении материала. "Знать тему, за которую берешься. Должно быть такое ощущение: я знаю эту тему и поэтому я выступаю с ней перед народом. Ведь это не шутка выступать перед 200 миллионами. Поэтому как же мы должны ценить это внимание 200 миллионов".

И далее продолжает:

"Возьмем Эйзенштейна. Отвлекся от истории, вложил что-то свое, изобразил каких-то дегенератов-опричников, не понял, что опричники были прогрессивными элементами, не понял значения репрессий. Россия была раздробленной, хотела объединиться, создавалось централизованное государство. Иначе Россия попала бы под новое иго. Россия вправе была карать врагов внутри и извне. Возьмем Ивана Грозного. Мы знаем, что это был человек с волей и характером. А нам дан не то Гамлет, не то какой-то убийца. Изучайте факты, а изучение требует терпения. А терпения не хватает. Надо научить людей добросовестному отношению к своим обязанностям и пониманию интересов государства.

Возьмем фильм "Большая жизнь". Это – небольшая жизнь. Больно смотреть на изображение наших людей. Удивительно, когда дело касается советских людей, умудряются испачкать каждый раз. Обидно. Искажены отношения. В фильме показан не Донбасс культурный, механизированный, а фильм показывает самые грубые процессы физического труда".

Затем было вот что: просили товарища Сталина, несмотря на большую серьезную критику, дать всем продолжать работу. Товарищ Сталин задумался. Он посмотрел на зал, на людей, которые там сидели, на стол Президиума и стал по-хозяйски перебирать. Он спросил Калатозова, сколько израсходовано по фильму. Товарищ Калатозов ответил, что 4600 т[ысяч] р[ублей]. Товарищ Сталин, как действительный хозяин, сказал: "Пропали денежки".

Товарищ Сталин перебрал все моменты, сказал, что, может быть, можно, если исправить фильмы, вставить, вводить новую группу персонажей. Он рассуждал как профессионал. Он подготовился к беседе с нами, и это было видно, так как на столе лежали журналы. Он подтянул журнал и говорит: "Смотрите, как издается. Нет обозначения месяца, нет номера". Он входил даже в детали типографского свойства. <...>

Хочу сказать несколько слов относительно собственной практики в журнале "Знамя". Я помню, когда в 1934 г. Сурков выступал на съезде писателей, и он не был ни слепым, ни глухим. Правильная была речь в 1934 году, он говорил о Зощенко и делал предупреждение о болотном начале.<...>

Я сторонник определенной эстетской линии.

Ряд вещей применительно к Ахматовой – не понимал. Сейчас, после решения ЦК ВКП(б), я сижу и читаю. Я перебираю "Золотое руно", изучаю все, и это мне поможет. Это предостережет от дальнейших ошибок. Люди все смертны, грешат и делают другие ошибки. Фальшиво каяться не могу, что я слепой и глухой. Я уважаю свой труд, уважаю свой путь, я не глухой и не слепой, я работал и буду работать.

Меня очень тронуло то, что говорил Жданов. Беседа была короткая, но она вошла в сердце. Я никогда не видел его в таком накале. При осаде Ленинграда я его таким не видел (курсив наш.– Б. С. и Е. Ч.). Он подошел ко мне и Тихонову и говорит: "Помните выступление на Первом съезде писателей? Не буду переоценивать своего доклада, я дал от имени партии зачатки теории. Надо было перехватить это. Почитайте стенограмму 1-го съезда".

Он подошел и говорит: "Вспомните всю демократическую сущность традиции Белинского, Добролюбова. Мы три революции пережили, ряд войн, в Ленинграде вместе выстрадали. Какие отщепенцы смеют ревизовать практику теории в искусстве и литературе".

С какой силой Андрей Александрович обращался к нам:

"Мы пережили три революции. Мы добились такой победы, которой мир не видел! Так неужели мы допустим, чтобы кто-то вытаскивал на свет все эти "ИЗМы" и "декадентщину"?! Мы этого не допустим, этого не может быть! И поэтому приняты решительные меры по отношению к тем, кто хочет испортить, извратить все то драгоценное и святое, что мы создали за 30 лет.

Главное для нас в Союзе и в целом – создать теорию советской литературы, исходя из всех корней революции и демократизма".

То, что говорил Жданов, было очень сильно. Я записывал каждое его слово.

"Вы юнцами должны помнить 1908–1909 годы. Вспомните арцыбашевщину. Что теперь после таких побед, после того, что совершил народ, как можно теперь тратить основной капитал и как можно позволить прикоснуться к этому капиталу кому-то? Надо переходить в наступление".

Это он говорил ленинградцам.

"Вы чувствуете боль Центрального Комитета за то, что произошло в литературе в Ленинграде".

– Да, я ряд вещей прозевал в силу какой-то беспечности, в силу того, что не потрудился, чтобы все вместе соединились и занялись этим материалом. Это было бы полезно.

Несколько слов об Ахматовой, которая начинала в 1909 году. Меня как редактора и как работника Союза советских писателей удивляет и поражает, почему она сейчас молчит. Почему на мнение народа, мнение партии и на все то, что сказано в наших стенах, она не отвечает. Если она так пренебрежительно ведет себя, наверное, полагаю, надо ставить вопрос о дальнейшем ее пребывании в Союзе, так же как и Зощенко.

При дальнейшем изучении материала, которое необходимо нам, критики должны нам помочь. Надо пересматривать корни символизма. У Зощенко линия, идущая от Гофмана, линия двойного существования, линия шифровок и искажения, и эти корни надо искать глубоко, идущие от немецкого романтика Гофмана.

ИЗ БЕСЕДЫ С АМЕРИКАНСКИМИ
ЖУРНАЛИСТАМИ, август 1946 г.

Толкуют о Зощенко... – Кто он такой... Офицер царской армии, человек, который перепробовал ряд профессий, без удач и толка и начавший в 1922 году писать сатирические рассказы... Они в ту пору били мещан, обывателей... Но потом в стране произошли грандиозные изменения. Страна в 9 раз удвоила (так! – Б. С. и Е. Ч. ) свой индустриальный потенциал.<...> А Зощенко, замкнутый, угрюмый, стареющий, все продолжал писать свои сатиры, год за годом повторяя приемы 1922 года. Это надоедало. Он продолжал. Это раздражало, критики указывали на его сумбур, путаницу, на незнание им реальной жизни... Зощенко продолжал свое... Когда началась война, он бросил Ленинград, уехал за пять тысяч километров и стал писать свою "исповедь"... Это одна из самых мрачных и грязных книг, которые я когда-либо читал. Это нудное и циничное самораздевание, раздевание своих близких... Не буду продолжать... – Осажденный Ленинград, прочтя первую часть этой "исповеди", – возмутился. Дело было в 1943 году – Ленинград выступил с протестом против клеветника, пасквилянта... Рабочие радиозавода, работавшие 730 суток под огнем немцев, написали решительное письмо-протест. – Я сам всю войну был в осажденном Ленинграде и это дело знаю хорошо. С некоторыми рабочими с радиозавода я знаком, они приходили ко мне. – Казалось бы, протест боевых, настоящих людей должен был повлиять на Зощенко... Но он опять угрюмо, индивидуалистически отвернулся. Он не понял или не захотел понять возмущенных читателей. Он клеветал в своей повести на Ленинград, – и Ленинград сам ему ответил... Зощенко продолжал свои писания... Он дошел в своем падении до того, что не дал ни одной строки о великой войне! Он игнорировал величайшие муки и жертвы своего народа. – И мне вспомнились некоторые детали его биографии. В 1922 году он и его друзья сами называли себя "авантюристами". Они говорили о бесцельности жизни, о безразличии к политической борьбе и о том, что литература ценима ими лишь как игра... Но играть, клевеща на Россию, на свой родной Ленинград, непоколебимо стоявший с сентября 1941 года по январь 1944 года в немецком окружении, – это свыше всяких мер и сил... – И с этим старым клеветником, несоветским человеком мы расстались. Устав Союза советских писателей, который мы разрабатывали с Горьким в 1934 году, говорит, что членами Союза Советских писателей являются писатели, стоящие на советской платформе и участвующие в социалистическом строительстве... – Зощенко больше чем нарушил устав, принятый единогласно. Думаю, что мне нечего добавить к сказанному. Избавление литературы от регрессивных элементов – глубокий анализ вековых революционно-демократических традиций литературы России, изучение реакционных корней декадентов, символистов, разъяснение молодому поколению вреда, который приносят Зощенки, Ахматовы и прочие,- вот те ценные приобретения, которые мы делаем сейчас.<...>

Мы не хотим, чтобы рядом с испытанным революционным направлением в литературе, рядом с направлением, за которое отдал жизнь великий Горький, рядом с направлением, украшенным именем Маяковского, рядом с направлением боевым, народным, существовали какие бы то ни было "направления" пасквилянтов, клеветников на Революцию и народ, или "направления" старых 60-летних поэтесс, обращающих свои взоры к царским паркам, лебедям и разной архаической чепухе и мистике. Мы не хотим, чтобы подобные направления возникали за нашей спиной, чтобы их создавали люди, трусливо сбежавшие из смелых городов, которые не моргнув глазом приняли чудовищные удары Германии и не только приняли, но и отбили... Помните, что ленинградцы шли в первых рядах штурмующих Берлин войск. Эта честь выпала и мне...

Я заканчиваю. Благодарю вас за внимание, с которым вы прочли мое сообщение. Жму крепко руки американских читателей.

Всеволод Вишневский.

Так что же все-таки произошло? Почему рассказ Зощенко, написанный для детей и впервые опубликованный, кстати говоря, в 1945 году в "Мурзилке", журнале для школьников младших классов, почему этот крохотный рассказик вызвал такой гнев "отца народов"? Ну написал писатель слабый, неудачный рассказ. Ну, допустим даже, редактор совершил ошибку, напечатав (вернее, перепечатав) этот рассказ из "Мурзилки". Неужели это достаточное основание для того, чтобы пустить в ход всю пропагандистскую машину и объявить это микроскопическое событие литературной жизни грандиозной идеологической диверсией?

В ту пору по этому поводу носилось множество самых фантастических слухов и предположений. Вот одно из них:

...С точки зрения властей предержащих, Зощенко вел себя во время войны не лучшим образом. Выпущенная им в 44-м году книга "Перед восходом солнца" – чисто фрейдистский труд. Автор наивно утверждает в предисловии, что это не так. Но самая мысль исследовать собственные впечатления младенчества, сохранившиеся в памяти с целью выводить отсюда черты характера, присущие взрослому человеку, полностью вытекает из трудов венского психоаналитика. Разумеется, книга вызвала резко отрицательные отзывы советской прессы...

На этом фоне творчество Зощенко стало особенно бестактным. К тому же снова появились на Западе книги нашего сатирика, изданные на сей раз в Англии – в качестве арсенала "холодной войны". А тут произошел инцидент, усугубивший "вину" сатирика...

Народ, озлобленный крутыми мерами Сталина с конца 20-х годов, мстил ему тем, что часто называл великого вождя и учителя именно чистильщиком сапог. Установилась мера наказания за такое преступление: уличенный в том, что употребил кличку по отношению к Сталину, получал от пяти до десяти лет лагерей.

Но в рассказе Зощенко "Обезьяна", попавшем в текст одного из постановлений 46-го года, просто написано про самую обезьяну: "Вот она сидит, маленькая, коричневая, похожая на чистильщика сапог".[2] Трудно сказать: сделал ли автор сознательно этот выпад, или случайно совпали строки рассказа с "общепринятым" оскорблением товарища Сталина.

Зощенко был принужден к молчанию. Но в следующем, 47-м году[3] он приехал из Ленинграда в Москву и обратился к Генеральному секретарю Правления Союза писателей СССР – А. А. Фадееву за советом: как ему надлежит поступить? По словам Зощенко (это Михаил Михайлович мне рассказывал), Фадеев ответил так: "На тебя обиделся сам хозяин: писать надо непосредственно ему". И тогда, говорил Зощенко, я написал Сталину, что я не понимаю, за что меня осудили и что от меня хотят.

В. Ардов. Из неопубликованных воспоминаний "А Зощенко был таким..."

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошел в Красную Армию и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск.

Я происходил из дворянской семьи, но никогда у меня не было двух мнений – с кем мне идти – с народом или с помещиками. Я всегда шел с народом. И этого от меня никто не отнимет...

Однако меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать – так же трудно, как комическому актеру играть героические образы. Можно вспомнить Гоголя, который не смог перейти на положительные образы...

Прошу мне поверить – я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.

Мих. Зощенко

Исключить Зощенко М. М. и Ахматову А. А.
из Союза Советских писателей как несоответствующих
в своем творчестве требованиям...

Из "Резолюции Президиума Правления
ССП СССР", 4 сентября 1946 года.

Дорогой Николай Павлович!

Шварц сообщил мне (с Ваших слов), что Пименов[6] не получил мою комедию, посланную ему почтой.

Комедию я послал 7 мая, и передо мной расписка. Не получить комедию Комитет не мог.

Одно из двух – либо секретарь не передал Пименову, либо Владимир Федорович отказался от моей пьесы столь вежливым способом.

И то, и другое досадно в высшей степени. Тем более досадно, что пьеса на этот раз политически правильная – я давал ее на экспертизу специалистам по вопросам, затронутым в пьесе.

Препятствия и преграды оказались столь велики, что они сломили мой дух и я не считаю более приличным просить и клянчить. Еще осталась слабая надежда на Симонова, которому я недели две назад послал экземпляр комедии[7], но я полагаю, что и тут результатов не будет, ибо дело не в литературе, а в ситуации.

Извините, что я столь часто беспокоил Вас этой своей работой. Наивность не покидала меня за эти два года. Благодарю Вас за Вашу помощь и сочувствие.

Ваш Мих. Зощенко

12 июня 1949 г.

23 июня 1950

Дорогой Костинька![8]

Пришлось-таки обратиться к тебе с нижайшей просьбой: одолжи мне рублей 400–500[9], если тебя это не затруднит. Никак не обернуться до получки.

Дела мои сейчас весьма выправляются. В конце мая меня вызвали в Смольный для разговора по телефону с ЦК. Говорил со мной тов. Иванов из отдела агитации и пропаганды ЦК. Он спросил меня, над чем я сейчас работаю, и сказал, что никаких препятствий для печатания моих работ не имеется. И чтоб я работал на равных основаниях со всеми.

Я тотчас послал несколько рассказов в "Крокодил" и в "Огонек" и, к моему глубокому удивлению, получил ответ, что один рассказ пойдет в "Огоньке", а другой в скором времени будет напечатан в "Крокодиле".

Кроме того, непринятая музыкальная комедия прочитана Городским Комитетом и полностью одобрена. Видимо, комедия эта пойдет осенью.

Как видишь – судьба моя переменилась, и хотя блеска в дальнейшем, вероятно, не произойдет (постарел), но кое-какие работы будут сносны и печальное мое имя, быть может, несколько очистится от скандальности.

Без этой реальной перемены я бы и не стал просить тебя об одолжении. Но предстоящие блага дают мне надежду, что в скором времени я уже смогу рассчитываться со своими долгами. Тебе я должен 1500 рублей, каковые деньги непременно верну в течение этого года.

Выхожу из четырехлетней беды с немалым уроном – "имение разорено и мужики разбежались". Так что приходится начинать сызнова. А за эти годы чертовски постарел и характер мой изменился к худшему – как видишь – стал даже просить денег, чего ранее не бывало.

Не сердись, мой дорогой, за эту перемену и за мою жалкую просьбу. Крепко обнимаю тебя.

Твой Мих. Зощенко

2 июля 1950

Дорогой Костинька!

Сердечно благодарю тебя за присланные 500 рублей. Деньги эти весьма выручили меня – иначе пришлось бы идти под суд за то, что не платил за квартиру 3 месяца.

Позавчера получил новый номер журнала "Крокодил" с моим первым рассказом (№ 17).

Если редактор чего-либо не испугается и будет и впредь печатать меня, то я, пожалуй, выйду из "штопора".

Почти четыре года болтает меня в воздухе, и приходится удивляться, как до сих пор остался жив да еще чего-то пишу одеревенелой рукой.

Отнесись снисходительно к моим первым литературным шагам.

Однако (взирая на вашего директора "Советского писателя" Корнева) у меня нет полной уверенности в благополучном исходе моего дела. Директор этот весьма недвусмысленно сказал нашему секретарю ССП Дементьеву: "Не дам Зощенке новой работы по переводу до тех пор, пока у меня не будет письменного распоряжения об этом секретариата ССП".

Слова директора повергли меня в уныние, ибо все распоряжения обо мне отдавались по телефону. И новый письменный этап, несомненно, до крайности усложнит мои дела. Хорошо, если другие директора не дойдут до тех же понятий.

А кстати скажу, издательство "Советский писатель" как раз имело письменное распоряжение от Фадеева и от секретариата ССП (от сентября 49 г.), в котором говорилось, чтоб мне и М. Козакову[10] предоставляли бы систематическую работу. Правда, тогда Корнева не было, но постановление это имеется в издательстве.

Если случайно увидишь Чагина[11], скажи ему об этом обстоятельстве. Но вообще, конечно, противно просить о работе у такого директора. Как-нибудь обойдусь без него! Итак, сердечно благодарю тебя, Костя.

Будь здоров. Обнимаю тебя.
Мих. Зощенко.

* * *

Зощенко очень щедрый человек, из тех благотворителей, которые помогают именно тайно – как называл это Лев Толстой, делают добро без адреса. Без адреса в том смысле, что не оставляют как раз своего адреса. Правда, катастрофа, происшедшая с Зощенко, вряд ли позволила ему остаться таким же благотворителем. Это чаще всего грустный человек, часто повторяющий фразу Ницше о "жалкой жизни, жалких удовольствиях"... Вместе с тем он ценит ритуал, аккуратен, видит и любит маленькие предметы. Работоспособен. Он, когда мы встречались в Ленинграде, проявлял ко мне любовь, интерес. Ему со мной, как и мне с ним, было хорошо. Между прочим он умеет тачать сапоги и шить. У меня порвались штаны, и он великолепно исправил повреждение. По этому поводу, помню, я сказал приехавшему тогда в Ленинград и высокомерно появившемуся в моем и Зощенки обществе Фадееву: – Ты думаешь, что важное событие в текущем моменте нашей литературы – это то, что ты приехал в Ленинград? Ошибаешься, важное это то, что писатель Зощенко починил штаны писателю Олеше.

(1949-1950)

Ю. Олеша. Неопубликованные заметки.

Дорогой Юрий Николаевич!

Летом прошлого года издательство крайне торопило меня с переводом повести Цагар[а]ева ("Повесть о колхозном плотнике Саго"). Я сдал свою работу в сентябре 51 года.<...> Я никак не могу выяснить, что с книгой и когда она намечена к выпуску.<...> Сейчас я нездоров, не могу работать, нужны деньги – а это связано с выходом книги.<...> Прошу у Вас ответа, а не у издательства, которое если и отвечает авторам, то лишь в самых крайних случаях.

Сердечно приветствую Вас.
М. Зощенко

8/X–52 г.

4 февраля 1953

Дорогой Костя!

Сердечно благодарю тебя за письмецо и за твои хлопоты. Однако Веру Владимировну я сильно побранил за то, что она потревожила тебя. Я знал (от Ивановых), что ты нездоров, и Дора больна, и что ты загружен предельно[13]. Так что у меня не хватило бы смелости тревожить тебя моими дрянными делами.

Но уж если ты сделал то, что В[ера] Вл[адимировна] просила, то я, конечно, очень благодарен тебе.

В этом году мне сильно не повезло. Стал писать книгу по материалу, который долго и кропотливо собирал. Книга – на положительную тему и с положительными персонажами. (Год назад – иначе было нельзя.) Проработал месяцев 8, и этим летом пришлось бросить работу. Изменилась литературная обстановка, да и работа не удовлетворяла меня, шла со скрипом.

Впрочем, первые 4 листа показал Твардовскому. Он отобрал для "Нового мира" всего лишь два рассказа (а это был цикл рассказов), а остальные похерил. И в общем правильно сделал, так как положительные герои мне не слишком-то удаются.

Для меня это была большая катастрофа – потерял много времени и остался без заработка. Для "Нового мира" надо было дослать еще (как он сказал) два-три рассказа. А уже здоровья не хватило.

Стал болеть и даже несколько захандрил. Сейчас немного лучше, но еще не совсем. Впрочем, работаю. Сейчас как раз поворот в литературе, весьма подходящий для моего умения. И если хватит сил, то, вероятно, кое-что сделаю.

Основная сложность, что живу не в Москве. Здесь, в Ленинграде, (для меня) нет работы, а переписываться с московскими редакциями крайне затруднительно. Любой фельетон или рассказ на долгие месяцы откладывается, либо вовсе отбрасывается, если требуются поправки. На месте все это решается легче и проще.

А ездить в Москву не так-то просто. Приходится признаться, что старость уже за плечами.

Ты извини, Костинька, – это все не нытье, а просто я тебе, так сказать, докладываю, как моему (все же) начальнику и другу о том, что у меня происходит. Хотелось бы, чтобы ты понял о причинах моей слабой активности в литературе.

Ведь, чтобы написать хотя бы небольшую книгу, нужен заработок, который у меня всегда был – эстрада, выступления, переиздания. Сейчас всего этого нет. И все эти годы мне пришлось заниматься подённой работой – переводами, правкой.

Написал было две комедии, но не приняли.

Сейчас я принялся за рассказы. И по твоему совету пошлю Суркову. А если хватит здоровья, то дошлю и Твардовскому.

В общем работаю и рук не опустил. Уверен, что если не сейчас, то в скором времени сделаю что-нибудь порядочное.

Так что ты еще не маши на меня рукой. Однако учти, что любой человек, даже с большей силой, чем я, вряд ли бы поднялся на ноги в той обстановке, которая возникла вокруг меня. Редакции не слишком-то жаждут моего сотрудничества, заработки отсутствуют, здоровье посредственное, старость близка, новый литературный материал требует новых форм и сильного мастерства – вот все это в общей сумме и не позволяет мне дать то, что я, пожалуй, смог бы.

Но, повторяю, надежды и уверенности не потерял.

Еще раз благодарю тебя сердечно за твое внимание. Крепко тебя целую и от души желаю тебе благополучия. Как грустно, что Дора больна. Да и ты, говорят, очень похудел и даже куришь. Вот это ты напрасно делаешь – нельзя менять режим для легких.

Будь здоров, мой дорогой. Не сердись, что я тебе настрочил такое длинное письмо и что тебе пришлось похлопотать за меня. Вот уже сколько лет ты занят делами других людей. А это, увы, противопоказано литератору!

Твой Мих. Зощенко.

Кстати скажу – Литфонд напрасно так энергично требует с меня деньги. Эти 14 тысяч составлены из тех сумм, которые выдавали мне Секретариат ССП и Фадеев для того, чтобы я смог работать. Но только сейчас (для меня) возникла возможность работать. И надо бы годик или два обождать. Старость медлительна!

Мих. Зощенко.

7 февраля 1953

Дорогой Костя!

Сердечно благодарю за тысячу рублей. Не ответил тебе тотчас – был нездоров.

Сегодня послал Суркову рассказ (хороший, читал его писателям, с большим успехом).

Кажется, мне удалось нащупать некоторые новые соединения в прозе. В данном случае в сюжет органически вошла наука. Это удавалось в больших вещах – но в малых – нет.

Несколько рассказов, что я набросал, – оправдали мои надежды. Привычный буржуазный сюжет (деньги, любовь) уже будет для меня не обязателен.

Целую тебя, мой дорогой. И еще раз благодарю.

Мих. Зощенко.

27/ III–53

Дорогой Володя!

Получил Ваше письмецо. Спасибо.<...>

Книгу (большую) я пока отложил. Начал ее не так, как надо бы. Начал с публицистики, а следовало бы с сатиры. Ну тут всего не угадать было. Да и здоровье не позволяло быть на высоте.

Как-то Алехина спросили – почему он проиграл матч, а он ответил газетчикам: "Этот месяц у меня был неправильный режим питания". Так вот эти годы у меня был неправильный режим питания и вообще не совсем-то правильный режим. По этой причине не рассчитываю сейчас на крупные лит. удачи. Кое-какие рассказы, впрочем, делаю, но без большой уверенности. Рассчитываю летом передохнуть и тогда возьмусь за книгу...

Мих. Зощенко

М. Зощенко. Голубая книга.

Оказавшись вне Союза писателей, Зощенко, как видно из его писем, вынужден был заниматься главным образом переводческой работой. В его переводе вышли книги Антти Тимоиена "От Карелии до Карпат", М. Цагараева "Повесть о колхозном плотнике Саго" и две виртуозно переведенные повести финского писателя Майю Лассила – "За спичками" и "Воскресший из мертвых".

Большая часть тиража выпущена без фамилии переводчика и даже без указания, что это перевод с финского.

На малой части тиража указано: "Перевод с финского в литературной обработке М. М. Зощенко".

При переиздании допустимо поставить: "Перевод с финского М. Зощенко".

Это – записка от руки, приложенная к письму Зощенко к М. Э. Козакову от 21 июня 1953 года. В письме есть фраза: "Дела мои много лучше. И есть превеликие надежды на дальнейшее". Затем Зощенко спрашивает, как обстоят дела с переизданием "За спичками". Подписано письмо так: Мих. Зощенко (член ССП).

В автобиографии, написанной 5 июля 1953 года, Зощенко скупо сообщает:

"В июне 1953 года я вновь принят в ССП".

5 марта 1953 года умер Сталин.

Начинался новый период истории нашего общества, получивший впоследствии название – о т т е п е л ь.

Казалось бы, в этих новых обстоятельствах процесс возвращения Зощенко в Союз писателей должен был протекать гладко и безболезненно. Но...

т. СОФРОНОВ.

      Прежде чем перейти к персональным делам, у нас имеется поступившее в Президиум и Секретариат ССП заявление М. М. Зощенко следующего содержания (зачитывается заявление) – о восстановлении его в Союзе писателей. Это заявление было получено Секретариатом, Секретариат слушал его и поручил товарищам Симонову, Грибачеву и Соболеву ознакомиться с новыми произведениями Зощенко и свои предложения представить Президиуму.
     К этому прибавить можно немного. Можно только подтвердить, что за это время Зощенко сделал многое. Здесь есть более подробный перечень его произведений. Можно назвать и "крокодильские" его фельетоны, и рассказы, печатавшиеся за эти годы в различных изданиях.
     Многие ленинградские писатели через Правление Ленинградского ССП всячески поддерживают заявление Зощенко. Я разговаривал по этому поводу с товарищем Чивилихиным – заместителем председателя Правления Ленинградского отделения, и он тоже высказался положительно.

т. ШАГИНЯН.

     Я видела Зощенко каждый год после постановления ЦК, и я должна сказать, что это по-настоящему человек. Он хорошо реагировал на постановление, понял свои ошибки. Он работящий и по-настоящему талантливый советский писатель. И нам стыдно, если мы сейчас не протянем ему руку помощи. Он находится в очень тяжелом моральном и материальном положении. Вопрос о восстановлении Зощенко может быть решен нами единогласно.

т. СИМОНОВ.

     Я был бы против того, чтобы восстанавливать Зощенко. Мы в свое время исключили его из Союза правильно, исключили за серьезные ошибки.
     Я согласен с Мариеттой Сергеевной, что он правильно отнесся к критике, что он много и честно работал, что он создал после этого ряд вещей, которые позволяют его принять в Союз – не восстановить, а принять в Союз.
     Я бы Зощенко принял в Союз на основании произведений, написанных им за эти годы, с 1946 по 1953, среди них и партизанские рассказы (это первое, что он опубликовал). Это не очень сильно художественно, но это очень честная попытка стать на правильные позиции. Там есть и хорошие вещи – в этих рассказах. Его переводческая деятельность во многом просто блестяща. Это тот случай, когда я принял бы в члены Союза как переводчика за один перевод. Это блестящее художественное произведение. Я предложил бы принять Зощенко в члены Союза как прозаика и переводчика.
     Какие еще есть предложения?

т. ТВАРДОВСКИЙ.

     Если употребить выражение "восстановить", это значит отменить решение об исключении из Союза. Восстанавливают тогда, когда признают неправильным исключение, тогда восстанавливают.
     Возьмем даже более серьезное дело: исключение из партии. Восстанавливают только в случае признания высшим органом неправильности исключения.

т. ШАГИНЯН.

     Это, мне кажется, неверно.

т. СИМОНОВ.

     Или когда человек был исключен на срок.

т. ШАГИНЯН.

     ЦК не вычеркивал всего литературного пути Зощенко, он дал постановление об определенных его вещах, он не опорочил все то, что Зощенко сделал до этих вещей. Дело идет не о простой формальности. Восстановить – это значит признать его стаж, это значит дать ему право на пенсию. Человек находится в страшно тяжелом психическом состоянии. Принять его в Союз как новичка – это значит делать его начинающим писателем. Кажется, это простая форма, а в ней есть глубокий смысл.
     Давайте обратимся с нашим решением в ЦК, может быть, он санкционирует наше решение. Но ставить вопрос, что будто бы восстановление отменяет исключение, это неверно.
     Был прецедент: Ахматову мы восстановили. Слабый, чуждый нам поэт.

т. СИМОНОВ.

     Мы ее приняли или восстановили?

т. ШАГИНЯН.

     А Зощенко, который сформировался при Советской власти, который ближе нам по существу, по внутренней позиции, которую он не менял все время, – его мы будем принимать, а не восстанавливать. Почему вы так отнеслись к Ахматовой?

т. СИМОНОВ.

     Для объяснения своих позиций я хочу сказать, что я не присутствовал при восстановлении Ахматовой, а если бы присутствовал, несомненно, голосовал бы не за восстановление, а за прием. Считаю, что и Ахматову надо было бы принимать в Союз заново, а не восстанавливать. А если есть формулировка о восстановлении, то это – неверная формулировка.

т. ТВАРДОВСКИЙ.

     Я не понимаю, почему так хлопочет Мариетта Сергеевна Шагинян, – на пенсию писателя это не влияет.

т. ГРИБАЧЕВ.

     Пенсия – вещь персональная, а дается отнюдь не за выслугу лет.

т. ШАГИНЯН.

     Все же партия не вычеркивает всей прежней его работы.

т. СОБОЛЕВ.

     Мы его исключили из Союза. Прошел какой-то срок, он поработал, показал себя как человек не бесполезный, и мы считаем возможным, чтобы он был в нашей организации, не восстанавливая его, а вновь принимая на общих основаниях, как старого литератора.

т. СИМОНОВ.

     Есть два предложения: предложение Мариетты Сергеевны Шагинян восстановить Зощенко в ССП, и мое предложение – принять его в члены ССП. Я хотел бы, чтобы члены комиссии, назначенной Секретариатом, высказались по этому вопросу.

т. ГРИБАЧЕВ.

     Была приведена серьезная мотивировка. Ведь если мы восстановим его, мы делаем вид, что Зощенко ничего не совершил, что все было ошибкой и Зощенко возвращается в Союз. Этого, по-моему, делать нельзя. А на пенсию это не влияет – это уже совсем другой вопрос.

т. СОБОЛЕВ.

     Я также не понимаю, почему вы упираетесь в эту формулировку? Вы говорите, что для него это тяжело. Но если после известного случая и постановления ЦК мы приняли решение о том, чтобы расстаться с писателем, исключить его из наших рядов, то если мы сейчас будем говорить о восстановлении, то по логике русского языка это означает, что мы признаем свою ошибку по поводу исключения из Союза Зощенко и считаем это исключение ошибочным.

т. ШАГИНЯН.

     А как же было с Ахматовой?

т. СОБОЛЕВ.

     Была допущена ошибка, если она была "восстановлена", а не "принята". Если бы я присутствовал на этом заседании, я сказал бы так же.
     Если вы говорите, что на него это подействует, – то тогда он просто не понял, что тогда произошло.

т. СИМОНОВ.

     Для него было бы гораздо тяжелее, если бы мы не приняли его в Союз. Я прошу голосовать. Первое предложение Мариетты Сергеевны Шагинян о том, чтобы восстановить Зощенко в ССП. Кто за это предложение? (Один.) Кто за мое предложение – принять в члены Союза? (Единогласно.)

ПОСТАНОВИЛИ:

Принять М. М. Зощенко в члены ССП.

Нина Павловна Гордон на протяжении 35 лет (1944–1979) была литературным секретарем К. М. Симонова. Она вела дневник, в котором отмечала все, что представлялось ей сколько-нибудь существенным в многообразной повседневной деятельности ее шефа. Фрагменты дневника Н. Гордон, из которых взята приводимая здесь запись, были опубликованы в журнале "Литературное обозрение" (Н. Гордон. "Разные дни Константина Симонова. Из дневниковых записей".– "Литературное обозрение", № 1, 1982, с. 102–112).

13 ноября 1976 г. Только что мне позвонил Виталий Яковлевич Виленкин, совершенно потрясенный письмом моего шефа к нему. Потрясен и самим фактом его написания, и прямотой и честностью написанного, и самой темой. <...> Виленкин попросил К. М. прочитать его рукопись об Анне Ахматовой...[14]

     К. М. написал ему 13 страниц через один интервал. Очень интересно и об Ахматовой, и о Зощенко, и о стихах Ахматовой, и о ней самой. Это одно из тех редких человеческих писем, писем – документов эпохи, написанных сильно, а главное, правдиво и честно. Это из тех случаев, когда я бываю особенно горда за своего шефа.

(13.ХI.76)

...Моя разница в отношении к Зощенко и к Ахматовой объяснялась в то время различием моего восприятия их человеческого и писательского поведения в годы войны. Зощенко был для меня мужчиной, в прошлом боевым офицером, уехавшим на всю войну в эвакуацию и написавшим там напечатанную в "Октябре" повесть, которая, по моим тогдашним чувствам и настроениям, была мне поперек души. Вообще надо сказать, что мои тогдашние притяжения или отталкивания были связаны в литературе, и не только в литературе, с моими представлениями о том, как люди вели себя во время войны, остались ли они на всю блокаду в Ленинграде, как Тихонов, или уехали в Ташкент, как Зощенко. Короче говоря, в тот момент, о котором я говорю, я был взволнован случившимся с Ахматовой и был довольно равнодушен к происшедшему с Зощенко. Правда, потом, через какое-то время, я сообразил задним числом, что, одно дело я – человек молодой и здоровый, а другое дело – человек совсем другого возраста, под пятьдесят лет и, как я узнал о нем, далеко не здоровый. Почувствовав всю тяжесть положения, в которое попал Зощенко, я, став редактором "Нового мира", при первой представившейся мне возможности постарался помочь ему. Узнал, что у него есть партизанские рассказы, которые, по словам моих ленинградских друзей, можно было бы, наверное, судя по их содержанию, напечатать, я пригласил его приехать в Москву, отобрал большую часть этих рассказов и предложил опубликовать их в журнале. Это было в начале лета сорок седьмого года, и так вышло, что на вопросы, что из себя представляют эти рассказы и почему я предлагаю их напечатать, мне пришлось отвечать непосредственно Сталину. Он принял мои объяснения, и тем же летом рассказы эти были напечатаны в "Новом мире". Эта история немного уводит нас в сторону, но мне показалось необходимым написать Вам о ней, потому что одно без другого, наверное, было бы не до конца понятным.

Тема письма К. М. Симонова В. Я. Виленкину (отзыв на рукопись о творчестве Ахматовой) не требовала обращения к Зощенко. Но у Симонова, видимо, была потребность объясниться.

К этому объяснению можно относиться по-разному, но есть в нем одна небольшая, но существенная несообразность.

В предисловии к книге, которая в 1943 году пришлась Симонову "поперек души" (речь идет о повести "Перед восходом солнца"), сказано:

"Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Известкой и кирпичом был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.

Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда".

Таким образом, К. М. Симонов не мог не знать, что Зощенко не просто "уехал на всю войну в эвакуацию", что его вывезли из осажденного Ленинграда, когда кольцо блокады уже замкнулось.

"Насчет упреков в отъезде из Ленинграда, – пишет по этому поводу Д. Гранин, – много позже, в конце семидесятых годов, когда мы с Адамовичем работали над "Блокадной книгой", нам с документами и цифрами доказали, как важно было вовремя, еще до сентября месяца 1941 года провести массовую эвакуацию ленинградцев. Не сделали этого. Поэтому так много горожан осталось в блокаду в Ленинграде, поэтому так много погибло... Между тем создали обстановку, при которой уезжать из города считалось позорным... Вот и для обвинения Зощенко Жданов использовал тот же прием – бежал из Ленинграда! Использовал, пытаясь таким косвенным путем снова как бы оправдать очевидную уже собственную вину в том, что эвакуацию стали по-настоящему организовывать лишь по настоянию ГКО, когда кольцо блокады замкнулось, лишь в январе 1942 года, когда голодная смерть косила вовсю".

К. М. Симонов, таким образом, просто принял на веру версию Жданова и присоединился к ней.

27 июля 1953. Был у меня Каверин. Он сообщил, что Зощенко принят в Союз писателей, что у него был редактор "Крокодила", просил у него рассказов и заявил, что покупает на корню всю продукцию. Какое счастье, что 3[ощен]ко остался жить, а ведь мог свободно умереть от удара – и даже от голода, т. к. было время, когда ему, честнейшему и талантливейшему из совр[еменных] писателей, приходилось жить на 200 р. в месяц! Теперь уж этого больше не будет!

К. Чуковский. Дневник.

К сожалению, оптимистический прогноз К. И. Чуковского не оправдался.

В мае 1954 года Ленинград посетила английская студенческая делегация. Студенты выразили желание, чтобы в программу их знакомства с достопримечательностями города была включена встреча с Зощенко и Ахматовой. И вот двух немолодых писателей (Ахматовой тогда было 66, а Зощенко 59 лет) сажают в машину и спешно везут на встречу с юными иностранцами, перед которыми они должны засвидетельствовать свою лояльность. (Когда А. А. Ахматова попыталась уклониться от этой чести, чиновная дама, говорившая с нею от имени Правления Ленинградской писательской организации, возразила: "Вы должны быть непременно, а то они скажут, что вас удавили". Можно не сомневаться, что необходимость присутствия М. М. Зощенко была оговорена с такой же категоричностью.)

О происшедшем во время этой встречи инциденте известно из разных источников. В частности, из рассказа Ахматовой, записанного Л. К. Чуковской:

"За мной прислали машину, я поехала. Красный зал, знакомый вам. Англичан целая туча, русских совсем мало. Так сидит Саянов, так Зощенко, так Дымшиц, а так я. Еще переводчица, девка из ВОКСа - да, да, все честь-честью... Я сижу, гляжу на них, вглядываюсь в лица: кто? который? Знаю, что будет со мной катастрофа, но угадать не могу: который спросит? Сначала они спрашивали об издании книг: какая инстанция пропускает? Долго ли это тянется? Чего требует цензура? Можете ли вы сами издать свою книгу, если издательство не желает? Отвечал Саянов. Потом они спросили: изменилась ли теперь литературная политика по сравнению с 46 годом? Отошли ли от речи, от постановления? Отвечал Дымшиц. Мне было интересно услышать, что нет, ни в чем не отошли. Тогда отважные мореплаватели бросились в наступление и попросили m-r Зощенко сказать им, как он относится к постановлению 46 года? Михаил Михайлович ответил, что сначала постановление поразило его своей несправедливостью и он написал в этом смысле письмо Иосифу Виссарионовичу, а потом он понял, что многое в этом документе справедливо... Слегка похлопали. Я ждала. Спросил кто-то в черных очках. Может быть, он и не был в очках, но мне так казалось. Он спросил, как относится к постановлению m-me Ахматова? Мне предложили ответить. Я встала и произнесла: "Оба документа – и речь т. Жданова, и постановление Центрального Комитета партии – я считаю совершенно правильными".

Молчание. По рядам прошел глухой гул – знаете, точно озеро ропщет. Точно я их погладила против шерсти. Долгое молчание... Потом кто-то из русских сказал переводчице: "Спросите их, почему они хлопали Зощенко и не хлопали m-me Ахматовой?" "Ее ответ нам не понравился – или как-то иначе: нам неприятен". (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. II, 1980, Париж, YMCA Press, с. 48).

Запись в дневнике Чуковской датирована 8 мая 1954 года. Встреча с английскими студентами происходила 5 мая, то есть тремя днями раньше. Таким образом, приведенная запись была сделана Чуковской по горячим следам события, еще до того, как оно успело обрасти легендой. Согласно легенде, Зощенко высказался о постановлении ЦК и речи Жданова гораздо резче. Одна из легендарных версий утверждала, будто в ответ на вопрос англичанина он раздраженно сказал: "Я русский дворянин и офицер. Как я могу согласиться с тем, что я подонок?" Как бы то ни было, этот инцидент имел для Зощенко трагические последствия. За ним последовал "второй тур", вторая мощная волна травли.

В июне состоялось общее собрание писателей Ленинграда.

"Доклад и прения и все прочее было увертюрой к тому, что предстояло, а предстояла проработка Зощенко за его заявление на встрече с английскими студентами. Все понимали, что именно из-за этого на собрание приехали из Москвы К. Симонов и А. Первенцев. До этого в газетах заклеймили поведение Зощенко перед иностранцами, разумеется, буржуазными сынками, бранили, не стесняясь в выражениях. Отлучали, угрожали, старались превзойти определения, которые употреблял о нем Жданов в своем докладе...

Суть, как я понял из доклада Друзина, сводилась к тому, что месяц назад, в мае на встрече с английскими студентами, они спросили Ахматову и Зощенко про их отношение к критике в докладе Жданова. На это Зощенко ответил, что с критикой в докладе он не согласен... Ответ его прозвучал во всей западной печати, что было, конечно, "на руку классовому врагу". Как сказал Друзин, поведение Зощенко вообще стало "классовой борьбой в открытой форме".

Правда, его больше классовой борьбы уязвило, что иностранные студенты сфотографировали Зощенко, тогда как никого из других участников встречи не фотографировали.

– И никому другому не аплодировали! – уличающе провозгласил он".

Даниил Гранин. Мимолетное явление.
"Огонек" № 6, 1988 г.

На собрании Зощенко повторил то, что он говорил на встрече с английскими студентами. Сказал, что во многом ошибался, но с критикой всех своих работ, критикой, перечеркивающей всю его жизнь, не может согласиться.

"Зачем подчеркивать несогласие? – прошептал кто-то рядом. Не стоит", – свидетельствует Д. Гранин. Прошептал явно кто-то из сочувствующих Зощенко, "болеющих" за него.

Даже Ахматова считала, что на встрече с англичанами Зощенко поступил опрометчиво.

"- Михаил Михайлович – человек гораздо более наивный, чем я думала. Он вообразил, будто в этой ситуации можно что-то им объяснить: "Сначала я не понял постановления, потом кое с чем согласился..." Кое с чем! Отвечать в этих случаях можно только так, как ответила я. Можно и должно. Только так.

Не повезло нам: если бы я отвечала первой, а он вторым, – он по моему ответу догадался бы, что и ему следовало ответить так же. Никаких нюансов и психологии. И тогда гибель миновала бы его. Но его спросили первым..." (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. II, с. 105–106).

Дело, однако, было совсем не в том, что Зощенко "не догадался" ответить, "как следовало". Вероятнее всего, если бы он отвечал вторым, ответ его был бы точно таким же.

У Ахматовой в то время был в лагере заложник-сын (Л. Н. Гумилев). Отвечая, она не могла не думать и о нем, о его судьбе, на которой ответ мог отразиться. Она ответила на вопрос англичан "формально" (что, собственно, и требовалось) еще и потому, что относилась к происходящему как к балагану, а отчасти как к провокации. Помогло ей и раздраженно-неприязненное отношение к английским студентам, не понимающим да и не способным понять, в каком капкане она и Зощенко оказались. Но было тут и другое. В "Капитанской дочке", когда Пугачев "милует" Гринева, которого только что чуть не вздернули на виселицу, его подтаскивают к самозванцу, ставят перед ним на колени и шепчут: "Целуй руку, целуй руку!" Верный Савельич, стоя у него за спиной, толкал его и шептал: "Батюшка Петр Андреич! Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку". Но хотя "чувствования" героя повести, как он говорит, были в ту минуту "слишком смутны", он признается, что "предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению".

Ахматова поступила так, как советовал Гриневу Савельич.

Зощенко так поступить не смог.

Выступая на собрании, которое так подробно описал Д. Гранин, Зощенко говорил:

"– На любой вопрос я готовился ответить шуткой. Но в докладе, где было сказано, что я подонок, хулиган, где было сказано, что я не советский писатель, что с двадцатых годов я глумился над советскими людьми - я не мог ответить шуткой на этот вопрос. Я ответил серьезно, так, как думаю... Я дважды воевал на фронте, я имел пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной Армии. Как я мог признаться в том, что я трус?"

Об этом выступлении Зощенко ходило много легенд. Но теперь, благодаря Ю. В. Томашевскому, который разыскал стенограмму этой его речи и опубликовал ее в журнале "Дружба народов" (1988, № 3) мы совершенно точно знаем, что и как он тогда говорил.

Последние слова, которые он произнес, были такие:

" – Я могу сказать – моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын... У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения – ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею".

Произнеся эти слова, он сошел с трибуны и медленно спустился в зал.

Раздались аплодисменты.

Д. Гранин пишет в своих записках, что аплодировали два человека: одного из них он узнал, это был писатель Меттер. Другие очевидцы свидетельствуют, что аплодирующих было по крайней мере четверо: И. Меттер, Е. Шварц, В. Глинка и И. Кичанова-Лифшиц (жена художника В. В. Лебедева, впоследствии – жена поэта Вл. Лифшица).

Говорят, что Шварц даже аплодировал стоя[16].

Речь Зощенко произвела на всех такое сильное впечатление, что его надо было как-то сбить. Надо было немедленно исправлять положение.

В президиуме забеспокоились, зашептались.

И тут, по свидетельству другого очевидца, встал К. М. Симонов. Грассируя, он сказал:

– Това' ищ Зощенко бьет на жа' ость...

И только после этого слово взял В. Кочетов и произнес все те казенные, железобетонные слова, которые приводит в своем очерке Д. Гранин.

4/VII–55.

...по-моему, все сейчас настолько скверно, как никогда еще не было...

"Октябрь" вернул М. М. рукопись с крайне вежливой телеграммой, извещающей, что, "к большому сожалению, рассказы для журнала не подошли..."

Это было для него таким страшным ударом, что я боюсь, ему от него не оправиться...

В последний свой приезд в Сестрорецк он прямо говорил, что, кажется, его наконец уморят, что он не рассчитывает пережить этот год...

Особенно потрясло М. М. сообщение ленинградского "начальства", что будто бы его вообще запретили печатать независимо от качества работы... По правде сказать, я отказываюсь в это поверить, но М. М. утверждает, что именно так ему было сказано в л[енинград] ском Союзе. Он считает, что его лишают профессии, лишают возможности работать, а этого ему не пережить...

Выглядит он просто страшно, худой, изможденный, сердце сдает до того, что по утрам страшно опухают ноги, ходит еле-еле, медленно, с трудом...

Из Москвы передали через Прокофьева, что там ждут от М. М. какого-то письма в Союз с копией в ЦК...

О том, что написать нужно, М. М. и сам давно думал и не написал до сих пор, во-первых, потому, что вначале мешало ужасное физическое и моральное состояние, в котором он находился до поездки в Сочинский санаторий, во-вторых, после поездки, когда здоровье немножко подправилось, он решил, что должен ответить своей работой, и все силы, все нервы, весь мозг вложил в свою книгу, кот[орую] писал для "Октября"...

И вдруг – такой ужасный, неожиданный удар!..

А книга задумана очень сильная, нужная, полезная, и те рассказы, кот[орые] он написал, получили высокое одобрение у ряда понимающих людей из среды писателей, московских и ленинградских, кому он их читал.

Вообще все было бы совершенной катастрофой, если б не одно обстоятельство, за что должно принести глубокую благодарность дорогому В[еньямину] Александровичу] – Благодаря его хлопотам, М. М. получил наконец предложение от автора (забыл фамилию) на большой осетинский перевод.

К сожалению, дело затянулось с оформлением договора, т. к. директор издательства ушел в отпуск и, очевидно, раньше 20 июля нельзя ожидать денег...

Бедный М. М. напрягает все силы, делает героические усилия, чтобы вернуться в ряды писателей, к[а]к полноправный член, но все напрасно, все ненужно, все терпит крах...

Это ужасно. И ужаснее всего вся дикая несправедливость, нелепость выдвинутых против него обвинений и невозможность реабилитировать себя!

Так, видно, и придется погибнуть с клеймом "воинствующего проповедника безыдейности!"

Какая возмутительная нелепость!.. Остальные дела тоже не веселят, но все меркнет перед страхом за жизнь М. М. и перед огромной жалостью к нему, так жестоко и несправедливо обиженному. Загублена человеческая жизнь, загублен большой, своеобразный, редкий талант, и это просто трагично!..

17 июля 1955. Был у Каверина. Лидия Николаевна показала мне письмо от жены Зощенко. Письмо страшное. <...> Прочтя это письмо, я бросился в Союз к Поликарпову[18]. П[оликарпов] ушел в отпуск. Я к Василию Александровичу Смирнову, его заместителю. Он выразил большое сочувствие, обещал поговорить с Сурковым. Через два дня я позвонил ему: он говорил с Сурковым и сказал мне совсем неофициальным голосом: "Сурков часто обещает и не делает, я прослежу, чтобы он исполнил свое обещание". Вот мероприятия Союза, связанные с Зощенковским делом: позвонили Храпченко[19] и спросили его, почему он возвратил из редакции "Октябрь" десять рассказов Зощенки, написали М[ихаилу] М[ихайлови]чу письмо с просьбой прислать рассказы, забракованные Храпченкой, написали вообще ободрительное письмо Зощенко и т. д.

Я поговорил с Лидиным, членом Литфонда. Лидин попытается послать М. М-чу 5000 рублей. Я с своей стороны послал ему приглашение приехать в Переделкино погостить у меня и 500 рублей. Как он откликнется, не знаю[20] <...>

Нет, Зощенко не приедет. Я получил от него письмо – гордое и трагическое: у него нет ни душевных, ни физических сил.

К. Чуковский. Дневник.

Л. К. Чуковская – К. И. Чуковскому [21]

Июль 1955

Дорогой дед, третьего дня вечером я была у М. М. Зощенко. Разыскать его мне было трудно, так как он по большей части в Сестрорецке.

Наконец мы встретились.

Кажется, он похож на Гоголя перед смертью. А при этом умен, тонок, великолепен.

Получил телеграмму от Каверина (с сообщением, что его "загрузят работой") и через два дня ждет В[ениамина] А[лександровича] к себе.

Говорит, что приедет – если приедет – осенью. А не теперь. Болен: целый месяц ничего не ел, не мог есть. Теперь учится есть. Тебя очень, очень благодарит. Обещает прислать новое издание книги "За спичками".

Худ страшно, вроде Жени. "Мне на все уже наплевать, но я должен сам зарабатывать деньги, не могу привыкнуть к этому унижению".

Дорогой Корней Иванович!

Я получил Ваше письмецо и деньги. Очень смущен этим и благодарю Вас.

Дела мои и в самом деле сейчас нехороши.

Вот уже год, как журналы не печатают меня. Издательства отказывают даже в самой малой работе (переводы, правка рукописей – что я всегда выполнял в хорошем качестве).

Если добавить, что такому же азиатскому наказанию я подвергался в течение 5 лет (с 46 г. по 50), то картина получается неприглядная.

Главное, у меня преступлений-то нет, а есть (по-моему) естественное поведение человека, который возражает, когда его бранят. Но возможно, что я устарел и потерял способность ориентироваться на сложных путях нашей жизни. Выходит, что нехорошо долго жить! В молодые годы у меня не было таких происшествий.

Зимой я полагал, что у меня, как и у всех порядочных людей, будет инфаркт, но, увы, этого не случилось. Однако здоровье мое все же весьма плохое. Меланхолии (как в молодости) нет, но по утрам встаю не без труда и с неохотой.

Из дома выхожу редко. По-стариковски сижу на бульваре. И нигде почти не бываю. Так что путешествие в Москву для меня сейчас задача невыполнимая. Очень, очень благодарен Вам за приглашение в Переделкино, но пока этого, даже и мысленно не могу себе представить. Видимо, я одичал, и на людях быть мне сейчас трудно.

Конечно, такое неподвижное состояние, надо полагать, у меня временное, но оно уже длится полгода. И мне иной раз даже из комнаты нелегко выйти.

Но все это нездоровье не от душевной слабости, а от некоторой безнадежности выйти из того глупого положения, в котором я пребываю уже 9 лет.

С литературой я бы охотно порвал и ушел бы куда-нибудь в рыболовецкий колхоз, но постарел для таких перемен. Буду рассчитывать на то, что любовь моя к литературе восторжествует и я снова буду писать – хотя бы для себя.

Извините, дорогой Корней Иванович, что я засылаю Вам (до неприличия) грустное письмецо. Не хотелось вовсе писать, но Ваше доброе отношение ко мне заставило меня подойти к столу.

Еще раз благодарю Вас.
М. Зощенко

14/VII 55.

(По штампу 19.7.55)

Дорогой Михаил Михайлович.

Я был в Союзе. Видел Василия Александровича Смирнова, который замещает уехавшего в отпуск Поликарпова. Вас. Алекс. искренне возмущен теми тяжелыми условиями, в которых протекает теперь Ваша работа. Он обещал принять все меры, чтобы облегчить эти условия. Очевидно, на днях Вы получите из Москвы (из Союза) соответствующие письма, запросы и т. д. Кроме того, Лидин, один из руководящих работников Литфонда, обещал мне послать Вам из Литфонда 5000 рублей.

Дача у меня уединенная. При желании Вы могли бы по неделям не встречаться ни с одним человеком (в том числе и со мной). Но если Вам не хочется двигаться с места, ничего не поделаешь. Но вот чего мне страстно хочется, – чтобы Вы не писали никаких писем в Союз Писателей – и выше – не показав их предварительно московским товарищам. Поэтому я хочу предварительно просить Вас: буде Вам захочется сочинить подобную бумагу, пришлите ее предварительно мне, дабы я мог показать ее Тихонову Н. С., Федину К. А. и другим Вашим друзьям, понимающим дело. Из разговора с руководителями литературы я вывел заключение, что в Москве отношение к Вам в настоящее время иное, чем в Питере.

Весь Ваш К. Чуковский.

Его издавна увлекали теории, предлагавшие различные способы обретения душевного здоровья. Он смолоду мечтал о долголетии. В августе 1933 года он закончил книгу "Возвращенная молодость". В ней эта проблема рассматривалась средствами не только художественными, но и, так сказать, научными. К повести был приложен особый раздел, озаглавленный "Комментарии и статьи к повести "Возвращенная молодость". В этих "комментариях и статьях" Зощенко обращался к биографиям знаменитых людей, жизнь которых оборвалась слишком рано (таких, увы, оказалось большинство), а также к тем, кому удалось прожить долго, дожив до глубокой старости (таких, как выяснилось, тоже немало). Но из этих последних Зощенко обратил свой взгляд главным образом на тех, здоровье и долголетняя жизнь которых, по его мнению, были "организованы собственными руками".

С этой точки зрения его особенно интересовал Гете:

"Гете прожил до глубокой старости и до глубокой старости не потерял творческих способностей.

Этот великий человек был одним из очень немногих, который, прожив 82 года, не имел даже дряхлости.

"И когда он умер, – сообщает Эккерман, – и с него сняли платье, чтоб переодеть, оказалось, что его 82-летнее тело было юношески молодым, свежим и даже прекрасным".

Да, правда, по нашему мнению, Гете пошел на некоторый компромисс. Он... сделался блестящим придворным министром, выкинув всю двойственность, которая, несомненно, расшатывала его здоровье и его личность в молодые годы. Он сделался консерватором и "своим человеком" при герцогском дворе, чего, например, не мог сделать Пушкин...

Порядок и точность во всем были главные правила поведения Гете.

"Вести беспорядочную жизнь доступно каждому", – писал Гете.

И, будучи министром, говорил:

"Лучше несправедливость, чем беспорядок".

М. Зощенко. Комментарии и статьи к повести
"Возвращенная молодость".

"Лучше несправедливость, чем беспорядок" – это, пожалуй, даже отвратительнее, чем знаменитое молчалинское: "умеренность и аккуратность".

Но в тоне Зощенко нету и тени негодования, возмущения. Тон повествования самый объективный, даже сочувственный. И оговорка насчет того, что Гете "по нашему мнению пошел на некоторый компромисс", носит чисто формальный характер. Никакого сожаления по поводу того, что он пошел на этот компромисс, тут нет и в помине. Напротив: сожаление Зощенко высказывает по поводу того, что к такому компромиссу, увы, оказался неспособен Пушкин. Сумей он тоже "выкинуть всю двойственность, которая расшатывала его здоровье", так тоже небось прожил бы до 82-х лет, сохранив свое тело юношески молодым, свежим и даже прекрасным.

Но легко сказать – "выкинуть всю двойственность". А как это сделать?

Гете поступал, например, таким образом:

"Признавая, что хотя бы отвращение к шуму есть не только физическое, но и психическое состояние, он стал преодолевать это отвращение несколько, казалось бы, странным, но несомненно верным путем. Он приходил в казармы, где бьют в барабан, и подолгу заставлял себя слушать этот шум. Иной раз он, будучи штатским человеком, шагал вместе с воинскими частями, заставляя себя маршировать под барабанный бой" (там же).

Предположим, что Пушкин мог бы добиться таких же блестящих результатов. Тем более, что он, кажется, как раз не питал особого отвращения к военной музыке и барабанному бою. Скорее напротив:

и т. д.

Пушкина весь этот шум и гром не раздражал. Скорее он ему даже нравился. Так что отвращение к барабанному бою, даже если бы таковое и было ему свойственно, он преодолел бы сравнительно легко. Но мог ли он преодолеть свое отвращение к кургузому камер-юнкерскому мундиру, этому символу несвободы, символу его зависимого, полулакейского состояния? Мог ли он победить свою ненависть к рабству? Задушить в себе живое, непобедимое стремление к покою и воле?

Зощенко полагал, что мог:

"Есть такая замечательная фраза, сказанная Марком Аврелием: "Измени свое мнение о тех вещах, которые тебя огорчают, и ты будешь в полной безопасности от них".

Что это значит? Это значит, что любую вещь, любое обстоятельство мы можем оценить по своему усмотрению и что нет какой-то абсолютной цены для каждой вещи" (там же).

Измени свое мнение о вещах, которые тебя огорчают!..

Верил ли сам Зощенко в выполнимость этого совета? Трудно сказать... Одно несомненно: совет этот он адресовал не столько Пушкину, сколько самому себе. И столь же несомненно, что сам он воспользоваться этим мудрым советом не смог.

31 мая 1956.

Костинька, у меня к тебе небольшое литературное дело, которое, надеюсь, тебя не затруднит.

Еще 2 года назад Ленинградский секретариат ССП рекомендовал издательству "Советский писатель" (ленинградск[ое] отд[еление]) издать мой однотомник (или проще сказать – сборник моих старых и новых рассказов).

Издательство охотно согласилось на это. Однако без договора у меня не было возможности заняться этой книгой. И только теперь (зимой 1956 г.) я сделал такой сборник и сдал его издательству.

Редакция вполне одобрила книгу. И вот на днях директор и главный редактор издательства (Наумов) – выехал в Москву для утверждения редплана. Но перед этим мне издательство посоветовало написать кому-нибудь из руководителей Союза об этом деле – для того, чтобы директор издательства (в Москве) не выкинул бы из плана мою книгу, которая для него явится, быть может, неожиданной и страшноватой.

Вот по этой причине, Костинька, я и решил потревожить тебя. Ежели ты (и Секретариат) не против (в принципе) издать такой сборник, то очень желательно, чтобы кто-нибудь позвонил бы директору и сказал бы ему о законности этого дела.

Тем более, что книга моя собрана с помощью издательства и она несомненно сможет пройти самую строгую цензуру.

Появление такой книги было бы для меня весьма желательно – это прекратило бы всякие пересуды вокруг меня и, так сказать, ввело бы меня снова в лоно советской литературы. А то я который уж год хожу в каких-то преступниках и не предвижу, как выйти из такого положения, какое мне навязано не по заслугам.

Хорошая и правильная книга из старых и новых рассказов начисто разрешит этот вопрос и прекратит мое "уголовное" дело, в котором уже и позабыты мои сочинения.

Так вот, если ты, Костинька, согласен с моими соображениями, то я буду просить тебя позвонить директору издательства, чтобы он не пугался моей фамилии. Конечно, это в том случае, если руководство Союза разделяет мнение Ленинградского секретариата о желательности выпустить мою книгу.

Мне же лично кажется, что только таким литературным [де]маршем можно убрать тот скандал, в котором я и сейчас еще вязну. А хотелось бы малый остаток жизни спокойно поработать.

Извини, мой дорогой Костинька, что я этим делом беспокою тебя. Я написал несколько слов В. Каверину, но он не в Секретариате. И я не уверен, что с ним посчитаются.

Да я и не стал бы поднимать все это дело, но мне почему-то думается, что такой выход необходим во всех отношениях. Итак, прошу тебя позвонить директору издательства, согласовавшись с Секретариатом.

Твой (уже старый)

Мих. Зощенко.

Извини еще раз, что беспокою тебя своими делами.
Р. S. Теперь у меня другая (маленькая) квартира (в том же доме). Ежели когда-нибудь напишешь: Ленинград, канал Грибоедова, 9, кв. 119.

Целую тебя

Мих.

12 июля 1956 г.

Костинька, сердечно благодарю тебя за твое доброе письмецо и за твое "поручение", которое выполнил Ал. А. Сурков. Госиздат и в самом деле подписал со мной договор на однотомник. Причем книгу выпустят еще в этом году (в декабре). Это, конечно, порадовало меня.

Без такой книги мне не хотелось возвращаться в литературу и поэтому я перебивался переводами. Но теперь дело меняется. И ежели господь-бог даст мне здоровья, то я еще быть может, снова "изумлю мир" какими-нибудь сочинениями.

Однотомник мой я складывал не без грусти. Я думал, что в юности я и в самом деле надебоширил. Ничего подобного! Добродетельные рассказы! И даже с педагогическим уклоном.

На днях сдаю книгу издательству. В общем, событие это большое в моей тусклой жизни. И я снова чувствую себя литератором – то, чего не было у меня 10 лет.

Еще раз благодарю тебя и обнимаю.

Твой М. Зощенко.

...дела мои, Витенька, пошли в гору. Госиздат печатает мой однотомник - рассказы 20-х и 30-х годов (25 листов). Книга выйдет в этом году, до декабря – как обещает издательство. Так что я несколько разбогател – чего не было со мной лет пятнадцать.
Все остальные мои (литературные) дела тоже сейчас в порядке и сулят золотые горы.

17/VII. 56.

28.12.56.

Знаю, дорогой Михаил Михайлович, что Вы не любите никаких поздравлений, тостов, комплиментов и т. д. Я тоже их терпеть не могу. Но сейчас я прочитал Вашу книгу, и мне захотелось от всей моей стариковской души пожелать Вам счастливого, труженического гордого Нового Года. Крепко жму Вашу руку.

Ваш К. Чуковский.

Благодарю Вас, дорогой Корней Иванович, за Вашу милую открытку.

Как жаль, что Вы не написали мне – что хорошо и что плоховато в моей книге!

Сейчас передо мной верстка моего однотомника (для массового тиража Госиздата) и я в затруднении – надо вычеркнуть 10–12 рассказов, так как в сборнике на несколько листов больше, чем следует. И я не знаю, что убрать, чтобы не попортить сборника. Ах, если бы у Вас нашлось минут десять для этого дела! Вы бы написали мне, что в моей книжке Вам было огорчительно или же неприятно видеть.

Как это помогло бы мне.

Ведь можно написать в 2-х словах – перечислить несколько названий, ежели книга у Вас под рукой.

Я на всякий случай задержу верстку на неделю.

Но, конечно, пусть это Вас ни к чему не обязывает, дорогой Корней Иванович. Я и без этого (как и всегда) буду Вас сердечно любить и почитать Ваш светлый разум.

Да и тени не будет неудовольствия. Но просто я подумал, что мне и в самом деле очень бы сейчас помогли Ваши самые краткие замечания.

Кстати скажу, что и в первый и в массовый сборник (они по содержанию почти одинаковы, но во 2-ом сборнике на 8 листов больше) я не включал "дискуссионных произведений".

Хотелось сделать простенькую книжку.

Что, мне кажется, и удалось?

Но не буду задавать вопросов. Сейчас речь только идет о том, что надлежит вычеркнуть из сборника.

Очень порадуюсь, если получу вторую Вашу открыточку.

Ваш Мих. Зощенко.

4 янв. 57 г.

Дорогой Михаил Михайлович!

О первом отделе и говорить нечего. Перечитывая "Няню", "Аристократку", "Нервных людей" и т. д., я хохотал до икоты. Главная их прелесть в том, что каждая новая фраза рождает новую волну смеха, даже независимо от развития сюжета. Все это вещи долговечные, сработанные раз и навсегда. "Рассказы для детей" – из того же гранита. "Рассказы о Ленине" тоже. Если где есть кое-какие возможности разгрузить книгу, они являются только в отделе "Повестей". И хотя "Черный принц" и "Шевченко" написаны с великим мастерством, очень прозрачно, классически четко, я могу представить себе другого большого писателя, который написал бы то же самое. В них гораздо меньше зощенковского, чем в других вещах этого сборника. Поэтому с ними легче расстаться, чем с какими-нибудь другими вещами.

И еще: все мы знаем, что Вы – патриот и подлинно советский писатель. Это не требует никаких доказательств. А составитель книги, стараясь во что бы то ни стало доказать сию аксиому, печатает и "Возмездие" и "Солдатские рассказы". Не слишком ли это густо? Вы не нуждаетесь в свидетельствах о благонадежности.

Из двух "Бань" не оставить ли одну, первую?

А в общем – сборник отличный. Вращаясь среди молодежи (внуки и товарищи внуков), я вижу, каким он пользуется огромным успехом.

Крепко жму Вашу руку

Ваш К. Чуковский.

7 января 57 г.
Переделкино.

...Вторая книга моя (избранные рассказы) выходит-таки в Госиздате, но выходит (опять) в малом тираже. Хотели печатать 150 тысяч, а дошли до 80. Стало быть, книги опять не появятся на прилавке.

Вообще-то мне наплевать, но денежно – огорчительно. Все еще не могу разбогатеть, чтобы заняться литературой, как прежде. Книга выходит в конце апреля либо в начале мая. Верстка уже подписана. Но книга – тощая. Из 37 листов оставили 27. И тут – убыток.

Под конец жизни стал скуп. И кроме гонорара ничем не интересуюсь.

30/III 57.

3 декабря 1957.

Дорогой Костинька, спасибо за книгу. Читаю ее с великим интересом и с наслаждением. И вовсе не потому, что там имеются страницы обо мне.

Обо мне – иная речь. Читая твою статью, я не раз от изумления подскакивал на стуле – до того тонко и умно ты проанализировал многие мои "ситуации"[23].

Вот – почти прожил я свою жизнь, а не знал, что ничто не укрылось от твоих глаз. В другой раз (ежели вторично буду жить) поведу себя в юности более осмотрительно.

Но вот что смущает меня в твоей удивительной статье. В молодые годы мои, когда в душе было много гордыни, я и в самом деле обижался и "на Горбунова" и даже, пожалуй, "на Лескова". А теперь строго смотрю на литературу. Увидел в моих сочинениях множество самого непростительного сору. И отчасти по этой причине стало мне как-то неловко и совестно от твоей высокой похвалы. Поверь: говорю об этом не от ханжества, а по чистой справедливости.

И второе дело: беспокоюсь – не выпустили бы на тебя какого-нибудь доктора филологических наук, типа Ермилова, который совершенно уверен, что я-то и есть мещанин, а что он (со своей неумытой харей) уже протиснулся в первые ряды коммунистического общества.

Было бы огорчительно, если б кто-нибудь из таких задел бы тебя. Ну да бог милостив!

А в общем, благодарю тебя, мой старый друг, что ты захотел вырвать из плена мой почти погасший дух. В молодые годы, прочитав столь высокую похвалу, я бы тебе сказал: "Уж и не знаю, дружище, сумею ли я оправдать твои надежды!"

А нынче подвертываются на мой язык какие-то совсем иные слова. Что-то, понимаешь, вроде: "И новая печаль мне сжала грудь, мне стало жаль моих покинутых цепей..."

Да, за 15 лет я привык к моим веригам. Привык к мысли, что обойдусь без литературы. Ложась спать, я уже перестал думать о ней, как думал прежде – всякий вечер. Да и сейчас я не мыслю себя в этом прежнем качестве.

И вот теперь твоя статья ужасно, ужасно встревожила меня. Как? Неужели надо будет опять взвалить на свои плечи тот груз, от которого я чуть не сдох? А ради чего? И сам не знаю. Мне-то какое собачье дело до того – какое будет впредь человечество.

Много было во мне дурости. За что и наказан.

Что же теперь? Нет, я, конечно, понимаю, что формально почти ничто не изменится в моей жизни. Но в душе, вероятно, произойдут перемены. И вот я не знаю – хватит ли у меня сил отказаться от того, что так привлекало меня в юности и что теперь опять, быть может, станет возможностью.

А надо, чтобы хватило сил отказаться. Иначе не умру так спокойно, как я рассчитывал до этого чрезвычайного происшествия, какое ты вдруг учинил в моей жизни своей статьей обо мне.

Целую тебя, мой старый друг. И еще раз благодарю тебя за твое доброе сердце и за твой светлый разум.

Твой Мих. Зощенко

Дорогой Михаил Михайлович,

я вчера был в Союзе и говорил с В. А. Смирновым по поводу Вашей персональной пенсии. Смирнов при мне связался по телефону с ЦК, прося ускорить это дело. Из его слов я понял, что и он, и тов. Поликарпов очень энергично настаивают на том, чтобы Вам была выдана не какая-нибудь, а именно Всесоюзная пенсия. Вообще говорили о Вас уважительно.
Статья Федина (в его последней книге) имеет большой резонанс. Книга разошлась здесь в один день.

Любящий Вас К. Чуковский.

29 янв. 1958.

Дорогой Корней Иванович!

Сердечно благодарю за Ваше милое письмецо. И за то, что Вы побывали в Союзе, – узнали о моей пенсии.

С грустью подумал, что какая, в сущности, у меня была дрянная жизнь, ежели даже предстоящая малая пенсия кажется мне радостным событием. Эта пенсия (думается мне) предохранит меня от многих огорчений и даст, быть может, профессиональную уверенность.

Мне и самому не нравятся эти мысли. Ведь не так же плохо у меня было прежде. Вот в 56 году издан был мой однотомник и я получил за него почти 70 тысяч. Да и до войны все время были деньги.

Это, вероятно, за последние 15 лет меня так застращали.

А писатель с перепуганной душой – это уже потеря квалификации. Снова возьмусь за литературу, когда у меня будет на книжке не менее 100 тысяч.

Впрочем, прежнего рвения к литературе уже не чувствую. Старость! Позавидовал Вашей молодости и энергии.

Рецептура, впрочем, и у меня есть. Надо игнорировать старость. И тогда тело будет послушно выполнять предначертанное. Пожалуй, не только старость, но и смерть зависит от собственного мужества.

Быть может (ради спортивного интереса) испробую эту рецептуру.

Сердечно приветствую Вас и еще раз благодарю

Мих. Зощенко.

11 февраля 58 г.

Дорогой Корней Иванович,

я слегка заболел, простудился. Боюсь выходить на улицу. Посылаю поэтому почтой эти мои 4 книжки.
Я начал было в них вычеркивать, то, что мне не нравится. После бросил. Очень много не нравится.
Посылаю так как есть. Пущай переводчик сам разбирается. Только я думаю, что "просвещенная нация" вряд ли одобрит мою литературу. Очень уж это не в ихнем плане.
Всего хорошего, Корней Иванович

Ваш Зощенко.

(б/д)

21 марта 1958. <...> Так как сейчас 90 лет со дня рождения Горького, в Литературном музее – вечер, устраиваемый Надеждой Алексеевной Пешковой[24]. Она пригласила меня выступить с воспоминаниями. По этому случаю я взял Тату[25].

Самое интересное, что услышал я там, было приглашение на горьковский вечер – Зощенко. Самый помпезный вечер состоится в зале Чайковского – 3 апреля. Вот на этот-то вечер и решено пригласить М. М. Чуть только Надежда Алексеевна узнала об этом, она позвонила ему и попросила его приехать раньше и остановиться у них на Никитской. Это могло бы быть для М. М. новым стимулом к жизни. Сейчас он очень подавлен из-за того, что ему не выдают всесоюзной пенсии.

30-е марта. Вчера вечером в доме, где жил Горький на Никитской собралась вся знать. Были Кукрыниксы, летчик Чухновский, летчик Громов, Юрий Шапорин, Козловский, проф. Сперанский, Мих. Слонимский, министр культуры Михайлов, Микола Бажан, Людмила Толстая, горьковед Б. Бялик, дочь Шаляпина, Капицы (академик с супругой), Анисимов – и Зощенко, ради которого я и приехал. В столовой накрыты три длинных стола и (поперек) два коротких, и за ними в хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них – он – с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный.

Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы. Помню его вместе с двумя другими юмористами: Женей Шварцем и Юрием Тыняновым в Доме искусств, среди молодежи, когда стены дрожали от хохота, когда Зощенко был недосягаемым мастером сатиры и юмора, – и все глаза зажигались улыбками всюду, где он появлялся.

Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину – через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши. Он записал мне в "Чукоккалу" печальные строки:

И гений мой поблек, как лист осенний,- В фантазии уж прежних крыльев нет.

Слово "прежних" он написал через Е. Я сказал ему:

– Как я помню ваши Е.

– Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!

И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать. Екатерина Павловна[26] посадила меня рядом с собою – почетное место; я выхлопотал, чтобы по другую сторону сел Зощенко. Он стал долго объяснять Ек[атерине) П[авловне] значение Горького, цитируя письмо Чехова- "а ведь Чехов был честнейший человек" – и два раза привел одну и ту же цитату – и мешал Ек[атерине] Павловне есть, повторяя свои тривиальности. Я указал ему издали Ирину Шаляпину. Он через несколько минут обратился к жене Капицы, вообразив, что это и есть Ирина Шаляпина. Я указал ему его ошибку. Он сейчас же стал объяснять жене Капицы, что она не Ирина Шаляпина. Между тем предположено 3-го марта (апреля. Б. С. и Е. Ч.) его выступление на вечере Горького. С чем же он выступит там? Ведь если он начнет канителить такие банальности, он только пуще повредит себе – и это ускорит его гибель. Я спросил его, что он будет читать. Он сказал: "Ох, не знаю". Потом через несколько минут: "Лучше мне ничего не читать: ведь я заклейменный, отверженный".

Мне кажется, что лучше всего было бы, если бы он прочитал письма Горького и описал бы наружность Горького, его повадки – то есть действовал бы как мемуарист, а не как оценщик.

Все это я сказал ему – и выразил готовность помочь ему. Он записал мой телефон. <...>

Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь и этот потухший взгляд!

Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев – все раздавлены одним и тем же сапогом.

1 апреля. Мне 76 лет... [27] Снился мне Зощенко. Я пригласил его к себе, пошлю за ним машину. Он остановился у Вл[адимира] Алекc[андровича] Лифшица, милого поэта. Я не знаю нового адреса Вл. Ал. – мне хочется, чтобы Зощенко был у меня возможно раньше, чтобы выяснить, можно ли ему выступать 3-го на Горьковском вечере или его выступление причинит ему много бед. Я условился с В. А. Кавериным, что он (Каверин) придет ко мне, и мы, так сказать, проэкзаменуем Зощенку – и решим, что ему делать.<...>

Гости: Каверины, Фрида, Тэсс, Наташа Тренева, Лида, Люша, Ника, Сергей Николаевич (шофер), Людмила Толстая, Надежда Пешкова, Левин, Гидаши, Зощенко, Маргарита Алигер. Я был не в ударе, такое тяжелое впечатление произвел на меня Зощенко. Конечно, ему не следует выступать на горьковском вечере: он может испортить весь короткий остаток своей жизни. Когда нечего было делать, я предложил, чтобы каждый рассказал что-нибудь из своей биографии. Зощенко сказал:

Из моего повествования вы увидите, что мой мнимый разлад с государством и об[щест]вом начался раньше, чем вы думали – и что обвинявшие меня в этом были так же далеки от истины, как и теперь. Это было в 1935 году. Был у меня роман с одной женщиной – и нужно было вести дело осторожно, т. к. у нее были и муж и любовник. Условились мы с нею так: она будет в Одессе, я в Сухуми. О том, где мы встретимся, было условлено так: я заеду в Ялту и там на почте будет меня ждать письмо до востребования с указанием места свидания. Чтобы проверить почтовых работников Ялты, я послал в Ялту "до востребования" письмо себе самому: вложил в конверт клочок газеты и надписал на конверте: М. М. Зощенко. Приезжаю в Ялту: письма от нее нет, а мое мне выдали с какой-то заминкой. Прошло 11 лет. Ухаживаю я за другой дамой. Мы сидим с ней на диване – позвонил телефон. Директор Зеленого театра приглашает – нет, даже умоляет меня выступить – собралось больше 20 000 зрителей. Я отказываюсь – не хочу расставаться с дамой.

Она говорит:

– Почему ты отказываешься от славы? Ведь слава тебе милее всего.

– Откуда ты знаешь?

– Как же. Ведь ты сам себе пишешь письма. Однажды написал в Ялту, чтобы вся Ялта узнала, что знаменитый Зощенко удостоил ее посещением.

Я был изумлен. Она продолжала:

– Сунул в конверт газетный клочок, но на конверте вывел крупными буквами свое имя.

– Откуда ты знаешь?

– А мой муж был работником ГПУ, и это твое письмо наделало ему много хлопот. Письмо это было перлюстрировано, с него сняли фотографию, долго изучали текст газеты... и т. д.

Таким образом, вы видите, господа, что власть стала преследовать меня еще раньше, чем это было объявлено официально, – закончил 3[ощенко] свою новеллу...

К. Чуковский. Дневник.

Существует несколько других версий этого устного рассказа Зощенко. Приводим вариант концовки рассказа, записанный писателем Кириллом Косцинским:

И вот в руки НКВД попало мое письмо, то самое, которое я отправил самому себе. Его вскрыли, извлекли обрывок газеты и принялись его изучать. Они пытались обнаружить симпатические чернила, они рассматривали этот обрывок в ультрафиолетовых и инфракрасных лучах, они разглядывали его с помощью лупы в надежде найти какие-то надколотые буквы, с помощью которых кто-то пытался передать мне какое-то сообщение. Конечно, они ничего не нашли и терялись в невероятных догадках. И тут муж моей дамы еще раз взглянул на конверт, узнал, наконец, мой почерк и сразу понял, в чем дело: Зощенко приехал в Ялту и обнаружив, что местные газеты ни словом не обмолвились об этом событии, решил написать письмо самому себе с тем, чтобы почтовая барышня, прочитав имя адресата, оповестила бы о его приезде всех его ялтинских поклонниц и поклонников. Трудно было придумать что-либо глупее! И вот в то время, когда имя Жданова вряд ли было кому-либо известно, за много-много лет до всех тех несчастий, которые произошли со мною и лишили меня возможности работать в литературе, это фантастическое, непостижимое внимание ко мне со стороны НКВД вдруг открыло мне глаза: я понял, что нахожусь в неразрешимом конфликте с обществом, в котором живу.

Сегодня книги Зощенко выходят огромными тиражами. Вышло даже трехтомное собрание сочинений (правда, не вобравшее и половины им написанного). Но вот уже сейчас, в наши дни, один критик предложил одному уважаемому толстому журналу написать статью о Зощенко, приурочив ее публикацию как раз к выходу этого самого трехтомного собрания сочинений.

Когда сотрудница журнала поделилась этой идеей с главным редактором, тот задумчиво сказал:

– Что ж, пусть напишет... Хотя, между нами говоря, этот ваш Зощенко писатель-то сла-абенький...

Разлив
6. VIII-58.

...Вы просите меня написать о последних днях Михаила Михайловича. Ничего не знаю, давно не видел его, перед отъездом на дачу собирался заехать, навестить – и не собрался.

О его смерти я узнал из коротенького объявления в "Лен[инградской] Правде". Я все еще болен был, лежал, но упросил Элико[28] взять меня на похороны. М[ежду] прочим, мы боялись, что его уже похоронили. Как и следовало ожидать, телефон С[оюза] П[исателей] не откликался. Элико позвонила Л. Н. Рахманову и выяснила, что панихида и вынос – в Союзе, в 12 ч. Чудом поймали на шоссе такси и вовремя прибыли на ул. Воинова.

Народу было много, но, конечно, гораздо меньше, чем ожидали некоторые. Власти прислали наряд милиционеров, однако у П. Капицы, ответственного за все это "мероприятие", хватило ума и такта удалить их.

Эксцессов не было. И читателей почти не было. На такие события отзывается обычно молодежь, а молодежь Зощенко не знала. Все-таки ведь 12 лет подряд школьникам на уроках литературы внушали, что Зощенко это – где-то рядом с Мережковским и Гиппиус. И в библиотеках его много лет не было.

И все-таки наше союзное начальство дрейфило.

Гражданскую панихиду провели на рысях.

Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или недостаточно сказать в осуждение покойного, выступил Прокофьев. О Зощенко он говорил так, как мог бы сказать о И. Заводчикове или М. Марьенкове[29].

Выступил Б. Лихарев. Позже жена его призналась Элико, что все утро он так волновался, что поминутно пил валерьянку и глотал какие-то таблетки.

Вытаращив оловянные глаза, пробубнил что-то бессвязное Саянов. Запомнилась мне только последняя его фраза. Сделав полуоборот в сторону гроба, шаркнул толстой ногой и сухо, с достойным, вымеренным кивком, как начальник канцелярии, изрек:

– До свиданья, тов. Зощенко.

И вдруг –

– Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову. Это малоприятный человек. Многие отзываются о нем дурно в высшей степени. Выступает он всегда с актерским наигрышем. И здесь, у гроба М. М. Зощенко, когда Борисов, получив слово, выдвинувшись из толпы, прикусил "до боли" губу, потом минуты две щелкал (буквально) зубами, как бы не в силах справиться с волнением, – мне вспомнилось, как смешно и похоже изображал Борисова Е. Л. Шварц. Точно так же, не в силах справиться с волнением, щелкал Борисов зубами, выступая на траурном митинге, посвященном Сталину. Тогда он, говорят, еще и воду пил.

Но на этот раз он сказал (из каких побуждений – не знаю) то, что кто-то должен был сказать.

Начал он свое слово так:

– У гроба не лгут. У всех народов, во всех странах и во все времена у верующих и у неверующих был и сохранился обычай – просить прощения у гроба почившего. Мы знаем, что М. М. Зощенко был человек великодушный. Поэтому, я думаю, он простит многим из нас наши прегрешения перед ним вольные и невольные, а их, этих прегрешений, скопилось немало.

Сказал он и о том месте, какое занимает Зощенко в нашей литературе, о патриотизме его, о больших заслугах его перед Родиной и народом.

Одно место в этой речи показалось (и не мне одному) странным. Он сказал, что Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он – не изменил. Сразу же после Борисова слово опять взял Прокофьев:

– Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить Леониду Ильичу Борисову...

И не успел Прокофьев стушеваться – визгливый голос Борисова:

– Прошу слова для реплики.

Борисов оправдывается, растолковывает, что он хотел сказать.

Прокофьев подает реплику с места.

В толпе, окружившей гроб, женские голоса, возмущенные выкрики...

В тесном помещении писательского ресторана жарко, удушливо пахнет цветами, за дверью, на площадке лестницы четыре музыканта безмятежно играют шопеновский марш, а здесь, у праха последнего русского классика идет перепалка.

Вдова М. М., подняв над гробом голову, тоже встревает в эту, "так сказать", дискуссию:

– Разрешите и мне два слова.

И не дождавшись разрешения, выкрикивает эти два слова:

– Михаил Михайлович всегда говорил мне, что он пишет для народа.

Становится жутко. Еще кто-то что-то кричит. Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия.

А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его – при жизни темное, смуглое, как у факира, – сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка.

Панихиду срочно прекратили. Перекрывая другие голоса и требования вдовы "зачитать телеграммы", Капица предлагает родственникам проститься с покойным.

Я тоже встал в эту недлинную очередь, чтобы последний раз посмотреть в лицо М. М. и приложиться к его холодному лбу.

И тут, когда все вокруг уже двигалось и шумело, когда швейцары и гардеробщики начали выносить венки – над гробом выступил-таки читатель. Почти никто не слыхал его. Я стоял рядом и кое-что расслышал.

Пожилой еврей. Вероятно, накануне вечером и ночью готовил он свою речь, думая, что произнесет ее громогласно, перед лицом огромного скопища людей. А говорить ему пришлось – почти наедине с тем, к кому обращены были его слова!

– Дорогой М. М. С юных лет вы были моим любимым писателем. Вы не только смешили, вы учили нас жить... Примите же мой низкий поклон и самую горячую, сердечную благодарность. Думаю, что говорю это не только от себя, но и от лица миллиона Ваших читателей.

Тут же, в этой шумной суете, подошел ко мне незнакомый, очень высокий человек и сказал:

– 50 лет я знал Мишу. Вместе в 8-й гимназии учились.

Хоронили Михаила Михайловича – в Сестрорецке. Хлопотали о Литераторских Мостках – не разрешили.

Ехали мы в автобусе погребальной конторы. Впереди меня сидел Леонтий Раковский. Всю дорогу он шутил с какими-то дамочками, громко смеялся. Заметив, вероятно, мой брезгливый взгляд, он резко повернулся ко мне и сказал:

- Вы, по-видимому, осуждаете меня, А. И. Напрасно. Ей-Богу. М. М. был человек веселый, он очень любил женщин. И он бы меня не осудил.

И этой растленной личности поручили "открыть траурный митинг" – у могилы. Сказал он нечто в этом же духе – о том, какой веселый человек был Зощенко, как он любил женщин, цветы и т. д.

Следующим выступил с большой речью – Н. Ф. Григорьев. Он рассказал собравшимся о том, какой Зощенко был интересный, своеобразный писатель. Осмелев, Н. Ф. сообщил даже, что ему "посчастливилось работать с М. М.". Все решили, что Зощенко редактировал Григорьева. Оказывается, наоборот, – Григорьев, будучи редактором "Костра", редактировал рассказ Зощенки.

– Работать было легко и приятно. С молодыми иной раз бывает труднее работать.

Стиль был выдержан до конца.

По просьбе кого-то Григорьев соврал, сказав, что хоронят М. М. в Сестрорецке – по просьбе родственников.

На кладбище приехало много народа, пожалуй, больше, чем на панихиду. Из москвичей я узнал Д. Д. Шостаковича, Ю. Нагибина. Не раз в этот день вспоминали мы с друзьями Конюшенную церковь, вагон для устриц и пр.

Но на кладбище хорошо: дюны, сосны, просторное небо. День был необычный для нынешнего питерского лета – солнечный, жаркий, почти знойный.

Вы пишете: "Какая это потеря для нашей литературы!" Зощенко был потерян для нашей литературы 12 лет назад. Он сам это понимал. Еще тогда, в 48 году он сказал Жене Шварцу:

"Хорошо, что это случилось сейчас, когда мне уже исполнилось 50 лет, и я сделал почти все, что мог сделать".

И все-таки очень горько было – и читать эти холодные казенные слова в узенькой черной рамке, и стоять у свежего холмика на кладбище, и снова ехать в город, где уже нет и не будет Михаила Михайловича.

Дорогой Корней Иванович! Позвольте горячо поблагодарить Вас за Ваши добрые слова о моем дорогом Михаиле Михайловиче, а также и за Ваши заботы о нем в эти трудные для него годы, о них он мне неоднократно рассказывал. Доброе отношение старых друзей было для него всегда большой поддержкой и утешением.

К несчастью, не удалось ему ни одного месяца после 46 года вздохнуть, пожить спокойно – последнюю зиму его страшно мучил вопрос с пенсией, который разрешился лишь в самом конце июня. И вот, едва оправившись от первой весенней болезни, он, несмотря на мои просьбы поручить это делу сыну, поехал в Ленинград за получением пенсионной книжки и пенсии, которую и получил первый и последний раз в жизни. Вернулся он в Сестрорецк смертельно больной... И сколько мыслей, сколько невоплощенных замыслов исчезло вместе с ним! <...> Союз обещал позаботиться о могиле – поставить ограду, памятник... не знаю, осуществится ли это на деле, если нет, надо будет при первой возможности сделать это за свой счет...

Но все это – неважно.

Важно и страшно лишь то, что его нет, что он никогда не вернется...

2.Х.58.

...Он был сатирик божьей милостью. Ненависть по отношению к злу сочеталась в нем с удивительной добротою, любовью к людям. А этого даже в лучшие годы его жизни никто не отмечал. Между тем без такой доброты всякая сатира мертва. Да, у Михаила Михайловича живы и будут жить бесконечно его короткие новеллы, исполненные большой человеческой мудростью. И мудрость эту тоже проглядели наши критики. Откуда она взялась – мудрость? Вот от сочетания доброты, ума и таланта. Зощенко все знал о людях и о жизни. Его не сбивали с толку ни обыденные воззрения мелких людишек, ни проходящие "кампании" – шумные и кратковременные, словно мотыльки...

Интересно, что рассказы Зощенко обладают глубиной, точно соответствующей глубине данного читателя. Для глупого человека в них достаточно элементов прямого комизма – смешных действий и слов, положений и гипербол. Для человека потолковее в этих же рассказах сквозит удивительное знание быта и нравов, лексикона и повадок современного мещанина. А тот, что способен посмотреть еще глубже, увидит грустную улыбку доброго философа. Сочетание таких различных свойств есть явление редчайшее в мировой литературе. <...>

Последний год жизни Михаила Михайловича был очень страшным. Я редко видел его, но было ясно, что он уходит от нас, уходит быстро и непоправимо. Система мелких уколов и мелких подлостей <...> травмировала его чуть не ежедневно. Ему не давали забыть, что с ним произошло. И даже у открытого гроба трусливый перестраховщик А. Прокофьев позволял себе какие-то реплики, свидетельствующие о том, что он и мертвого Зощенко боится, как человека, из-за которого могут возникнуть царапины на его карьере литературного чиновника. Это срам!..

21.Х.58.

...могила Зощенко. Пески, дюны. Двое, – типа молодых рабочих или студентов так же как и мы искали могилу. Вспомнила Зощенко каким его знала, – красивым, немного жестоко-мужским. Палку с набалдашником, что мне не понравилось, воротник соболий, господинский. <...> Едем в Сестрорецк к Вере, жене Зощенко. Дачка – требующая незамедлительного ремонта. Серая, цвета осиного гнезда. Но на запущенной клумбе бледно-розовые розы: "Как бы Миша удивился – "что это ты тут развела!"... Дачка из клетушек. Обои, поблекшие, с веночками, железная кровать на мансарде, под грубым одеялом, солдатского типа. "Он все в окно поглядывал. Последнее время отсюда не сходил". "Ел одно яйцо по утрам". "Умер, потому что не хотел жить".

Валерия Герасимова[30]. Дневник.

Разлив, 7. VIII. 59 г.

...22-го июля, в годовщину смерти М. М. Зощенко мы ездили на кладбище: Александра Ивановна, Элико, я, Маша[31] и 7-летний мальчик, гостящий у Ал[ександры] Ив[ановны].

С горечью вспоминается мне эта прогулка.

Я почему-то считал, что на могиле в этот день будет много народа, и не знал, как поступить с ребятами, – не будут ли они шуметь, прилично ли это, не оставить ли их где-нибудь в отдалении. Напрасны были мои опасения.

Могилу мы отыскали с трудом. Впрочем, это никакая, даже не могила. Как в прошлом году засыпали яму и свалили на нее цветы и венки, так все и лежит нетронутым в течение года. Не только памятника, надгробной плиты или простой дощечки с именем покойного нет – даже холмика могильного нет. Пройдет год, и не найти будет могилы, сгниют венки и ленты, смоют их дожди, заметет песок...

Дорогой Корней Иванович... хочу попросить Вашего совета вот в каком деле: приближается (10/8–65) семидесятилетие Михаила Михайловича... Все последние годы жизни его особенно мучила одна мысль – он постоянно говорил – "Всех реабилитируют, меня одного не могут реабилитировать". И так он ждал, так хотел этой "реабилитации"! И не дождался!

И до сих пор ее нет!

До сих пор имя Зощенко остается в тени, замалчивается, и молодой читатель в массе не знаком с его литературой...

А для Михаила Михайловича "самое главное" в жизни была – его литература. Была всегда.

Помню конец 18 года... Михаил приехал с фронта гражданской войны... Пришел ко мне... Он очень любил меня тогда... Пришел первый раз в валенках, в коротенькой куртке, перешитой собственноручно из офицерской шинели...

Топилась печка, он стоял, прислонившись к ней, и я спросила:

– Что для Вас самое главное в жизни?

Я, конечно, рассчитывала, что он ответит: "Конечно, Вы!" Но он сказал: "Конечно, МОЯ ЛИТЕРАТУРА!"

Это было в декабре 1918 года.

И так было ВСЮ ЖИЗНЬ!

И вот теперь дело всей его жизни, его ЛИТЕРАТУРА понемногу забывается...

И я с болью за него отмечаю это...

Зимой я перечла сохранившиеся в архиве письма читателей... Письма колхозников, рабочих, детей, "рядовых читателей", "высокой интеллигенции", письма с фронта...

О чем они говорят?

Они говорят о том, за что любили и ценили Зощенко его читатели, за что были они ему благодарны...

Они говорят, что "искусство Зощенко было ПОНЯТНО НАРОДУ И ЛЮБИМО ИМ".

И они говорят за то, что нужно ВЕРНУТЬ НАРОДУ ЗОЩЕНКО, вернуть его доброе, незапятнанное имя!..

Источник: Сарнов Б., Чуковская Е. Случай Зощенко // Юность – 1988, № 8. – с. 69-86.

1) Публикуемые документы находятся в государственных и частных архивах. Письма М. М. Зощенко к К. А. Федину любезно предоставила нам Н. К. Федина, а письма Л. Пантелеева – Л. К. Чуковская, письмо В. А. Лифшицу – И. М. Кичанова-Лифшиц, а фотографии – 3. Б. Томашевская. Приносим им свою благодарность.

2) В рассказе Зощенко такой фразы нет, видимо, В. Ардов пересказывает ходившие тогда слухи.

3) Ошибка памяти мемуариста. На самом деле письмо Зощенко И. В. Сталину датировано 26 августа 1946 г.

4) Полностью текст письма опубликовал Ю. В. Томашевский (см.: "Дружба народов", 1988, № 3, с. 173).

5) Н. П. Акимов (1901–1968), главный режиссер Ленинградского театра Комедии, художник.

6) В.Ф. Пименов, в то время начальник Главного управления театрами Всесоюзного комитета по делам искусств и заместитель председателя Комиссии по драматургии СП СССР.

7) Вероятно, речь идет о комедии "Здесь вам будет весело...". Комедия не была поставлена и до сих пор не опубликована.

8) Ответ К. А. Федина на это и последующие письма М. М. Зощенко см.: К. А. Федин. Собр. соч. в 12 томах, М. "Худ. литература", т. 11, 1986.

9) Эта сумма, как и все последующие, относится к периоду до денежной реформы 1961 г., когда денежные знаки были обменены на вновь выпущенные из расчета 10:1.

10) Козаков Михаил Эммануилович (1897–1954), писатель, друг М. М. Зощенко.

11) Чагин Петр Иванович (1898–1967), издательский деятель, в то время главный редактор "Советского писателя". К. А. Федин выполнил просьбу Зощенко (подробнее об этом см. письмо К. А. Федина к М. Э. Козакову от 27.9.50 в Собр. соч. К. А. Федина, т. 11, с. 302).

12) Лtбединский Юрий Николаевич (1898–1959), писатель. В то время Лtбединский переводил и издавал произведения осетинских авторов и, желая помочь М. М. Зощенко, привлек его к этой работе.

13) Вера Владимировна Зощенко (1896–1981) жена М. М. Зощенко; Ивановы – Всеволод Вячеславович (1895–1963), писатель, его жена, Тамара Владимировна; Дора Сергеевна Федина (1895–1953) жена К. А. Федина.

14) Виленкин Виталий Яковлевич (р. 1911), театровед. "Рукопись об Анне Ахматовой" теперь опубликована. См.: В. Я. Виленкин. Воспоминания с комментариями. М., 1982, а также "В сто первом зеркале". М., 1987.

15) Константин Симонов. Сегодня и давно. М., "Советский писатель", 1978, с. 337. 16) Времена переменились, и вдруг оказалось, что в этом зале (как и в том, где происходил "первый тур") было гораздо больше людей, сочувствовавших Зощенке. Даже из числа сидевших в президиумах. Когда верстался этот номер, вышли в свет воспоминания П. Капицы ("Нева", № 5). Будучи в 1946-м году ответственным редактором "Звезды", он присутствовал на том совещании у Сталина, о котором рассказывает Вс. Вишневский, а также сидел в президиуме того собрания, на котором выступал со своим докладом Жданов. Уважительно называя Жданова Андреем Александровичем и выражая полное свое согласие с общим смыслом Постановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград,"", автор этих воспоминаний сообщает, что "резкость формулировок и несправедливость по отношению к Зощенко, Ахматовой и другим писателям" уже тогда его ошеломила. В воспоминаниях П. Капицы много недостоверного и даже прямо неверного. Так, например, в 1954-м году Зощенко уже никто не исключал из Союза писателей, поэтому трогательная история о том, как лучшие друзья Михаила Михайловича – М. Козаков, А. Мариенгоф и Е. Шварц, проголосовав за его исключение, приходили потом перед ним каяться, совершенно невероятно. Тем более, что М. Э. Козаков за два года до этого переехал в Москву, где тяжело болел, а по версии П. Капицы вся сцена этого "покаяния" происходила в ленинградской квартире М. Козакова. Во многом не соответствует действительности и рассказ П. Капицы о похоронах Зощенко (см. письмо Л. Пантелеева, стр. 85). Тем не менее свидетельство автора этих воспоминаний, как и другие свидетельства подобного рода, скажем, запись Д. А. Левоневского, опубликованная в "Известиях" 20 мая 1988 г., представляют несомненный интерес. Как любил говорить Ю. Н. Тынянов, для историка не существует фальшивых документов.

17) Лидия Николаевна Тынянова (1902–1984), писательница, жена В. А. Каверина, сестра Ю. Н. Тынянова.

18) Поликарпов Дмитрий Алексеевич (1905–1965) – в те годы секретарь СП СССР.

19) Храпченко Михаил Борисович (1904–1986) – литературовед.

20) Дружеские отношения К. И. Чуковского и М. М. Зощенко сложились в 20-е годы. Подробнее об этом см.: "Зощенко в дневниках Чуковского" ("Знамя", 1987, № 6).

21) Письмо вклеено в дневник Чуковского 1 августа 1955 года.

22) Ардов Виктор Ефимович (1900–1976) – писатель.

23) Речь идет о статье "Михаил Зощенко", которую Федин написал в 1943 году, а опубликовал впервые в книге "Писатель, искусство, время", М. 1957, с. 171–181.

24) Надежда Алексеевна Пешкова (1901–1970) – невестка М. Горького.

25) Наталья Николаевна Костюкова (р. 1925) – внучка К. И. Чуковского.

26) Екатерина Павловна Пешкова (1876-1965) – первая жена М. Горького.

27) 1 апреля – день рождения К. И. Чуковского.

28) Элико Семеновна Пантелеева – жена Л. Пантелеева.

29) Заурядные ленинградские писатели-лапповцы 20-х – 30-х годов.

30) Герасимова Валерия Анатольевна (1903–1970) – писательница.

31) Александра Ивановна – сестра, Маша – дочь А. И. Пантелеева.