Искренен ли Печорин, когда говорит:
«Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей?
Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте».
Искренен ли он? Кто может это понять, если он и сам не понимает? С одной стороны, конечно, неискренен: «поступил как безумец» — а сам после мазурки «дал
себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку». Все было рассчитано, следовательно, это был очередной ход в игре. Но, с другой стороны, ведь он
же задавал себе вопрос: «Уж не влюбился ли я в самом деле?»
Уходя, он слышал, что Мери плакала. Проснулась ли в нем жалость — неизвестно. Но если раньше он мог говорить о ней с Вернером, глядя в потолок и
внутренне улыбаясь, то после этой встречи он «до вечера бродил пешком по окрестностям Машука»,— мы уже знаем, что так он поступает в сильном душевном волнении.
О чем он думал, мы не знаем, но вечером, когда к нему зашел Вернер, он застал Печорина в его обычном состоянии:
« — Правда ли... что вы женитесь на княжне Лиговской?..
— Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на что-нибудь подобное?»
О чем бы Печорин ни думал в своей одинокой прогулке, теперь он снова спокоен и холоден. «Это шутки Грушницкого!» — думает он, узнав, что все больные
обсуждают слух о его свадьбе. «...Это Грушницкому даром не пройдет!»
Вернеру он объявляет: «Завтра я переезжаю в Кисловодск». Что бы ни происходило между ним и Мери, какие бы чувства ни просыпались в его душе, Веру он
обмануть не в силах, а он обещал ей приехать в Кисловодск!
И все-таки даже в Кисловодске, возле Веры, Печорин не может освободиться от мыслей о княжне Мери. Глядя на пыльную дорогу, идущую из Пятигорска, он ждет:
ему «все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, — а той все нет». Еще через день
он записывает: «Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен?.. Я так
глупо создан, что этого можно от меня ожидать».
Каждый раз, как я перечитываю «Героя нашего времени», меня поражает эта способность Печорина иронией и холодными доводами рассудка убивать в себе естественные
человеческие движения.
Почувствовав, что Мери начинает ему нравиться не на шутку, он убивает влюбленность иронией.
Свои отношения с Верой он подвергает холодному анализу, раскладывает по полочкам, ни на минуту не позволяет себе жить чувством. В дневнике он признается:
«...все, что я говорю... есть только следствие
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет»
Ошибается он только в одном: нет здесь «горестных замет» сердца; есть холодный ум и холодный взгляд. Человек, который любит или может любить, не способен
на такой трезвый анализ — и хорошо, что не способен. От того, что Печорин изучил женщин и «постиг их мелкие слабости», он не стал счастливее, он только лишил
себя тех иллюзии, без которых горестно и тоскливо жить.
12 нюня «многочисленная кавалькада» отправилась на прогулку, и Печорин продолжал свою холодно рассчитанную атаку на княжну Мери.
«Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери.
Мы были уж на средине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом... Я быстро наклонился к ней,
обвил рукою ее гибкую талию.
...Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки: она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал».
То, что Печорин поцеловал девушку, не любя ее и не собираясь делать ей предложение, безнравственно — с точки зрения законов, по которым воспитана Мери. А
она любит Печорина и не может допустить, что он способен поступить безнравственно.
Меня, сегодняшнего читателя, возмущает и огорчает не этот поцелуй, а то холодное любопытство, с которым Печорин ждет, как Мери «выпутается из этого
затруднительного положения».
Услышав в ее голосе «женское нетерпение», он даже позволил себе улыбнуться — и ничего не ответил. Княжне пришлось самой начать мучительный разговор.
«Или вы меня презираете, или очень любите!» — сказала она. И ошиблась. Он не презирает и не любит ее. Ему просто интересно. Как раньше в Тамани было
интересно узнать, что за узлы таскает по ночам слепой мальчик. Как позднее в крепости будет интересно взбаламутить страстную душу Азамата, помочь мальчишке
украсть коня, разозлить Казбича, похитить Бэлу... Этого княжне Мери не понять. Она предполагает другое: «Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить
мою душу и потом оставить... Это было бы так подло, так низко, что одно предположение...» И тут бедная девушка не совсем права: Печорин не хочет посмеяться;
у него вообще нет никаких определенных желаний; ему интересна эта игра, только и всего...
«Вы молчите? — продолжала она,— вы, может быть, хотите, чтобы я первая вам сказала, что я вас люблю?..»
Представить себе ход мыслей и чувств бедной Мери нетрудно. Она видит настойчивость Печорина и, естественно, делает вывод, что он ее полюбил. Она слышит
его странные речи, понимает, что перед ней человек необыкновенный; она полюбила его, она готова на самопожертвование, на пренебрежение всеми законами
общества; готова первая сказать о своей любви — первая! — значит, она надеется, верит, что вслед за ней и он скажет... А он молчит. И наконец, она добивается
от него единственного слова: «Зачем?»
В юности я презирала княжну Мери. Мне казалось: она сама во всем виновата, так ей и надо, зачем была высокомерна и наивна одновременно, слепа и уверена
в себе... В юности все мы более или менее беспощадны. Меня возмущало, пожалуй, не столько то, что есть в княжне Мери, сколько то, чего нет: нет безоглядной
преданности Веры, нет страстной силы любви и искренности Бэлы... Но главное, не понимает она Печорина, не его любит, а модного героя. Она влюбляется в
него так же, как едва не влюбилась в Грушницкого,— в этих столь разных людях она-то видит одно и то же: маска разочарованности Грушницкого для нее не
отличается от трагедии разочарования Печорина.
Если бы Печорин не приехал на воды, она преблагополучно влюбилась бы в Грушницкого и, сломив сопротивление маменьки, вышла бы за него замуж, была бы с
ним счастлива... Эта мысль возмущала меня.
Теперь я думаю о княжне Мери как будто и то жe самое, но — иначе. Разве она виновата, что молода и начиталась романов, ищет героя и готова увидеть его в
первом встречном. Ищет-то она Печорина. Как всякая женщина, она мечтает о том, чтобы её полюбил человек сильный и одинокий, хочет стать для него целым миром,
утешить его и обогреть, принести ему радость и покой.
Может быть, она как раз и обрела бы свое счастье, не появись на водах Печорин: целую жизнь прожила бы, сохраняя иллюзию, что ее избранник Грушницкий —
«существо особенное», что она своей любовью спасла его от несчастий и одиночества. В том-то и состоит вся сложность человеческих отношений, что даже в любви
— в самой большой близости душевной, какая может быть,— люди не до конца понимают друг друга, нужны иллюзии, чтобы сохранить уверенность и спокойствие.
С Грушницким у Мери могла бы сохраниться иллюзия своей необходимости любимому человеку, а ему хватило бы для счастья преданности и любви княжны Мери,
тихого домашнего очага: «...под старость они делаются... мирными помещиками». Но явился Печорин. Другая девушка, может быть, и не заметила бы разницы
между ним и Грушницким. У Мери достало ума и душевной тонкости, чтобы понять. Разве можно осудить ее за это?
Но, поняв, что Печорин — настоящий, а Грушницкий — подделка, она стремится одарить Печорина тем счастьем, которым удовольствовался бы Грушницкий. Печорину
не нужен покой, не нужны тихие радости, не нужен целый мир, заключенный в одной женской любви, не нужна Мери. Как ей это понять, как с этим смириться? И
в чем ее вина — разве что в молодости, искренности, вере в людей, но ведь за все это нельзя осудить. Остается только сочувствовать ей, а осуждать... Печорина.
Если бы, забавляясь с Мери, он попросту не думал о ее мученьях, не представлял себе, сколько страданий ей приносит, отгонял от себя мысль о ее душе — это было
бы полбеды. Но он прекрасно представляет себе, что происходит в сердце Мери, и не только не гонит, но лелеет мысль о ее страданиях: «...она проведет ночь без
сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира...».
Какое душевное право имеет человек быть так жесток? Никакого. Он должен был оставить Мери в покое, не вмешиваться, не танцевать с ней на бале, не добиваться
приглашения в ее дом, не дразнить Грушницкого... Но он не может не вмешиваться! Он не умеет жалеть, не хочет щадить. На том основании, что е м у
плохо, он обрекает на страдания всех вокруг,— вот в чем его трагическая вина.
ГРУШНИЦКИЙ
Печорину снова помогла его удивительная способность видеть и слышать то, чего другом бы не заметил, подглядывать и подслушивать. Если бы, возвратясь с
прогулки, он вместе со всеми пошел к Лиговским или отправился домой спать, он не узнал бы о заговоре Грушницкого и драгунского капитана. Но он поскакал в
горы и, возвращаясь, услышал в одном из домов «говор и крики, изобличавшие военную пирушку». Случай помог ему увидеть Грушницкого во всей красе. Драгунский
капитан предложил Грушницкому вызвать Печорина на дуэль и добавил: «Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин
струсит,— на шести шагах их поставлю, черт возьми!»
«Я с трепетом ждал ответ Грушницкого...» — записывает Печорин в своем дневнике,— «Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею».
Но он согласился. Перерождение Грушницкого, начавшееся, когда он был произведен в офицеры, теперь логически развивается. На бале он был смешон и жалок, теперь
— омерзителен.
Если бы он публично оскорбил Печорина, вызвал его на дуэль — это было бы достойно того романтического героя, каким Грушницкий хотел казаться. Но он
пускается на хитрости, интриги, мелкие заговоры.
Да, конечно, идея заговора принадлежала драгунскому капитану. Но почему Грушницкий вообще вступил в какие бы то ни было отношения с низкой шайкой
водяных офицеров? Почему согласился на подлость?
Непомерное самомнение и непомерное самолюбие раздули полученную им обиду до громадных размеров. Е г о обидели! Е м у предпочли другого!
Е г о приятель отбил у него девушку! И все это произошло н а г л а з а х у л ю д е й! Грушницкий
недаром и в бою бросался вперед, «зажмуря глаза»: ему всего важнее произвести впечатление на окружающих, ради этого он способен преодолеть страх — как в бою,
и совесть — как в заговоре с драгунским капитаном. Только бы его считали храбрецом, удальцом, молодцом!
А с совестью своей он всегда договорится. Он так доволен собой, постоянно доволен собой, что любым своим поступкам всегда найдет объяснение и оправдание.
А на самом-то деле, он малодушен и труслив. Подчиняется воле драгунского капитана так же точно, как раньше подчинялся воле Печорина.
«Драгунский капитан бесподобен»,— писал Белинский, имея в виду мастерство, с которым Лермонтов показал всю суетную, хвастливую и интриганскую натуру этого
человека. Стоит только послушать, как он разговаривает.
«— Господа! — сказал он, — это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слётки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает,
что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги. ...Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин,
а не Грушницкий,— о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан».
Он весь в этих двух репликах: с вульгарными словечками: «слётки», «ударишь по носу», «первейший трус»; с плохо скрытой завистью к Печорину, с провинциальной
высокопарностью: «мой истинный друг!» — давно ли Грушницкий успел стать его другом?!
А Грушницкий уже говорит не так, как герои Марлинского, и не так, как Печорин: он уже, сам того не замечая, подделывается под манеру драгунского капитана:
«— Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах».
Это уже не «божественный образ» и не «я ненавижу людей, чтоб их не презирать»,— он изменился во всем, даже слова у нero другие; недолго же продержалась его
разочарованность; теперь он офицерик, как все, и только!
Согласившись «проучить Печорина» но проекту драгунского капитана, Грушницкий сделал первый непорядочный шаг. Его уязвленное самолюбие требует мщенья; пока речь
идет не о настоящем выстреле, а только о забаве; он согласился только сделать Печорина посмешищем. Но, сделав этот первый шаг, он непременно придет ко второму.
Печорин между тем размышляет: «За что они все меня ненавидят?.. За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех люден, которых один вид
уже порождает недоброжелательство?»
Оказывается, Печорин тоже не всегда умеет судить себя. За что они все его не любят, вполне понятно: он их всех обидел. Над каждым успел посмеяться, каждого
ударить по самолюбию — и не заметить этого. Вовсе не «один вид» его, а все поведение вызывает недоброжелательство.
Но человеку всегда труднее всего поверить, чтоб его кто-то с основанием не любил, что он может быть сам в чем-то виноват...
Опять Печорин ведет себя, в сущности, как Грушницкий: мерит себя и людей разной меркой, позволяет себе то, чего другим не позволил бы: «...я чувствовал,
что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. «Берегитесь, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате.— Со мной этак не шутят...
Я вам не игрушка!..» Это, конечно, справедливо, но разве Грушницкий ему — игрушка? Пока он «этак шутил» с Грушницким, это была милая забава, а теперь он
возмущен, озлоблен, «не спал всю ночь», к утру «был желт, как померанец».
Даже мысли о том, что он сам во многом виноват, не возникает у Печорина. Но, увидев, к чему привела игра с Грушницким, он ставит последнюю точку и в игре с Мери.
Бедняжка, она все еще верит, что он не спал ночь из-за нее! «И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но объяснитесь, я могу вам простить все...»
— сбивчиво говорит она.
«Я вам скажу всю истину,— отвечал я княжне,— не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю».
Что заставило его произнести эти жестокие слова? Предупреждение Вернера о том, что па него уже смотрят как на жениха? Или «необъятное наслаждение» при мысли
о том, что Мери будет страдать, плакать? Или, может быть, своеобразная честность, проснувшаяся после горьких размышлений о том, что все его ненавидят?
На следующий день после объяснения с Мери, 14 нюня, Печорин записывает в своем дневнике: «Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?..
Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе».
Он отлично понимает, что довел свою игру до той стадии, когда его поведение начинает становиться непорядочным.
«Другой бы на моем месте предложил княжне
son coeur el sa fortune;[
4] но над мною слово
жениться имеет
какую- то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! мое сердце
превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой...»
На мой взгляд, Печорин не так часто напоминает Онегина, как принято думать; но эти его рассуждения, конечно, напоминают проповедь Онегина из IV главы:
Я сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас...
...Мечтам н годам нет возврата.
Не обновлю души моей...
И то, что Онегин говорил в восьмой главе:
Свою постылую свободу
Я променять не захотел...
...Я думал: счастье и покой
Замена счастью...
Печорин тоже так думает; в его рассуждениях о женитьбе смешиваются самые противоречивые чувства, от онегинского «свободы моей не продам» до детского страха:
«Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха... предсказала мне смерть от
злой жены...» И ко всему этому прибавляется сознание трагической безысходности своего положения: заговорив о свободе, он тут же признается: «Отчего я так
дорожу ею? что мне в ней?., куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего».
Разница между Онегиным и Печориным прежде всего в том, что Онегину есть куда идти, чему отдать свою свободу; он живет, скучая и тоскуя, среди люден пустых
и холодных, но рядом с ним есть другие люди — Пестель, Волконский, Пущин,— он может найти их, примкнуть к ним; Печорину некого искать, он в пустыне, ему некуда
приложить силы...
И все-таки в его рассуждениях о женитьбе много общего с проповедью Онегина: оба не верят, что могут полюбить, оба боятся отдать свою свободу... Но Онегин не
добивался любви Татьяны, не играл с ней; получив ее письмо, он честно сказал ей всю правду... Печорин вел себя иначе: не любя Мери, он добивался ее любви,
а когда добился, ничего не нашел в своем сердце, кроме опустошенности и презрения к себе.
Единственный человек, который все ему прощает и любит его безоглядно,— Вера. Она все видит, все знает о его отношениях с княжной Мери, но оттолкнуть Печорина,
забыть о нем ей не дано; и теперь, в трудное для него время, когда он недоволен собой, совесть его терзает, одиночество мучает, Вера ждет его к себе.
Почему и она, и Бэла, и княжна Мери так слепо его любят? Разве можно это объяснить: в любви, как в поэзии, всегда остается что-то непонятное.
Печорин успел за месяц так опутать и свою жизнь — не только чужие — сетью интриг и сложностей, что даже его свиданье с Верой оказывается опасным предприятием:
вокруг дома, где живет Вера, кто-то ходит в темноте: ведь в том же доме остановились Лиговские; озлобленный Грушницкий задался целью выследить Печорина, и это
ему удастся.
Возвращаясь ночью от Веры, Печорин должен был спуститься с верхнего балкона на нижний, принадлежавший Лиговским. «У княжны еще горел огонь,— записывает он
в дневнике.— Что-то меня толкнуло к этому окну... Мери сидела на своей постели... неподвижно, опустив голову на грудь; перед нею на столике была раскрыта книга,
но глаза её, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли её были далеко...»
Печорин, который так отлично умеет понимать свои и чужие душевные движения, чувства и мысли, ничего не записывает о том, что подумал он, подглядев одинокое
горе княжны Мери,— может быть, он даже самому себе стыдится признаться, как страшно он виноват...
Впрочем, долго предаваться раскаянию ему помешал Грушницкий. «В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн. Невидимая рука схватила
меня за плечо.
— Ага! — сказал грубый голос, — попался!.. будешь у меня к княжнам ходить ночью!..
— Держи его крепче! — закричал другой, выскочивший из-за угла.
Это были Грушницкий и драгунский капитан».
Мы уже говорили о том, что, сделав первый непорядочный (хотя и смешной) шаг на бале, вступив в заговор с драгунским капитаном, Грушницкий неизбежно должен
сделать и следующие шаги. Зачем он подкарауливает Печорина? Чтобы отомстить ему? Но такого рода месть непременно бросит тень на имя девушки, которую Грушницкий
любил... об этом он не думает. Ослепленный злобой, он на следующее утро не останавливается перед тем, чтобы прямо опорочить Мери в глазах водяных бездельников.
Все смешалось и перепуталось: Печорин завтракает в ресторане вместе с мужем Веры, а Грушницкий в соседней комнате, собрав «человек десять молодежи», рассказывает
о ночном происшествии: «...наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона... Какова княжна? а? Ну, уж, признаюсь, московские барышни! После этого чему
же можно верить?».
Грушницкий, «ослепленный ревностью», убежден, что он говорит правду и Печорин действительно был ночью у княжны. Печорин знает, что это неправда: он чувствует
себя обязанным вступиться за честь Мери, безвинно оклеветанной.
«Прошу вас... сейчас же отказаться от ваших слов:
вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим
достоинствам заслуживало такое ужасное мщение»,— говорит Печорин (курсив мой. — Н. Д.).
Грушницкий колеблется и все-таки отвечает: «Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все».
Оба говорят правду. Грушницкий вовсе не знает, «что это выдумка». Он убежден, что Мери принимала ночью Печорина. Но если бы даже это было правдой, разве
порядочный человек станет рассказывать такие вещи?
Печорин кругом виноват. Рядом с ним за столиком сидит муж женщины, у которой он провел ночь. По его вине оклеветана Мери. И все-таки наши симпатии на стороне
Печорина, потому что он ведет себя как человек крупный, а Грушницкий — как мелкий.
Дуэль, которую драгунский капитан задумал, чтобы попугать, для смеха, теперь неизбежна. Уже и сам драгунский капитан в бешенстве. «Он пожелтел, посинел;
скрытая злоба изобразилась на лице его».
По условиям заговора, разработанным драгунским капитаном, Грушницкий должен был придраться «к какой-нибудь глупости» и вызвать Печорина на дуэль. Но вышло
иначе: вызвал Печорин — обстоятельства сложились так, что он опять на высоте, а Грушницкий — в смешном и постыдном положении, еще больше унижен эпизодом в ресторане.
Но Печорин, который внешне выглядит так благородно: заступился за честь девушки,— на самом деле не может чувствовать себя достойно: муж Веры с жаром восхваляет
его, называет «благородным молодым человеком», радуется, что у него нет дочерей, которых мог бы оскорбить «мерзавец» вроде Грушницкого.
Стыдно все-таки должно быть Печорину — стыдно слушать эти восторги обманутого им человека!
«Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему всё»,— записывает Печорин. При всей странности его отношений с Вернером, при всей замкнутости
характера Печорину все-таки нужен человек, к которому можно прийти в трудную минуту и рассказать «всё»; человек, который поймет, не осудит и поддержит...
Вернер повел себя именно так. Он согласился быть секундантом и отправился к Грушницкому вырабатывать условия дуэли.
Условия заговора тем временем изменились: противники Печорина «несколько переменили свой... план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко
похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей».
«Поблагороднее» вовсе не значит, что он способен отказаться от подлой затеи драгунского капитана, а только то, что он колеблется, его мучает совесть. На
поступки Грушницкий не способен; поступки совершает Печорин, решения принимает он — Грушницкий только подчиняется чужой воле и собственному мелочному самолюбию.
Из юного, неопытного мальчика, вызывавшего сочувствие, он за месяц превратился в негодяя; в этом превращении виноват прежде всего Печорин: своими
издевательствами он довел Грушницкого до потери человеческого облика. Но и сам Грушницкий оказался слабым, ничтожным человеком, но способным дать отпор
ни Печорину, ни драгунскому капитану.
След. страница: Продолжение гл. 6 «Княжна Мери»: Печорин >>>
