Пожалуй, самая трудная доля при прохождении к читателю выпала "Царь-рыбе". "Редактироваться", это значит уродоваться, повесть начала еще в
редакции журнала "Наш современник", где я состоял членом редколлегии. Журнал этот, перенявший большинство авторов разгромленного "Нового мира", в ту пору
удостаивался особого внимания бдительной цензуры, которая не уставала требовать от редакторов "тщательной работы с автором".
И в "Новом мире", и в "Нашем современнике" достигнуто было виртуозное умение в "работе с автором". Хитростью, ловкостью, изворотливостью главных
редакторов и их помощников можно было бы восхищаться, если б самому не подвергаться "редактуре". Не диво ли, затиснутые в угол, давимые, ловимые.
ругаемые в высоких идейных кабинетах направителей морали, истязаемые журналы эти в лучшие свои времена умудрялись печатать не просто хорошую литературу,
но и вещи выдающиеся.
В "Нашем современнике" особенно урожайным на литературу достойного уровня был 1976 год. Начался он с повести Гавриила Троепольского "Белый Бим
– черное ухо", затем напечатан был выдающийся роман Сергея Залыгина "Комиссия", после него ставшая сразу же знаменитой на весь читающий мир
повесть Валентина Распутина "Прощание с Матерой", и завершал год писатель из репрессированных, никем тогда не привечаемых, Ермолинский повестью... о
рашидовщине. Это в те-то еще годы!
В 4–6 номерах "Нашего современника" в этом же году напечаталось и мое повествование и рассказах "Царь-рыба". Усыпив бдительность яростной
цензуры сентиментальной повестью о бедной собачке – Белом Биме с черным ухом, редакция журнала ловко обошла иль объехала на кривой кобыле цензуру с
началом моей повести. Обдерганная, подчищенная повесть началась в четвертом номере – две главы из начала повести были вынуты (это "Дамка" и
"Норильцы"). "Дамку" тут же с ходу, почти не кастрируя, взял в "Литературную Россию" и напечатал тихий, но упрямый нравом Михаил Колосов, бывший тогда
там главным редактором, а про главу "Норильцы" мне "на ушко" сказали, что будет она напечатана лет через двести – так долго собирались жить наша
любимая партия с не менее ее любимой буро-красной цензурой.
Второй, стало быть пятый, номер "Нашего современника" с продолжением "Царь-рыбы" был цензурою решительно остановлен, главному редактору Викулову
и его помощникам было принципиально сказано, чтоб "и не совались" с этакой дерзкой, чуть ли не антисоветской продукцией, не беспокоили бы и без того
запятую, по глаза работой загруженную охранительную контору.
Сейчас уже мало кто знает и помнит, какую коварную каверзу устроили в свое время родной литературе мудрая партия и не менее мудрое правительство.
Когда-то цензура, вежливо именуемая "Комитетом по охране государственных тайн" и изымавшая из текста все подозрительное, вплоть до
народных частушек и цитат из самого! Ленина, читала одобренные журналами и издательствами рукописи. И вот вынесено было решение: не рукописи читать, а
сверстанные журналы и книги. Мы-то, писатели, помню, обрадовались, как дети: теперь уж дело пойдет скорее да и к печатному тексту придираться меньше
будут, ведь редакция и главный редактор тоже цензор, да еще какой! Были такие главные, что целой бригаде цензоров очки вставят и по бдительности её
переплюнут.
Все это хитромудрое начинание больно ударило и по без того уж битым и замороченным авторам и издателям. Что вот делать редакции "Нашего
современника" – верстку пятого номера надо подписывать в печать, шестой номер поджимает, типография неустойку платить затребует, а то и вовсе
расторгнет договор и вышвырнет журнал, "не умеющий работать с автором", на улицу, тем более что журнал в ту пору "квартировал" в типографии газеты
"Красная звезда" и совсем ей был ненужной обузой.
|
Оставался один-разъединственный шанс – брать главному редактору портфель под мышку и идти на поклон в идеологический отдел Цека, упрашивать
крупного, всегда важными делами занятого направителя советской морали, чтоб он убедился, что ничего особенного в повести нет, а если и углядит грозное и
зоркое око партийного сиятельства какую-либо крамолу, редакция и автор готовы еще поработать над усовершенствованием текста.
Нелепость на нелепость, глупость на глупость наслаивались – человек, работающий в том самом аппарате, который и насаждал цензуру везде и всюду,
от низу до верху, должен был читать произведение, похеренное его же недреманной опорной силой и уламывать ее, чтоб она не держала, подписала б в
печать и без того опоздавший журнал. Но чиновник никогда просто так не отпустит главного редактора, он для начала хрястнет верстку на стол и,
вытаращив глаза, гаркнет: "Вы что мне тут подсунули?! Вы зачем поставлены в журнал? Вам что, работать надоело?!"
Главный, чаще всего понарошке, испугается, даже потом покроется, покаянно голову склонит, но потом, когда эта грозная сила поостынет, начнет
подъезжать, просить милости объяснить, чем вызван гнев его сиятельства. "А вот чем, вот чем!" – красным карандашом тычет в и без того уж разноцветно
изрисованную, замочаленную верстку руководящее светило. А главный бит-перебит, вроде бы робко вслух зачитывает красным-то карандашом
помеченное и тоже гневно, нервно и решительно роняет:
"Проглядели! Снимем! Ну, я им!.." – И так вот, до трех, иногда и до пяти раз: "Снимем! Снимем! Снимем!.. – а дальше уж легче дело пойдет,
дальше уж начальник, устало со всем соглашаясь, махнет рукой: "Иди! И попробуй еще раз..."
Все! Дальнейшая тяжесть обрушивается на автора, из редакции ему кричат: "Горим из-за тебя! Прогрессивка накрылась! А у нас, между прочим, как и у
тебя, семья, дети, и тоже, между прочим, жрать хотят..."
Так-то вот довели меня до полной прострации, и я, махнув рукой, пошел ложиться в больницу. "Делайте что хотите, чтоб вам сегодня же всем
сдохнуть!.."
В редакции только того и ждали-дожидались. И до того измордовали повесть, что полное у меня к ней отвращение появилось и с тех пор не правил
я ее, ничего не восстанавливал, не делал новых редакций, как это бывало у меня с другими повестями и рассказами. Лишь много лет спустя, вороша старые
бумаги, наткнулся я на пожелтевшую главу – "Норильцы", и ощутил, что именно этого "звенушка" повести остро недостает. Сел и выправил, где и дописал
текст главы, назвав ее по-новому, более точно и современно – "Не хватает сердца", да и отправил в тот же "Наш современник", где глава и была
напечатана в No 8 за 1990 год, всего лишь через 25 лет, вместо обещанных двести.
Последующая судьба "Царь-рыбы" была более счастливой. В России, в республиках, за рубежом она выдержала более ста изданий, по ней снят фильм,
правда блекленький, – "Таежная повесть", всяческих дискуссий, критической полемики, научных работ сделано по "Царь-рыбе" по объему куда больше самой
книги. В 1978 году ей присудили Государственную премию СССР.
Впервые наиболее полно "Царь-рыба" выходила вместе с новой главой в красноярском издательстве "Гротеск" в 1993 году. Дай Бог этому издательству
доброго, бесцензурного пути. Цензура достаточно нас помучила, кого и в гроб свела. И чтобы существование издательства не подверглось столь модной ныне
барахольности, безвкусице и, как неудобоваримо называют ныне те явления, – коммерциализации.
Ну, а книга "Царь-рыба", независимо от моего к ней неласкового отношения, живет и все еще широко читается, издана, кажется, раз двести у
нас и за рубежом. В Голландии, где книги пользуются меньшим спросом, чем наркотики и продажные девки, в издательстве "Мехелен" "Царь-рыба" издавалась
дважды, сперва дешевенько и непритязательно, а как разошлась, так ее издали строго, роскошно, словно Библию. Во Франции, Финляндии, Чехословакии, Польше
и еще, и еще в каких-то странах переводили "Царь-рыбу" и везде мучились с переводом как самого витиеватого, непереводимого названия, так и с текстом,
перенасыщенным "русскостью", но это меня мало волновало. Главное, что наш, российский читатель воспринял книгу взаболь, где и бурно, и чудеса с нею
разные случались, и приключения. Один чудесный случай описан мною в "затеси" – "Самый дорогой гонорар", и мое отношение к книге постепенно "помягчало",
я даже намеривался написать что-нибудь подобное – по следам книги "Царь-рыба", но как переселился в Сибирь, да как немножко, с краю можно
сказать, коснулся этих "следов", то и понял, что с ума спячу иль умру досрочно, если возьмусь "отражать" то, что произошло и происходит в Сибири и
с Сибирью. Как ее, милую и могучую, измордовали, поувечили, изнахратили и изнасиловали доблестные строители коммунизма.
Пусть придут другие радетели слова и отразят "деяния" свои и наши, постигнут смысл трагедии человечества, в том числе и поведают о сокрушении
Сибири, покорении ее, отнюдь не Ермаком, а гремящим, бездумным прогрессом, толкающим и толкающим впереди себя грозное, все истребляющее оружие, ради
производства которого сожжена, расплавлена, в отвалы свезена уже большая часть земного наследства, доставшегося нам для жизни от предков наших и
завещанных нам Богом. Они, богатства земные, даны нам не для слепого продвижения к гибельному краю, а к торжеству разума. Мы живем уже в долг,
ограбляя наших детей, и тяжкая доля у них впереди, куда более тяжкая, чем наша.
Такая работа мне уже не по силам, такая работа, пришел я к невеселому заключению, и бесполезна, почти бесполезна. Из публицистики, из писем от
меня и ко мне в последующих томах получат развитие эти невеселые мысли и рассуждения, читатель наш отзывчивый, растревоженный и удрученный как бы
продолжал и продолжает писать горькую книгу о своей и нашей незадавшейся жизни, продолжает тему, мною затронутую в "Царь-рыбе".
|
