Гл. 3. МАКСИМ МАКСИМЫЧ
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.[
1]
"
Утренний намаз[
2] творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзеруме; перед захождением солнца творил намаз в городе Карее, а вечерний намаз в Тифлизе.
Аллах дал мне крылья, и я прилетел сюда..."[
3]
Такую песню поет герой сказки Лермонтова "Ашик-Кериб". Лермонтов пересказал известную в устном творчестве многих народов сказку о верной любви. Никакого отношения к Печорину, Максиму Максимычу или Автору
«Бэлы» она не имеет. Тем не менее, начиная
повесть о Максиме Максимыче, Лермонтов явно пародирует "Ашик-Кериба". Вот первые строки повести:
"Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ".
Сказочный герой Ашик-Кериб за день преодолевает расстояние, которое не под силу ни одному коню, – поспеть из Арзиньянской долины в Тифлис можно, и вправду, только на крыльях. Остановки в пути он делает для того, чтобы сотворить намаз, то есть молитву.
Автор повести "Максим Максимыч" завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, ужинал во Владикавказе (теперь город Орджоникидзе) – останавливался, чтобы поесть, а не помолиться. Между завтраком и ужином он проскакал 42 версты вполне реальный путь.
Интонация Автора в начале повести о Максиме Максимыче несколько иная, чем в повести "Бэла": она иронична.
Автор начинает с того, что подсмеивается над самим собой, сравнивая себя со сказочным Ашик-Керибом, а затем описывает и горы, и дорогу, и гостиницу все тем же насмешливым тоном: "Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают..." Это пишет тот же самый человек, который в первых своих записях восклицал: "Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные..." – и подробно описывал горы, скалы, реки. Что же произошло, что заставило Автора перейти от восторгов к ироническому раздражению? Ответ на этот вопрос мы получим в конце повести о Максиме Максимыче, потому что запись о новой
встрече с добрым штабс-капитаном[
4] сделана, очевидно, после этой встречи, и причины раздражения Автора следует искать в ней.
"Я остановился в гостинице, где останавливаются все проезжие, и где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться".
Инвалиды глупы и пьяны, гостиница плоха, и вдобавок приходится задержаться в этой гостинице на три дня – казалось бы, достаточно причин для раздражения. Однако Автор "для развлечения вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле", в котором, как мы видели, никакого раздражения нет – наоборот, Автор полон впечатлениями от прекрасной природы, сочувствует Бэле, симпатизирует штабс-капитану. Гостиница, инвалиды, задержка в пути начнут раздражать его позднее, когда он примется описывать свое новое приключение.
"Первый день провел я очень скучно; на другой день рано утром въезжает на двор повозка... А! Максим Максимыч!.." Здесь нет никакого чувства, кроме радости, и в восклицании, которым Автор приветствует доброго старика, и в прямом признании: "Мы встретились, как старые приятели. Я предложил ему свою комнату». Но в следующих строчках уже начинает звучать странное пренебрежение, которого мы до сих пор не замечали в отношении Автора к Максиму Максимычу: "Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот на манер улыбки. Такой чудак!.."
В "Бэле" Автор не раз восхищался многообразными уменьями Максима Максимыча; теперь он говорит о них с чуть заметной насмешкой, неуважительно. Даже то, что штабс-капитан "удивительно хорошо зажарил фазана", раздражает Автора. В "Бэле" он старался расспросить Максима Максимыча, не сомневаясь, что тот может рассказать немало интересного. Теперь он замечает: "Мы молчали. Об чем было нам говорить?.."
Что же заставило Автора изменить свое отношение к доброму Максиму Максимычу? Очевидно, здесь, в этой скучной гостинице, произошли какие-то события – в них-то и кроется причина раздражения Автора. Мы ждем описания этих событий, но Автор не спешит удовлетворить наше любопытство. Пауза затягивается. "Так сидели мы долго. Солнце пряталось за холодные вершины, и беловатый туман начинал расходиться в долинах, когда на улице раздался звон дорожного колокольчика и крик извозчиков".
Звон дорожного колокольчика и крик извозчиков – первые вестники появления Героя. Лермонтов нагнетает ожидание. Холодные вершины гор и беловатый туман дополняют спокойно-равнодушное настроение двух офицеров, молча сидящих у огня. Но ведь должны произойти какие-то важные события. "Когда же?" – ждет читатель.
Герой, Печорин, появляется далеко не сразу. Его появлению предшествует длинная церемония. Во двор въезжает несколько повозок, «за ними пустая дорожная коляска». Путешественнику, скучающему в скучной гостинице скучного города, интересно всякое новое лицо — но лица-то и нет: есть только пустая коляска, невольно привлекающая внимание. Да к тому же "ее легкий ход, удобное устройство и щегольской вид имели какой-то заграничный отпечаток". Такая коляска – признак богатства ее владельца, она возбуждает в Авторе завистливый интерес.
За коляской "шел человек с большими усами, в венгерке, довольно хорошо одетый для лакея… Он явно был балованный слуга ленивого барина".
Героя еще нет, но читатель, вместе с Автором, уже заинтригован – сначала элегантной коляской, потом балованным лакеем. Каков же должен быть владелец коляски и хозяин лакея, если даже его слуга покрикивает на ямщика?
"Несколько повозок"
– это и была та самая оказия[
5], которой дожидались путешественники, чтобы отправиться в путь. Но Автор так заинтересован коляской и дерзким лакеем, не отвечающим на расспросы, что даже забывает обрадоваться приходу оказии. Максим Максимыч радуется: "Слава богу!" – и привычно ворчит, заметив коляску: "Верно какой-нибудь чиновник едет на следствие в Тифлис. Видно, не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не свой брат, растрясут хоть английскую!" Читатель уже почти догадался, чья это коляска, но Максим Максимыч еще ничего не подозревает. Видя любопытство Автора, он обращается к слуге с расспросами – тон у него заискивающий, неуверенный – жалко становится старика, и недоброе чувство возникает против слуги (а заодно и против его неведомого господина).
"– Послушай, братец, – спросил… штабс-капитан: – чья это чудесная коляска? а?.. Прекрасная коляска!.."
Поведение лакея вызывающе дерзко: он "не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан". Даже доброго Максима Максимыча рассердило такое поведение: "он тронул неучтивца по плечу и сказал: "Я тебе говорю, любезный..."
Из неохотных и невежливых ответов слуги возникает, наконец, имя героя:
"– Чья коляска? моего господина.
– А кто твой господин?
– Печорин..."
Читатель вместе с Максимом Максимычем вздрагивает от радости. Зная все, что связывает Печорина со штабс-капитаном, мы, как и он, не сомневаемся, что сейчас произойдет трогательная встреча друзей, сейчас появится Печорин и бросится на шею доброму старику – и мы, наконец, увидим человека, который успел занять наше воображение. . . Но, может быть, это не тот Печорин? Мысль эта возникает у читателя и у Максима Максимыча одновременно: "Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, боже мой!., да не служил ли он на Кавказе?"
Слуга по-прежнему груб и отвечает неохотно, но это уже не имеет значения, сейчас Максим Максимыч увидит своего друга, это он, его зовут Григорий Александрович.
Хмурые ответы лакея не беспокоят штабс-капитана. Но читателя они заставляют насторожиться. Уже зная, что Максим Максимыч с барином "были приятели", слуга говорит почти невежливо: "Позвольте, сударь; вы мне мешаете". Может быть, он знает, что барин не рассердится на него за такое обращение с приятелем?
Максиму Максимычу все это неважно, ему одно надо: увидеть Печорина. "Да где ж он сам остался?" – вот что интересует старика. "Слуга объявил, что Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н. ..."
Ничего предосудительного в таком решении Печорина нет. Он ведь не знал, что в гостинице его ждет встреча с Максимом Максимычем. Конечно, приятнее остановиться у знакомого полковника, чем ночевать в скучной гостинице и ужинать стряпней трех глупых пьяниц. Но, тем не менее, читателю обидно, что Печорин не поспешил в гостиницу.
Максим Максимыч убежден, что Печорин "сейчас прибежит". Все дело теперь только в том, чтобы уговорить лакея сообщить Печорину, кто его ждет. Штабс-капитан почти униженно уговаривает слугу: "...ты, любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь? Коли пойдешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и скажи... уж он знает…
Я тебе дам восьмигривенный[
6] на водку."
Пойти к полковнику сам Максим Максимыч не может: он не в том чине, чтобы запросто являться в дом к высшим чинам. Место свое он знает. В пушкинском "Станционном смотрителе" есть такая сцена. Смотритель Самсон Вырин приезжает в Петербург и является к гусарскому офицеру Минскому, похитившему у него дочь. "Минский вышел сам к нему в халате, в красной скуфье.
– Что, брат, тебе надобно? – спросил он его.
Сердце старика закипело, слезы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес только:
– Ваше высокоблагородие! Сделайте такую божескую милость!"
Самсон Вырин – первый "маленький человек" в русской литературе – совсем низко стоит на служебной лестнице: он "сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда." По сравнению с ним, штабс-капитан Максим Максимыч занимает приличное положение в обществе. Но – все условно: Максим Максимыч столько же ниже полковника, сколько станционный смотритель ниже гусарского офицера. Оскорбленный отец по законам света может и должен вызвать похитителя дочери на дуэль, отомстить, ответить на оскорбление оскорблением. Все это так – при одном условии – если он и оскорбивший его человек равны по своему положению в обществе. Если же нет – как бы ни закипело сердце отца, он может только произнести дрожащим голосом: "Сделайте такую божескую милость" – он может только молить...
В неоконченной повести Лермонтова «Княгиня Лиговская» герой – Григорий Александрович Печорин – пролетая по улице на своем гнедом рысаке, едва не задавил молодого чиновника Красинского и в тот же вечер, смеха ради, жестоко оскорбил этого чиновника в ресторане. Красинский говорит Печорину: "... вы едва меня сегодня не задавили и этим хвастаетесь, вам весело! – а по какому праву? потому что у вас
есть рысак, белый султан? Золотые эполеты[
7]? Я беден! – да, я беден! хожу пешком, – конечно, после этого я не человек..."
Человек – и богатство, человек – и чин, человек – и положение в обществе. Конфликт человеческого и античеловеческого, введенный в русскую литературу Пушкиным, был углублен и расширен его последователями. Маленький чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин в гоголевской "Шинели" даже помыслить не может о протесте – он терпит все издевательства своих товарищей по службе. "Только если уж слишком была невыносима шутка … он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" Мысль о протесте приходит к нему только в бреду, в беспамятстве перед смертью.
В "Записках сумасшедшего" титулярный советник (это очень маленький чин) Поприщин, сходя с ума, размышляет: "Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам... Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не кашляет. Я несколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти разности. Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник?.."
В том несправедливом мире, в котором живут и смотритель Вырин, и Акакий Акакиевич, и Поприщин, – и Максим Максимыч! – в этом мире только безумный может восстать против узаконенного порядка: любой полковник – более значительная личность, чем любой штабс-капитан, и любой камер-юнкер лучше любого титулярного советника. А в повести Гоголя "Нос" человек оказывается ничем по сравнению с собственным носом только потому, что человек имеет чин коллежского асессора, а нос – чин статского советника. И это возможно в мире, где человеческое побеждено античеловеческим.
Ни о чем подобном Максим Максимыч, разумеется, не думает. За него думает Лермонтов – он понимает униженное положение старика и сочувствует ему, и читателя заставляет сочувствовать. А Максим Максимыч давно и прочно усвоил устои мира, в котором он живет. Штабс-капитан знает свое место и не идет к полковнику Н. искать Печорина.
Да, он знает свое место по отношению к полковнику. Но когда к нему в крепость был прислан молодой прапорщик, Максим Максимыч вел себя не как штабс-капитан, а как ч е л о в е к. Мы помним, как он встретил низшего по чину: "Очень рад, очень рад… пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч и пожалуйста – к чему эта полная форма?"
Вот почему нам так обидно за старика: мы-то знаем, что он – человек, что он достоин уважения и любви… Где же Печорин? Почему он не спешит принести Максиму Максимычу свое уважение и свою любовь?
"Максим Максимыч сел за воротами на скамейку… Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник. – "Максим Максимыч, не хотите ли чаю?" – закричал я ему в окно.
– Благодарствуйте; что-то не хочется".
В этом простом разговоре нет, на первый взгляд, ничего примечательного. Но читатель, представляющий себе душевное состояние Максима Максимыча, понимает, чего стоил ему целый час ожидания. Старик сдержан: он ничем прямо не выдает своего волненья, но оно сквозит в коротком отказе пить чай и в молчаливом ожидании за воротами…
Печорин все не появляется, а Максим Максимыч уже исстрадался от ожидания. Отказавшись пить чай, он «минут через десять» все-таки оставил свой наблюдательный пост, «наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве». Он ждал Печорина до ночи; очень поздно он, наконец, лег, но «долго кашлял, плевал, ворочался.
– Не клопы ли вас кусают? – спросил я.
– Да, клопы – отвечал он, тяжело вздохнув».
Очень горько за старика. Ему и стыдно: похвастался, что Печорин «сейчас прибежит», а он не идет; и нетерпеливое желание увидеть человека, которого он так любил, все еще живо; и обида растет в нем, и беспокойство гложет: что же могло случиться, что могло задержать Печорина- уж не беда ли с ним стряслась?
Рано утром старик уже снова был на своем посту. Вдобавок ко всем мученьям, любовь к Печорину начинает мешать ему выполнять служебные обязанности: он должен пойти к коменданту, но боится уйти, пропустить своего друга… Может быть, он уже понял, что Печорин ждать его не будет! Оставив на посту своего спутника, он «побежал, как будто члены его получили вновь юношескую силу и гибкость». Было бы неудивительно прочесть такие слова о немолодом человеке, полюбившем женщину, – так бегут на свидание. Но Максим Максимыч бежит по служебным делам, боясь пропустить встречу с другом и не смея нарушить свой долг; еще обиднее становится за него: ничего нет в жизни у штабс-капитана – ничего и никого, кроме Печорина: это его единственная привязанность.
Уже не только Максим Максимыч, но и читатель устал ждать, и Автор «начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана». Пора бы герою появиться – но его появлению предшествует еще описание прекрасного утра с золотыми облаками, с толпами народа на широкой базарной площади; среди шума и золота появляется Печорин. Мы ждем: как он поведет себя? А он, «закурив сигару, зевнул раза два и сел на скамью по другую сторону ворот». Ожидание, нетерпение, длинный церемониал встречи – все это определяет состояние Максима Максимыча, не Печорина. Он холоден и спокоен – более того, ему скучно. Первое, что мы о нем узнаем: он «зевнул раза два» – никакого волнения при мысли о предстоящей встрече, никакого движения души. Только здесь, в середине второй из пяти повестей, составляющих роман, Лермонтов рисует портрет Печорина. Чтобы точнее представить себе, что нового внес этот портрет в русскую литературу, обратимся к прозе Пушкина.
Пушкинские портреты кратки. Почти всегда он сообщает возраст героя, цвет или общий облик одежды и самое общее представление о внешности. В «Арапе Петра Великого» «графиня Д., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою»; Наталье Гавриловне «было около шестнадцати лет, она была одета богато, но со вкусом…» В «Выстреле» граф был «мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою», о графине сказано: «В самом деле, она была красавица». Дуня в «Станционном смотрителе» – «девочка лет четырнадцати. Красота ее меня поразила». Изредка добавляется какая-нибудь одна деталь внешности: в «Метели» Бурмин был «с Георгием в петлице и с
интересною бледностию» (курсив Пушкина), Минский в «Станционном смотрителе» «явился молодым стройным гусаром с черными усиками», об отце Дуни сказано: «Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах».
Может создаться впечатление, что Пушкину просто неважна внешность героя (тем более, что в его романе в стихах ни Онегин, ни Татьяна вообще внешне не описаны, а о Ленском известна только одна деталь: «кудри черные до плеч»). Такой вывод был бы слишком поспешен. Пушкинские портреты бывают безлики, формальны (Лиза Берестова, Маша Троекурова и прочие девушки мало чем отличаются друг от друга), но бывают и очень точны – при всей краткости. О Петре в одной строчке сказано очень много, его видишь: «высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою в зубах».
В «Капитанской дочке» – последнем прозаическом произведении Пушкина – два портрета очень подробны. Вот один из них: «Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую». Так описана Екатерина ІІ. Вот второй портрет: «Наружность его показалась мне замечательна. Он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары». Так описан Пугачев.
Исследователи литературы давно заметили, что Пушкин описал Екатерину не так, как он (или его читатели) себе ее представлял, не так, как могли описать ее старшие современники Пушкина, помнившие императрицу, а так, как она была нарисована на портрете Левицкого, до сих пор висящем в Русском музее. Это был официальный портрет – так полагалось представлять себе императрицу. Пушкин не добавил ни одной детали к официальному облику Екатерины. В «Капитанской дочке» она точно такая, как на портрете: белое платье, чепец, душегрейка, румяное лицо, и даже белая собачка не забыта (она напугала Машу Миронову). Императрицу Пушкин не хотел описывать от себя, своими глазами. Пугачева он описал так, как представлял себе его. Но принцип описания остался тот же: живописный. Как на портрете, сделанном художником. Это и есть главное во всех пушкинских портретах, даже самых кратких: они дают материал для иллюстрации, но не помогают понять характер, психологию героя.
Пушкин и не ставил перед собой этой задачи. В его прозе характеры людей раскрываются в поступках, в действии; читатель познает внутренний мир героев, наблюдая их поведение, конфликт с обществом, отношения с другими людьми. У Лермонтова задача иная: понять «историю души человеческой», заглянуть в эту душу так глубоко, как никто до него не заглядывал. Все подчинено этой задаче: композиция романа и подбор героев, описания природы и диалоги. Выполнению этой же задачи служит портрет Печорина – первый психологический портрет в русской литературе.
Мы отвлеклись от Печорина. Пока он сидит, задумавшись, на скамейке, вспомним, как была построена первая повесть романа –
«Бэла». Сюжет в ней долго не начинался: путешественники встретились на горной дороге; мы прочли описание этой дороги, познакомились с природой и людьми Кавказа, выслушали суждения путешественников о природе и людях – только после этого Максим Максимыч начал свой рассказ. Напряженное ожидание Максима Максимыча, наконец, разрешилось: Печорин пришел. Но теперь нет штабс-капитана. А лошади уже заложены. Внутреннее напряжение рассказчика (а с ним и читателя) растет – ведь Печорин может так и уехать, не дождавшись Максима Максимыча. Правда, он не торопится. Но знает ли он, что здесь Максим Максимыч?
Спокойный, медлительный тон, которым Лермонтов повествует о Печорине, сменяется бешено быстрым, задыхающимся ритмом повествования о Максиме Максимыче: он бежал, «что было мочи. едва мог дышать; пот градом катился с лица его, мокрые клочки седых волос. приклеились ко лбу его; колена его дрожали… он хотел кинуться на шею Печорину».
Прерывистое, учащенное дыхание бегущего взволнованного человека слышно в описании Максима Максимыча так же неоспоримо, как в «Бэле» мы слышали страстную речь Казбича на его родном языке.
Странный разговор происходит между Печориным и Максимом Максимычем. Если прочесть отдельно, подряд все реплики Печорина (как мы делали это в «Бэле»), вовсе не создастся впечатления, что Печорин холоден, неприветлив:
«–
Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? – Еду в Персию – и дальше... – Мне пора, Максим Максимыч. – Скучал! – Да, помню! – Право, мне нечего рассказывать,
дорогой Максим Максимыч... . Однако прощайте, мне пора. .. я спешу...
Благодарю, что не забыли... – Ну, полно, полно!..
неужели я не тот же?... Что делать?... всякому своя дорога...
Удастся ли еще встретиться – бог знает!...»
Сами по себе слова Печорина даже могут показаться теплыми. Но мы ведь помним, что он мог прийти еще вчера вечером, а пришел только сегодня утром и чуть не уехал, забыв о Максиме Максимыче. И мы слышим, что говорит старик, – в сравнении с его словами реплики Печорина оказываются убийственно холодными, пустыми, бездушными:
«Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы подживаете? – сказал Печорин.
– А.... ты... а... вы?.. – пробормотал со слезами на глазах старик… – сколько лет… сколько дней… да куда это? . .»
Печорин «сказал». Старик «пробормотал со слезами на глазах». Приветливые слова Печорина оказываются слишком спокойными, слишком гладкими и потому – пустыми рядом со сбивчивой речью Максима Максимыча: «а. . . ты... а... вы?» Обычно говорят: «сколько лет, сколько зим» – время измеряют годами. Максим Максимыч сказал иначе: «сколько лет... сколько дней» – каждый день без Печорина старик помнил о нем, мечтал хотя бы о случайной встрече, мечтал как о чуде, не веря, – чудо осуществилось, и что же?
Ответы Печорина на прерывистые вопросы старика оказываются нестерпимо холодными, даже грубыми: «Еду в Персию – и дальше», «Мне пора».
«Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?» – спрашивает Максим Максимыч, уже приняв неизбежную замену прежнего «ты» нынешним холодным «вы». Читатель вместе с ним надеется, что у Печорина есть еще какие-то оправдания, что он имеет причину торопиться. Максим Максимыч так взволнован, что не может ждать ответа на свой вопрос, он спешит, он надеется хоть что-то узнать о Печорине, хоть чем-то успеть поделиться: «Мне столько бы хотелось вам сказать столько расспросить... Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали? ..
– Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь...»
В этом одном слове – ответ на все вопросы старика. Скучал все пять лет. От скуки решил ехать в Персию. Скучает и теперь, встретив старого друга. Скучал бы и с ним – потому и не хочет задержаться. Других причин нет – только скука. Почему он улыбается, произнося это горькое слово? Как понять странного человека? Приятно ему все-таки видеть Максима Максимыча, или улыбка его насмешлива: над собой усмехается, над своей скукой?
Максим Максимыч полон воспоминаниями, они вырываются – старик не может удержаться и говорит даже то, о чем, пожалуй, бестактно напоминать:
«– А помните наше житье-бытье в крепости? А Бэла?
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся.
– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув...»
Так что же – он совсем бездушный человек? Можно понимать роман Лермонтова по-разному; каждый видит в нем снос, но все, конечно, видят и нечто общее. Я не верю, что Печорин забыл Бэлу – да и автор не верит: ведь он заметил, что Печорин зевнул «принужденно». Конечно, он помнит и не хочет вспоминать ее, не хочет ворошить прошлое, боится воскресить прежнюю боль.
А ведь это и называется: эгоизм. Из-за того, чтобы не обеспокоить себя воспоминаниями, он так холоден со стариком, который был ему близким человеком; чтобы уберечь от боли свою душу, он, не задумываясь, ранит чужую. Неужели совсем нет в нем жалости к бедному штабс-капитану?
Отчего же, по-своему он жалеет. Категорически отказавшись задержаться, он вдруг заметил огорчение Максима Максимыча. «Благодарю, что не забыли... – прибавил он, взяв его за руку».
На большую сердечность он, видимо, неспособен. Но старик не принимает этой душевной милостыни. «Он был печален и сердит, хотя старался скрыть это». «Забыть! – проворчал он: – я-то не забыл ничего...»
В этом «я-то» – скрытый упрек: …вы забыли, а не я… Опять Печорин пытается как-то сгладить свою холодность: «Ну, полно, полно!» – говорит он Максиму Максимычу, «обняв его дружески». Слова его приветливы. Но, «говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи». Если раньше торопился Максим Максимыч навстречу Печорину, то теперь торопится Печорин – от старика, от воспоминаний. Дважды повторенное «уже» показывает, как быстр он теперь – сесть в коляску, отдать приказание ямщику успел за какие-то секунды...
«– Постой, постой! – закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски: – совсем было забыл… У меня остались ваши бумаги… Что мне с ними делать?..
– Что хотите! – отвечал Печорин. – Прощайте…»
И снова странен нам этот человек. Оттолкнув, может быть, единственного любящего, преданного ему человека, он отталкивает и себя, свое прошлое – ведь оно в тех бумагах, от которых он отрекается. Что же ему дорого на свете? Неужели – ничто?
Максим Максимыч еще кричал вслед, но «коляска была уже далеко»; в ответ на последний вопрос штабс-капитана: «а когда вернетесь?..» Печорин «сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..»
Рассматривая то, что произошло, с позиции Максима Максимыча, мы осудим Печорина, он покажется нам холодным, равнодушным эгоистом.
Но если взглянуть на происшедшее сего позиции? Одинокий, тоскующий, озлобленный несчастьями, которые он приносил людям, Печорин одного только хочет: чтобы его оставили в покое, не терзали воспоминаниями, надеждами, – и в этот самый миг встречает человека, который от чистого сердца, из самых лучших побуждений, непременно будет терзать его. . . В таком случае, если даже мы не сможем оправдать Печорина, то, по крайней мере, поймем его поведение.
А Максим Максимыч оскорблен – и это естественно.
«– Да, – сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах: – конечно, мы были приятели, – ну да что приятели в нынешнем веке!. .» Обида Максима Максимыча привычно выливается в стариковское ворчанье на новый век. Он не может понять истинных причин поведения Печорина и взамен придумывает те, которые ему понятны: «Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара. Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге. . . Что за коляска! . . сколько поклажи! .. и лакей такой гордый! . . – Эти слова были произнесены с иронической улыбкой»
Мы сочувствуем Максиму Максимычу и в то же время понимаем его трагическую ошибку: в данном-то случае он неправ. Не потому Печорин пренебрег им, что он «не богат, не чиновен». Но как ему понять странного молодого человека, который и сам себя не понимает?
Обида Максима Максимыча тем больнее, чем она непонятнее: за что? Разве он хоть чем-нибудь виноват перед Печориным? Любил, помнил, возил за собой его бумаги...
Автор тоже помнит о бумагах - разумеется, они его заинтересовали. Максим Максимыч, хранивший их столько лет, теперь, под влиянием обиды, готов «наделать
патронов» из записок Печорина, отдать их случайному спутнику: «.. .вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением на землю; потом другая, третья и десятая
имели ту же участь: в его досаде было что-то детское... »
След. страница: Гл. 4. Лермонтов о Печорине >>>
