Камень (издание 1913 г.). Мандельштам О. Э.
Литература
 
 Главная
 Зарубежная  литература
 
О. Э. Мандельштам.
Фотография, 1908 г.
 
 
КАМЕНЬ (1913)
Содержание

1. Дыхание (Дано мне тело — что мне делать с ним…)
2. Silentium (Она еще не родилась…)
3. Невыразимая печаль…
4. Медлительнее снежный улей…
5. Смутно-дышащими листьями…
6. Отчего душа так певуча…
7. Раковина (Быть может, я тебе не нужен…)
8. Скудный луч холодной мерою…
9. Образ твой, мучительный и зыбкий…
10. Змей (Осенний сумрак — ржавое железо…)
11. Сегодня дурной день…
12. Пешеход (Я чувствую непобедимый страх…)
13. Нет, не луна, а светлый циферблат…
14. Я ненавижу свет…
15. Казино (Я не поклонник радости предвзятой…)
16. Царское Село (Поедем в Царское Село!..)
17. Золотой (Целый день сырой осенний воздух…)
18. Старик (Уже светло, поет сирена…)
19. Петербургские строфы (Над желтизной правительственных зданий…)
20. В душном баре иностранец…
21. Лютеранин (Я на прогулке похороны встретил…)
22. Айя-София (Айя-София — здесь остановиться…)
23. Notre Dame (Где римский судия судил чужой народ…)
 
 
 
 
 
 
 
 
ОСИП ЭМИЛЬЕВИЧ МАНДЕЛЬШТАМ
(1891 – 1938)
 
КАМЕНЬ (1913)[1]

ДЫХАНИЕ[2]

Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть —
Узора милого не зачеркнуть.

1909.

SILENTIUM[3]

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту —
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито.

1910.

Невыразимая печаль...[4]

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,—
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой — сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И потянулась, оживая,
Тончайших пальцев белизна...

1909.

Медлительнее снежный улей[5]

Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы нетронута зимой.

И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь — трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых...

1910.

Смутно-дышащими листьями... [6]

Смутно-дышащими листьями
Черный ветер шелестит,
И трепещущая ласточка
В темном небе круг чертит.

Тихо спорят в сердце ласковом,
Умирающем, моем,
Наступающие сумерки
С догорающим лучом.

И над лесом вечереющим
Встала медная луна;
Отчего так мало музыки
И такая тишина?

1911.

Отчего душа — так певуча...[7]

Отчего душа — так певуча,
И так мало милых имен,
И мгновенный ритм — только случай,
Неожиданный Аквилон?

Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой
И совсем не вернется — или
Он вернется — совсем другой...

О, широкий ветер Орфея,
Ты ушел в морские края —
И, не созданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».

Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?

1911.

РАКОВИНА[8]

Быть может я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,
Оденешь ризою своей,
Ты неразрывно с нею свяжешь
Огромный колокол зыбей;

И хрупкой раковины стены, —
Как нежилого сердца дом, —
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем...

1911.

Скудный луч холодной мерою…[9]

Скудный луч, холодной мерою,
Сеетъ свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.

Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.

И стоит осиротелая
И немая вышина —
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.

Утро, нежностью бездонное —
Полу-явь и полу-сон,
Забытье неутоленное —
Дум туманный перезвон...

1911.

Образ твой, мучительный и зыбкий…[10]

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!», сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди...
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...

1912.

 

ЗМЕЙ[11]

Осенний сумрак — ржавое железо
Скрипит, поет и разъедает плоть;
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!

Я как змеей танцующей измучен
И перед ней, тоскуя, трепещу;
Я не хочу души своей излучин
И разума и Музы не хочу...

Достаточно лукавых отрицаний
Распутывать извилистый клубок;
Нет стройных слов для жалоб и признаний,
И кубок мой тяжел и неглубок.

К чему дышать? На жестких камнях пляшет
Больной удав, свиваясь и клубясь;
Качается и тело опояшет,
И падает, внезапно утомясь.

И бесполезно накануне казни,
Видением и пеньем потрясен,—
Я слушаю, как узник без боязни,
Железа визг и ветра темный стон!

1910.

Сегодня дурной день…[12]

Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень —
Мрачней гробовых плит.

Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик...
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.

Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть,
И яростный гимн грянь —
Бунтующих тайн медь!

О, маятник душ строг —
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запретную дверь к нам...

1911.

ПЕШЕХОД[13]

Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот;
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!

И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках,
Я слушаю — как снежный ком растет
И вечность бьет на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет;

Действительно лавина есть в горах!
И вся моя душа — в колоколах —
Но музыка от бездны не спасет!

1912.

Нет, не луна, а светлый циферблат…[14]

Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?

И Батюшкова мне противна спесь;
Который час, его спросили здесь—
А он ответил любопытным: вечность!
1912.

Я ненавижу свет…[15]

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, —
Башни стрельчатой рост!

Кружевом камень будь
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед —
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь...

1912.

КАЗИНО[16]

Я не поклонник радости предвзятой,
Подчас природа серое пятно,—
Мне в опьяненьи легком суждено
Изведать краски жизни небогатой.

Играет ветер тучею косматой,
Ложится якорь на морское дно,
И бездыханная, как полотно,
Душа висит над бездною проклятой.

Но я люблю на дюнах казино,
Широкий вид в туманное окно
И тонкий луч на скатерти измятой;

И, окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино —
Люблю следить за чайкою крылатой!

1912.

ЦАРСКОЕ СЕЛО.[17]

Георгию Иванову

Поедем в Царское Село!
Свободны, ветренны и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло...
Поедем в Царское Село!

Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях — клочья ваты,
И грянут „здравия“ раскаты
На крик — „здорово, молодцы“!
Казармы, парки и дворцы...

Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая "Ниву" и Дюма...
Особняки — а не дома!

Свист паровоза... едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась —
Не сомневаюсь — это князь...

И возвращается домой —
Конечно, в царство этикета,
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлины седой,
Что возвращается домой...
1912

ЗОЛОТОЙ[18]

Целый день сырой осенний воздух
Я вдыхал в смятенье и тоске;
Я хочу поужинать, — и звезды
Золотые в темном кошельке!

И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал;
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!

Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны...
За прилавком щупает червонцы
Человек — и все они пьяны.

Будьте так любезны, разменяйте,
Убедительно его прошу —
Только мне бумажек не давайте, —
Трехрублевок я не выношу!

Что мне делать с пьяною оравой?
Как попал сюда я, Боже мой?
Если я на то имею право —
Разменяйте мне мой золотой!

1912.

СТАРИК[19]

Уже светло, поет сирена
В седьмом часу утра.
Старик, похожий на Верлэна,
Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детский
Зеленый огонек;
На шею нацепил турецкий
Узорчатый платок.

Он богохульствует, бормочет
Несвязные слова;
Он исповедоваться хочет —
Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочий
Иль огорченный мот —
А глаз, подбитый в недрах ночи,
Как радуга цветет.

Так, соблюдая день субботний,
Плетется он — когда
Глядит из каждой подворотни
Веселая нужда;

А дома — руганью крылатой,
От ярости бледна, —
Встречает пьяного Сократа
Суровая жена!

1913.

ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ[20]

Н. Гумилеву.

Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна — как броненосец в доке —
Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства крепкая порфира,
Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената — вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...

Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений — бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!

1913.

В душном баре иностранец...[21]

В душном баре иностранец,
Я нередко, в час глухой,
Уходя от тусклых пьяниц,
Становлюсь самим собой.

Дев полуночных отвага
И безумных звезд разбег,
Да привяжется бродяга,
Вымогая на ночлег.

Кто, скажите, мне сознанье
Виноградом замутит,
Если явь — Петра созданье,
Медный всадник и гранит?

Слышу с крепости сигналы,
Замечаю, как тепло.
Выстрел пушечный в подвалы,
Вероятно, донесло.

И гораздо глубже бреда
Воспаленной головы —
Звезды, трезвая беседа,
Ветер западный с Невы...

1913.

ЛЮТЕРАНИН[22]

Я на прогулке похороны встретил
Близ протестантской кирки, в воскресенье.
Рассеянный прохожий, я заметил
Тех прихожан суровое волненье.

Чужая речь не достигала слуха,
И только упряжь тонкая сияла,
Да мостовая праздничная глухо
Ленивые подковы отражала.

А в эластичном сумраке кареты,
Куда печаль забилась, лицемерка,
Без слов, без слез, скупая на приветы,
Осенних роз мелькнула бутоньерка.

Тянулись иностранцы лентой черной
И шли пешком заплаканные дамы,
Румянец под вуалью, и упорно
Над ними кучер правил вдаль, упрямый.

Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
Тебя легко и просто хоронили.
Был взор слезой приличной затуманен,
И сдержанно колокола звонили.

И думал я: витийствовать не надо.
Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада,
И в полдень матовый горим, как свечи.

1912.

АЙЯ-СОФИЯ[23]

1.
Айя-София — здeсь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Вeдь купол твой, по слову очевидца,
Как на цeпи подвeшен к небесам.

2.
И всeм примeр — года Юстиниана,
Когда похитить для чужих богов
Позволила эфесская Диана
Сто семь зеленых мраморных столбов.

3.
Куда ж стремился твой строитель щедрый,
Когда, душой и помыслом высок,
Расположил апсиды и экседры,
Им указав на запад и восток?

4.
Прекрасен храм, купающийся в мирe,
И сорок окон — свeта торжество;
На парусах под куполом четыре
Архангела прекраснeе всего.

5.
И мудрое сферическое зданье
Народы и вeка переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.

1912.

NOTRE DAME[24]

1.
Где римский судия судил чужой народ —
Стоит базилика, — и радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.

2.
Но выдает себя снаружи тайный план!
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.

3.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб и всюду царь — отвес.

4.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра, —
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.

1912.


 
1. Источник: О. Мандельштам. Камень. Стихи. — 1-е изд. — С.-Петербург: АКМЭ, 1913.
Здесь приведены стихотворения из 1-го издания сборника.
Первая книга Мандельштама «Камень» (1913) вышла тиражом в 300 экз. на средства автора. В неё вошли 23 стихотворения. Первоначальный вариант названия «Раковина». В декабре 1915 вышло второе издание (на титуле: Пг. 1916) тиражом 1000 экз. также на средства автора, куда были включены 67 стихотворений. В третьем издании тиражом 3000 экз., июль 1923, Москва , было помещено 76 стихотворений.
К началу 1912 г. относится и намерение Мандельштама издать свой первый сборник стихов. Известно (по анонсам в изданиях «Цеха поэтов», а затем журнала «Гиперборей») первоначальное название — «Раковина», повторяющее заглавие одного из включенных в книгу стихотворений. Свое осуществившееся название — «Камень» — сборник получил непосредственно перед выходом книги. Этим названием книга обязана, по сообщению Р. Д. Тименчика, Н. С. Гумилеву ( ПКД, с. 186). Оно опирается на мотивы нескольких последних (1912 г.) стихотворений, но заключает в себе и внутреннюю мотивировку: «камень» этимологически связан со словом «акме» и является его анаграммой.
Книга была издана под грифом «Акмэ»; в анонсе, в ней помещенном, в издании «Акмэ» были объявлены готовящимися «Итальянские стихи» Гумилева и «Вереница восьмистиший» С. Городецкого, однако книги с этим грифом более не выходили. «Камень» вышел в последних числах марта 1913 г.
Существенным моментом биографии и творчества Мандельштама между первым и вторым изданием «Камня» было увлечение футуризмом во второй половине 1913 г., известное по воспоминаниям Ахматовой, Г. Иванова, Б. Лившица (к этому времени относится и участие в дискуссии о природе поэтического слова) ; 1914 год стоит под знаком идей Чаадаева. Подготовка второго издания «Камня» была начата в первые месяцы 1914 г. Осуществить его должен был книгоиздатель М. В. Аверьянов. (вернуться)

2. Дыхание («Дано мне тело — что мне делать с ним...») — опубл.: Аполлон, 1910. (вернуться)

3. Silentium («Она еще не родилась...») — опубл.: Аполлон, 1910, №9, с. 7, без заглавия. Разночтение в 8-ом стихе: «В мутно-лазоревом сосуде». Авторская поправка 1935 г. на «В черно-лазоревом…».
Стихотворение тесно связано с "Silentium!" Федора Тютчева и «Искусство поэзии» (Art poétique, 1874) Поля Верлена.
Тема одноименного ст-ния Тютчева решена в другом ключе; Гумилев в рецензии на К2 назвал это ст-ние «смелым договариванием верленовского ,,L'Art poétique"».
Silentium (лат.) — молчание, безмолвие; в ст-нии — в значении «немота» (см. ст. 10), отсюда женский род местоимений в ст. 1, 2. Ср. сходный мотив: «Когда же (... ) И крылья тишина расправит?» («Под грозовыми облаками...»).
Останься пеной, Афродита... — по одному из греческих мифов, Афродита — богиня, олицетворявшая красоту, родилась из морской пены. (вернуться)

4. «Невыразимая печаль...» — опубл.: Аполлон, 1910, № 9 (июль — август), с. 7, с разночт. в ст. 11: «И упоительно живая». К-13, с. 3, с разночт. в ст. 11: «И потянулась, оживая». К-16, с. 12. К-16(Ав.), с возвращением к тексту К-13 и добавлением ст. 11а: «Полупрозрачная, живая». (вернуться)

5. «Медлительнее снежный улей...» — опубл.: Аполлон, 1910, № 9 (июль — август), с. 5, с опечаткой в стихе 1: «спешный улей». В одном из экз. издания «Камня» 1916 г. 5-ый стих исправлен: «Измучена голубизной».
На примерах из этого ст-ния Пяст показал возможности ритмического варьирования в русском четырехстопном ямбе и назвал Мандельштама, вслед за Тютчевым, «виртуозом ямба» (Пяст, с. 103).
В качестве образного и ритмического прототипа этого ст-ния называлось ст-ние Андрея Белого «Зима» (Taranovsky, р. 136). (вернуться)

6. «Смутно-дышащими листьями...» — опубл.: 1913.
Автограф (на обороте автографа ст-ния «Когда подымаю...») (вернуться)

7. «Отчего душа — так певуча…» — опубл.: Гиперборей, 1912, № 1 (октябрь), с. 20, с разночт. в ст. 10: «Ты ушел в морские края».
В образах «грота» и «Орфея» (ст. 14, 9) предполагается реминисценция из ст-ния Нерваля «El Desdichado» (Нерваль, с. 34).
Ст. 15—16 вызвали пародию (Звезда, 3, с. 136), а еще позже подверглись неожиданному переосмыслению: их видели записанными, по сообщению Н. Я. Мандельштам, на стене камеры смертников в Лефортовской тюрьме (Boen., с. 400).
И мгновенный ритм ... Неожиданный Аквилон? — здесь «неожиданный Аквилон» не только сравнение, но и иллюстрация «мгновенного ритма» (неожиданного перебоя ритма). Как явление поэтики этот прием близок «метапоэтическому комментарию» («автометаописанию»), о нем см.: РСП, с. 72, 73.
Аквилон (лат.) — северный ветер. (вернуться)

8. Раковина («Быть может я тебе не нужен…») — опубл.: Камень. 1913.
Заголовок «Раковина», отсутствующий в тексте, указан лишь в оглавлении сб., с. 33.
Лирический сюжет ст-ния «воспроизводит основную пантеистическую ситуацию» стихов Тютчева (Тоддес, 1974, с. 17); мотивы и образы перекликаются с текстами Ницше (см.: Ronen, р. 72, здесь же показано и анаграмматическое соответствие «оценишь» (ст. 7) — «Ницше»). Близкое место у Ницше: «„Почему сказал ты, что поэты слишком много лгут?" (. . .) Ах, не раз закидывал я сеть свою в их (поэтов) моря в надежде поймать хорошую рыбу, но мне все попадалась голова какого-то старинного бога. Так море подавало голодному камень. Вероятно они и сами происходили из моря. Правда, в их морях находят и перлы: но тем более они сами походят на животных с жесткой скорлупой. И вместо души я часто находил у них соленую слизь. Они также подражают морю и в его тщеславии: разве море не самый хвастливый из всех павлинов?» (Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Пер. А. В. Перелыгиной; Под ред. В. Н. Линда. М., 1903. С. 129-132).
Как раковина без жемчужин... — ср.: «Раковина я, но без жемчужин...» (Гумилев Н. Открытие Америки //А. 1910. № 12. С. 11; паг. 3-я), указано: Taranovsky, р. 142. (вернуться)

9. «Скудный луч, холодной мерою…» — опубл.: лит. альманах (кн-во «Аполлон»). СПб., 1912, с. 40. (вернуться)

10. «Образ твой, мучительный и зыбкий...» — опубл.: Гиперборей, 1912, № 1 (октябрь), с. 21. (вернуться)

11. Змей («Осенний сумрак — ржавое железо…») — опубл.: лит. альманах (Кн-во «Аполлон»). СПб., 1912 (вышел в ноябре 1911 г.), с. 40 — 41, без загл. (издание повторено в 1914 г.). (вернуться)

12. «Сегодня дурной день…» — опубл.: Гиперборей, 1912, №1 (октябрь), с. 21.
По воспоминаниям А. Б. Гатова, Мандельштам назвал это ст-ние ритмическим прообразом ст-ния Маяковского «Наш марш» (ЦГАЛИ, ф. 2802, on. 1, ед. хр. 11, л. 73). (вернуться)

13. Пешеход («Я чувствую непобедимый страх…») — опубл.: Камень. 1913.
В ст. 5 («старинный пешеход») и ст. 9 («путник тот»), вероятно, подразумевается Батюшков, автор «Прогулки по Москве» и «Прогулки в Академию художеств»; ср. также: «И вечность бьет на каменных часах...» (ст. 8) и «...час (... ) — „Вечность"» в ст-нии «Нет, не луна, а светлый циферблат...».
С M. Л. Лозинским, которому посвящено ст-ние, Мандельштама связывали отношения прочной дружеской лриязни. Из многочисленных фактов здесь укажем на встречи с Лозинским и материальную помощь с его стороны в 1937 г. (Boen., с. 325). Для изучения творчества Мандельштама исключительное значение имеет архив Лозинского, сохраненный им в годы террора и войны. (вернуться)

14. «Нет, не луна, а светлый циферблат…» — опубл.: Камень. 1913.
Мотивы и образы ст-ния полемически соотносятся с записями дневника Антона Дитриха, врачевавшего Батюшкова, о ходе душевной болезни последнего: «Он не мог также переносить вопроса „Который час?". „Что такое часы" — спрашивал он и сам отвечал на это: вечность»; «Солнцу и луне он поклонялся почти как божествам (. . .)» (ГПБ, ф. 50, on. 1, ед. хр. 42, л. 28, 47; подлинник на нем. яз.; пер. К. М. Азадовского).
Первая запись использована Дитрихом в его «Записке» (на нем. яз.), приведенной в издании: Сочинения К. Н. Батюшкова. СПб., 1887. T. 1. С. 342. В ст-нии, по-видимому, оспаривается отождествление Батюшковым «вечности» и «часа» (определитель времени), которым Мандельштам усваивает значение оппозиций (противопоставление пространственно-временной нерасчлененности «вечности» и дискретного исторического «времени»). Как кажется, подобное толкование дает Н. Гумилев в пояснение цитаты из этого ст-ния в своей рецензии на К1: «Этим он открыл двери в свою поэзию для всех явлений, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении (. . .)». Ст-ние названо «переломным» и в его рецензии на К2; см. также изложение рассказа Гумилева в кн.: Гинзбург JI. Я. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 157.
Характерно презрительное выражение «спесь» (ст. 4) о душевной болезни поэта, которая" в романтической традиции считалась носителем высокого вдохновения. Многочисленные мемуарные свидетельства и прямые признания (ст-ние «Батюшков», 1932) говорят о том, что Батюшков был «вечным спутником» Мандельштама; отмеченный «спор» с ним был, как видно, отправной точкой последующего диалога с его поэзией у Мандельштама.
С этой точки зрения, но также и в сопоставлении судеб обоих поэтов интересно наблюдение Тынянова. В письме к К. И. Чуковскому от 15 января 1934 г. он писал: «Завидую Вам, что слышали мандельштамовского Петрарку. У него даже вкусы батюшковские. Но судьба счастливее — у него иммунитет, постоянное легкое недомогание» (цит. по: Тынянов Ю. Н.: Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 480). (вернуться)

15. «Я ненавижу свет…» — опубл.: Камень. 1913.
Это ст-ние — первое в «Камне», где появляются связанные с зарождающимся акмеизмом образы «стрельчатой башни», «кружева камня», «паутины» и другие, сближающие его со ст-нием «Notre Dame» и статьей «Утро акмеизма». (вернуться)

16. Казино («Я не поклонник радости предвзятой…») — опубл.: Гиперборей, 1912, № 3 (декабрь), с. 9, без загл.
Я не поклонник радости предвзятой... — речь идет об отношении к тезису «радости» ( «жизнеутверждения» ) в разрабатывавшейся программе акмеизма (Заметки об акмеизме, с. 29).
Душа висит над бездною проклятой... — реминисценция из ст-ния Тютчева «Святая ночь на небосклон взошла. . .»: «В душе своей, как в бездне, погружен. . .» (Тоддес, 1974, с. 16). (вернуться)

17. Царское село («Поедем в Царское Село!..») — опубл.: 1913.
Из С исключено политическим редактором (ИРЛИ, ф. 124, ед. хр. 208).
Печатается с исправлением цензурного искажения в ст. 2 (в К2 /и рьяны,/), на что указывала и М. Цветаева: «Пьяны ему цензура переменила на рьяны, ибо в Царском Селе пьяных не бывает — только рьяные!» (Лит. Грузия. 1970. № 7. С. 21).
Мотивы цензуры у Цветаевой объяснены не совсем точно: вмешательства относились лишь к области «пьянства» (во время войны в России был введен «сухой закон») — ср. замену того же слова в публикации ст-ния «От легкой жизни мы сошли с ума...» (примеч.).
На неточность в этом ст-нии — уланы никогда не стояли в Царском Селе — указал Э. Голлербах: «Пусть уланы, о которых говорит другой поэт, никогда не стояли в Царском Селе — они могли бы быть там и дело не в них, а в том парадно-гвардейском колорите, который так ярко окрашивал в былое время этот город (далее цитируется строфа 1 из ст-ния «Царское Село». — А. М.)» (Голлербах Э. Город муз. Л., 1927. С. 69).
Мандельштам читал эту книгу; основная редакция ст. 2—4 (см. выше), очевидно, возникла в результате этого чтения. (вернуться)

18. Золотой («Целый день сырой осенний воздух…») — опубл.: 1913. (вернуться)

19. Старик («Уже светло, поет сирена…») — опубл.: 1913.
Сравнение «старика» сначала с Верленом (ст. 3), а затем с Сократом (ст. 23) основывается на известном внешнем сходстве последних. (вернуться)

20. Петербургские строфы — опубл.: Гиперборей, 1913, № 5 (февраль), без посвящения.
Над желтизной правительственных зданий... — желтый — излюбленный цвет Николая I; предпочитался в эпоху его правления при окраске зданий в Петербурге. Для Мандельштама этот цвет маркирован как символичный иудаизму (Tarahousky, р. 54—66).
И правовед опять садится в сани... — присутствие в этом стихе «отсылочного индикатора» — слова «опять» (см. РСП, с. 73) — позволяет предполагать здесь нераскрытую цитату.
...склад пеньки... — Пеньковый (Тучков) буян.
...моторов... — мотор в современном ст-нию словоупотреблении — автомобиль. Мандельштам ввел это слово в свой поэтический словарь вслед за Блоком («Шаги командора»). (вернуться)

21. «В душном баре иностранец…» — опубл.: Гиперборей, 1913. № 5. С. 22—23.
В след. изданиях первая строфа пропущена. Новое название: «Дев полуночных отвага...». (вернуться)

22. Лютеранин («Я на прогулке похороны встретил…») — опубл.: Гиперборей, 1913. № 5. С. с. 23 — 24.
Помимо живых впечатлений автора источниками сюжета являются ст-ния Тютчева «Я лютеран люблю богослуженье...», «И гроб опущен уж в могилу...» (Тоддес, 1974, с. 25).
Не любим рая... вероятно, противопоставлено тезису Городецкого — «Рай, творимый поэзией Н. Гумилева, Владимира Нарбута, М. Зенкевича, А. Ахматовой и О. Мандельштама» (БрС, с. 201). (вернуться)

23. Айя-София («Айя-София — здесь остановиться…») — первоначальная редакция стихотворения, включенная в первое издание «Камня» (1913).
Опубл.: Аполлон, 1913, № 3, с. 37 — 38. Помещено в составе подборки стихов поэтов-акмеистов.
«Айя-София» — храм в Константинополе, построенный мастерами Анфимием и Исидором в 532-237 гг. в Царствование Юстиниана, установившего в нём колонны из храма Дианы (Артемиды) в Эфесе.
В нем была гениально воплощена новая для начала средних веков идея купольной базилики как типа постройки. В ст-нии названы детали интерьера храма: мраморные колонны, взятые по повелению императора Юстиниана из храма Дианы в Эфесе (ср. ст. 5—8), мозаичные изображения ангелов (ср. ст. 15 — 16).
Это стремление к детали в ст-нии, дающее впечатление художественной точности, — одна из примет тогда формировавшегося «обновленного вкуса» акмеистов; ср. замечание Гумилева об «акмеистической точности» (примеч. к ст-нию «От вторника и до субботы...»).
Ведь купол твой, по слову очевидца, Как на цепи подвешен к небесам. — образ этих стихов восходит к свидетельству византийского историка Прокопия Кесарийского («О постройках Юстиниана», ст. 45, 46). (вернуться)

24. Notre Dame (Собор Парижской Богоматери) — опубл.: Аполлон, 1913, № 3, с. 38. К-13, с. 31.
В развертывании сюжета ст-ния разыграна ситуация исторического порога, в искусстве сказавшегося возникновением стиля ранней готики, который сменяет романский стиль. Ранняя готика характеризуется чуткостью к красоте реального мира (возврат к ценностям которого входил в программу акмеизма), к остроиндивидуальному, к человеку; в архитектуре ранней готики, по определению искусствоведов, заложена идея преодоления материальной тяжести (мотив ряда ст-ний Мандельштама).
Notre Dame — собор Парижской богоматери (заложен в 1163 г.) — величайшее сооружение ранней готики, одно из первых зданий, в архитектурном решении которого была воплощена идея крестового свода (ср. ст. 2—4).
В ст-нии отразились реалии: элементы конструкции стрельчатых сводов — ребра-нервюры (ср. «разошедшиеся» образы — «ребра» в ст. 14 и «нервы» в ст. 3; первые, однако, отразили зрительное впечатление от подпружных арок).
Анализу ст-ния посвящена специальная статья (Стейнер), в которой выяснены источники образов и мотивов ст-ния, сближающие его со статьей «Утро акмеизма», ст-ниями «Я ненавижу свет. . .», «На площадь выбежав, свободен. . .» и др.; основной — роман Гюисманса «La Cathédrale».
Ст-ние также обнаруживает существенные образные параллели с одноименным стихотворением Нерваля (Нерваль, с. 38).
Где римский судия судил чужой народ... — Нотр-Дам стоит на острове Сите, где находилась древняя Лютеция — колония, основанная Римом.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес... — источник сравнения собора и леса — упомянутый роман Гюисманса (Стейнер, с. 243). Лабиринт выложен на полу нескольких готических соборов; он символизирует «путь в Иерусалим» (вернуться)

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Обложка книги стихов О.Э.Мандельштама «Камень» (С.-Петербург, «Акмэ», 1913)г.
 
 
 
 
 
Литература для школьников
 
Яндекс.Метрика