|
Александр Сергеевич Пушкин
(1799 – 1837)
РОМАН А. С. ПУШКИНА
«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
Комментарий |
|
| |
|
| |
|
Elle était fille, elle était amoureuse.
Malfilâtre. – «Она была девушка, она была влюблена». Мальфилатр. Эпиграф взят из
поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» (опубл. 1768). П, вероятно, заимствовал его из известной ему с лицейских лет книги Лагарпа «Лицей, или Курс старой и
новой литературы». Мальфилатр Шарль Луи Кленшан (1733—1767) — французский поэт, не оцененный современниками, умерший в нищете. Однако опубликованная после
его смерти поэма «Нарцисс» считалась в XVIII в. классической и вошла в учебные курсы. П привел стих из отрывка о нимфе Эхо. Далее шло: «Я ее извиняю —
любовь ее сделала виновной. О, если бы судьба ее извинила также».
II, 5 — ...Опять эклога! – Эклога — название идиллической поэзии пастушеского содержания.
9 — Увидеть мне Филлиду эту... – Филлида — условно-поэтическое имя, распространенное в идиллической поэзии. Ср. «Филлиде» (1790)
Карамзина.
III, 7 — На столик ставят вощаной... – речь идет о вощаных (натертых воском) скатертях, которыми покрывались столики.
8 — Кувшин с брусничною водой... – «Как брусничную воду делать. Взять четверик брусники, из которого половину положить в
горшок, поставить в печь на ночь, чтобы парилась, на другой день вынув из печи, протереть сквозь сито, положить в бочонок; а на другую половину четверика, которая не
парена, налить три ведра воды, и дать стоять на погребу; из чего чрез двенадцать дней будет брусничная вода» (Новейшая и полная поваренная книга. М., 1790. Ч. 2.
С. 127). Получившийся напиток можно разбавлять «французской водкой».
9—14 – В беловой рукописи вместо точек было:
С одною ложечкой для всех
Иных занятий и утех
В деревне нет после обеда
Поджавши руки у дверей
Сбежались девушки скорей
Взглянуть на нового соседа
И на дворе толпа людей
Критиковала их коней (VI, 574).
V, 3 — И молчалива как Светлана. – См. с. 257.
5 — «Неужто ты влюблен в меньшую?» – Ср. (с той же рифмой «другую — меньшую») в водевиле Н. И. Хмельницкого «Нерешительный» (1820):
«Напрасно, кажется, не выбрал я меньшую» (Хмельницкий Н. И. Соч. СПб., 1849. Т. 1. С. 439). В письме Гнедичу от 13 мая 1823 г. П писал: «Помню, что
Хмельницкий читал однажды мне своего „Нерешительного“» (XIII, 63). На премьере «Нерешительного» (26 июля 1820 г.) П уже не мог быть: он находился в ссылке. Однако
отдельные стихи ему запомнились настолько, что он на память цитировал их в письме Гнедичу.
9 — Точь в точь в Вандиковой Мадоне... – В беловой рукописи было: «Как в Рафаелевой Мадоне» (VI, 575). Вероятно, П не имел в виду
никакой конкретной картины Ван-Дейка. Единственное полотно такого содержания, которое он мог видеть, — эрмитажная «Мадонна с куропатками» Ван-Дейка, безусловно, не
имеется в виду: ни фигура Мадонны — зрелой женщины, ни внешность ее на этой картине никаких ассоциаций с шестнадцатилетней Ольгой вызвать не могли. Вероятнее всего,
П назвал Ван-Дейка как представителя фламандской школы, ассоциировавшегося в его сознании с определенным типом живописи.
IX, 7 — Любовник Юлии Вольмар... – Герой романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» Сен-Прё — учитель и любовник героини романа Юлии. Во второй
части романа Юлия выходит замуж за Вольмара, и ее связь с Сен-Прё сменяется возвышенной дружбой.
8 — Малек-Адель и де Линар... – Малек-Адель — «герой посредственного романа M-me Cottin» (примечание П — VI, 193).
Коттен Мария (1770—1807) — французская писательница, имеется в виду ее роман «Матильда, или Крестовые походы» (1805). Герой романа был идеалом романтических
барышень XIX в. Ср. в комедии Хмельницкого «Воздушные замки» (1818) разговор двух барышень:
«Аглаева: <...>Лицом он Ловелас, душой Малек-Адель!
Саша (в сторону): Ну чтоб ему за нас да выдти на дуэль, / Так вот бы и роман...» (Хмельницкий Н. И. Соч. СПб., 1849. Т. 1. С. 347).
«Однажды я читал обеим сестрам только что вышедший роман „Матильда, или Крестовые походы“. Когда мы дошли до того места, где враг всех христиан, враг отечества
Матильды, неверный мусульманин Малек-Адель, умирает на руках ее, — добрая Оленька, обливаясь слезами, сказала: „Бедняжка! зачем она полюбила этого турка! Ведь он не
мог быть ее мужем!“ Но Полина не плакала, — нет, на лице ее сияла радость! Казалось, она завидовала жребию Матильды, разделяла вместе с ней эту злосчастную,
бескорыстную любовь, в которой не было ничего земного» (Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году. М., 1955. С. 59—60). Де Линар — «герой
прелестной повести баронессы Крюднер» (примечание П). Крюднер Юлия (1764—1824) — автор французского романа «Валери, или Письма Гюстава де Линара к Эрнесту
де-Г» (1803). Экземпляр романа с пометами П хранился в его библиотеке (Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина // Пушкин и его современники. СПб., 1910.
Вып. IX—X. С. 263). По предположению Б. В. Томашевского и Л. И. Вольперт, П в 1825 г. использовал строки из «Валери» для своеобразного любовного письма А. П. Керн
(см.: Вольперт Л. И. Загадка одной книги из библиотеки Пушкина. Псков, 1973).
9 — И Вертер, мученик мятежный... – Вертер — герой романа Гёте «Страдания молодого Вертера» (1774). П знал «Вертера» по книге Сталь «О Германии» и, вероятно, по французским переводам. Однако в дальнейшем не исключено и прямое знакомство (см.: Жирмунский В. Гёте в русской
литературе. Л., 1937. С. 136).
10 — И бесподобный Грандисон... – См. с. 199.
X, 3 — Кларисой, Юлией, Дельфиной... – Клариса — героиня романа Ричардсона «Кларисса Гарлоу» (1748; см.
с. 199); Юлия — «Новой Элоизы» Руссо (1761), Дельфина — героиня романа Сталь «Дельфина» (1802).
Д. М. Шарыпкин предположил, что здесь имеется в виду героиня повести Мармонтеля «Школа дружбы» в русском переводе Карамзина (см.: Новые Мармонтелевы повести. М.,
1822. Ч. 2. С. 134—199; Шарыпкин Д. М. Пушкин и «Нравоучительные рассказы» Мармонтеля // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1978. Т. 8. С. 117—118).
Однако утверждение это не представляется доказанным.
XI—XII. – Строфы посвящены сопоставлению моралистических романов XVIII в., о которых Карамзин писал: «Напрасно думают, что романы могут быть
вредны для сердца: все они представляют обыкновенно славу добродетели или нравоучительное следствие» (,em>Карамзин-2. Т. 2. С. 179), — с романами эпохи романтизма.
XII, 5 — Британской музы небылицы... – романтизм в значительной мере воспринимался как «английское» направление в европейской литературе.
8 — ...задумчивый Вампир... – П снабдил упоминание Вампира примечанием: «Повесть, неправильно
приписанная лорду Байрону» (VI, 193). Помета указывает на следующий эпизод: в 1816 г. в Швейцарии, спасаясь от дурной погоды, Байрон, Шелли, его восемнадцатилетняя
жена Мэри и врач Полидори договорились развлекать друг друга страшными новеллами. Условие выполнила только Мэри Шелли, сочинившая роман «Франкенштейн», сделавшийся
классическим произведением «черной литературы» и доживший до экранизаций в XX в. Байрон сочинил фрагмент романа «Вампир». Позже (1819) появился в печати роман
«Вампир» на тот же сюжет, написанный Полидори, использовавшим, видимо, устные импровизации Байрона. Роман был приписан Байрону и под его именем переведен в том же,
1819 г., на французский язык «Le Vampire, nouvelle traduite de l’anglais de Lord Byron». (П, видимо, пользовался этим изданием). Байрон нервно реагировал на
публикацию, потребовал, чтобы Полидори раскрыл в печати свое авторство, а сам опубликовал сохранившийся у него отрывок действительно им написанного «Вампира», чтобы
читатели могли убедиться в отличии байроновского текста от опубликованного Полидори.
9 — Или Мельмот, бродяга мрачный... – Примечание П: «Мельмот, гениальное произведение Матюрина» (VI, 193). Матюрин (Метьюрин)
Чарлз Роберт (1782—1824) — английский писатель, автор романа «Мельмот-скиталец», выдержанного в жанре «романа ужасов». Роман вышел в 1820 г. и на следующий год —
во французском переводе, в котором его читал П. Книга произвела на П сильное впечатление. См.: Алексеев М. П. Чарлз Роберт Метьюрин и русская
литература // От романтизма к реализму. Л., 1978.
10—11 — Иль вечный жид, или Корсар, / Или таинственный Сбогар. – Вечный жид — вероятно, имеется в виду роман Льюиса (1775—1818)
«Амврозио, или Монах», считавшийся в России принадлежащим перу А. Радклиф. Пространный рассказ Агасфера о своих странствиях П прочел в романе Я. Потоцкого
«Рукопись, найденная в Сарагосе». Французский оригинал этого романа был известен П и настолько его заинтересовал, что в 1836 г. он начал стихотворное произведение
на сюжет Потоцкого («Альфонс садится на коня...» — III, 436—437). Опубликованные между 1803 и 1814 гг. различные части этого огромного романа, видимо, явились
толчком и для замысла поэмы Кюхельбекера «Агасвер». Корсар — герой одноименной поэмы Байрона. И Агасфер («Вечный жид»), оттолкнувший Христа, который в
середине своего крестного пути хотел отдохнуть у его дома, и за это, согласно легенде, наказанный бессмертием и обреченный на вечное скитание, и Корсар — герои
романтического зла — таинственные, одинокие и исполненные страдания и тайн. Сбогар — герой романа Ш. Нодье «Жан Сбогар» (1818), вождь разбойничьей шайки,
устанавливавшей имущественное равенство путем грабежа. Книга Нодье воспринималась в России как недозволенная и пользовалась успехом. А. И. Тургенев в 1818 г. заплатил
10 руб. за право получить экземпляр «для чтения» (Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 1. С. 137). В «Барышне-крестьянке» П
дал имя Сбогар легавой собаке Алексея. См.: Мотовилова М. Н. Нодье в русской журналистике пушкинской эпохи // Язык и литература. Л., 1930. Т. 5. С. 185—212.
12—14 — Лорд Байрон прихотью удачной / Облек в унылый романтизм / И безнадежный эгоизм. – «Поэзия Байрона, воспитанная, как и поэзия
молодого Пушкина, на идеологическом наследии французской буржуазной мысли XVIII в., на „вольнодумстве“ и критицизме идеологов буржуазной революции, создает
романтический образ мятежного героя-индивидуалиста, пессимистического и разочарованного, героя-отщепенца, находившегося в конфликте с современным обществом и
преступника с точки зрения господствующей морали. Все творчество Байрона превращается в лирическую исповедь» (Жирмунский В. Пушкин и западные литературы //
Временник, 3. С. 73). Преодоление культа Байрона сделалось одним из аспектов перехода П к реализму. Байронический герой перестает
сливаться с личностью автора и понимается как объективное явление времени, на которое П смотрит как на характерную черту эпохи. С этим связана ирония комментируемых строк. Выражение «унылый романтизм» — отзвук выпадов против байронизма, содержащихся в статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии...»: «...чувство уныния поглотило
все прочие <...> Если бы сия грусть не была просто реторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльд-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже
рождаются стариками» (Кюхельбекер-1. С. 456). Пушкинская ирония сложно направлена и на байронизм, и на его критику Кюхельбекером.
XIII, 5 — И, Фебовы презрев угрозы... – Феб (Аполлон) (древнегреч.) — бог солнца, поэзии, водитель муз, воспринимался как символ
искусства классицизма, враждебного романтическому литературному движению. Ср. в письме П к А. Родзянке: «Что твоя романтическая поэма Чуп? Злодей! не мешай мне в
моем ремесле — пиши сатиры, хоть на меня; не перебивай мне мою романтическую лавочку. Кстати: Баратынский написал поэму (не прогневайся про Чухонку), и эта чухонка
говорят чудо как мила. — А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку — ай да Парнасс! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря
на них, закричит: зачем ведете не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб?» (XIII, 128—129). Задуманное П обращение к прозе в эстетических категориях классицизма
должно было оцениваться как измена Аполлону (высокому искусству) ради низменных («смиренных») жанров.
6 — Унижусь до смиренной прозы... – Ср.: «В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет» (письмо П. А. Вяземскому — XIII,
310); «унизился даже до презренной прозы» («<Письмо к издателю „Московского вестника“>» — XI, 67); «Презренной прозой говоря» («Граф Нулин» — V, 3). Ср. также:
«смиренная демократка» (VIII, 49); «...в герои повести смиренной» (V, 103, 412); «смиренной девочки любовь» (8, XLIII, 7). Сопоставление этих цитат раскрывает смысл
определения прозы как смиренной: П, с одной стороны, иронически использует выражение поэтик XVIII в., считавших прозу низменным жанром, а с другой — отстаивает право
литературы на изображение жизни в любых ее проявлениях, включая и наиболее обыденные. Анализ употребления слова «проза» у П см.: Сидяков Л. С. Наблюдения
над словоупотреблением Пушкина («проза» и «поэзия») // Пушкин и его современники. Псков, 1970. В строфе намечен путь эволюции П к прозе, связанный с оживлением
традиции «семейного романа» XVIII в.
Указание это имеет, однако, отнюдь не реально-биографический смысл: П в своей прозе тяготел не к идиллическим сюжетам в духе Гольдсмита, а к остро конфликтным и
трагическим ситуациям. Строфы XIV—XV полемизируют с образной системой романтизма, утверждая, что в семейном романе XVIII в. было больше правды, чем в «небылицах»
«британской музы». Однако героев ЕО П не повел «под венец» к счастливому супружеству, а обрек их на разлуку, взаимное непонимание и одиночество.
Подсказанный П в XIV строфе возможный будущий путь сюжетного развития романа оказывается «ложным ходом», на фоне
которого еще острее чувствуется противоречие между литературной идиллией и подлинной жизненной трагедией. Под венец пойдут не Ольга с Ленским и не Татьяна с Онегиным,
как мог бы подумать читатель, поверивший обещаниям автора в этой строфе, а Ольга с неведомо откуда появившимся уланом, который быстро заменил в ее сердце убитого
Ленского, и Татьяна со столь же чуждым основной сюжетной линии романа князем N. Все это бесконечно далеко от «романа на старый лад».
|
XV – Вступая в диалог со своей героиней и обращаясь к ней во втором лице, П как бы переходит в стилистическом отношении на язык
Татьяны, соединяя галлицизмы «блаженство темное» (le bonheur obscure, т. е. «неизвестное счастье», ср.: Сержан Л. С., Ванников Ю. В. Об изучении французского
языка Пушкина // Временник. 1973. С. 73), штампы романтического языка: «волшебный яд желаний», «приюты счастливых свиданий», «искуситель роковой» — с «модным
наречием» (языком щеголей), откуда заимствовано «тиран» в значении «возлюбленный». «Погибнешь, милая» — также представляет собой сюжетный прогноз с позиции Татьяны.
Ср.:
«Погибну», Таня говорит,
«Но гибель от него любезна...» (6, III, 11—12)
XVII, 1 — «Не спится, няня: здесь так душно!» – Ср.: «Наталья подгорюнилась — чувствовала некоторую грусть, некоторую томность в душе своей;
все казалось ей не так, все неловко; она встала и опять села — наконец, разбудив свою мамку, сказала ей, что сердце у нее тоскует. Старушка начала крестить милую свою
барышню <...> Ах, добрая старушка! хотя ты и долго жила на свете, однакож многого не знала, не знала, что и как в некоторые лета начинается у нежных дочерей
Боярских...» (Карамзин-2. Т. 1. С. 630). Под явным влиянием «Натальи боярской дочери» аналогичная сцена появилась в «Романе и Ольге» (1823) А. А. Бестужева:
«Любимая няня уже распустила ей русую косу, сняла с нее праздничные ферези, прочитала молитву вечернюю, спрыснула милую барышню крещенскою водою (ср.: „Дай окроплю
святой водою“ — 3, XIX, 9. — Ю. Л.), осенила крестом постелю, нашептала над изголовьем и с наговорами благотворными ступила правою ногою за порог спальни. Добрая
старушка! для чего нет у тебя отговоров от любви-чародейки? Ты бы вылечила ими свою барышню от кручины, от горести, от истомы сердечной. Или зачем сердце твое утратило
память юности?» (Бестужев-Марлинский А. А. Соч. В 2 т. М., 1958. Т. 1. С. 19).
В декабре 1824 г. П писал одесскому знакомцу Д. М. Шварцу: «...вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы кажется раз ее видели, она единственная
моя подруга — и с нею только мне нескучно» (XIII, 129). Яковлева Арина Родионовна (1758—1828) — няня П. См. о ней в воспоминаниях О. С. Павлищевой, сестры
поэта: «Арина Родионовна была родом из с. Кобрина, лежащего верстах в шестидесяти от Петербурга. Кобрино принадлежало деду Александра Сергеевича по матери Осипу
Абрамовичу Ганнибалу». Далее О. С. Павлищева сообщает, что Арина Родионовна получила «вольную» от бабушки П, но не захотела покинуть семью своих господ. «Была
она настоящею представительницею русских нянь; мастерски говорила сказки, знала народные поверья и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший ее с
детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском. Умерла она у нас в доме, в 1828 году, лет семидесяти слишком от роду, после кратковременной
болезни» (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 43, 44).
Филиппьевна (няня Татьяны) и Арина Родионовна не были исключениями. Ср., например: «Авдотья Назаровна была крепостная девушка моей бабушки Есиповой, товарищ детства
моей матери, которой она была дана в приданое. <...> Нянька моя была женщина очень неглупая, но, прежде всего, добрая и любящая, честная и совершенно бескорыстная.
Она ходила за мной шесть лет, а потом нянчила еще брата и четырех сестер. Кротость и терпенье ее были невероятны <...> Впоследствии она сделалась почти членом нашего
семейства. Мать дала ей отпускную, но она и не думала оставлять нас...» (Воспоминания Григория Ивановича Филипсона. М., 1885. С. 4—5).
XVIII, 1—8 — И, полно, Таня! В эти лета... – Романтически настроенная барышня, какой рисуется Татьяна в
третьей главе, и няня — немолодая крепостная женщина — говорят на разных языках и, употребляя одни и те же слова, вкладывают в них принципиально различное
содержание. Употребляя слово «любовь» («Была ты влюблена тогда?» — XVII, 14), Татьяна имеет в виду романтическое чувство девушки к ее избраннику. Няня же, как и
большинство крестьянских девушек той поры, вышедшая замуж в 13 лет по приказу, конечно, ни о какой любви до брака не думала. Любовь для нее — это запретное чувство
молодой женщины к другому мужчине (как в «Тихоне и Маланье» Л. Н. Толстого; этим объясняется выражение:
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь).
Беседовать же о том, что составляет тему женских разговоров, с девушкой (тем более с барышней) неприлично, и няня обрывает разговор («И, полно, Таня!»). Ситуацию
социального и языкового конфликта в данном случае П остро ощущал и подчеркнул его в другом тексте: «Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла
она замуж? „По страсти, — отвечала старуха, — я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь“. — Таковы страсти обыкновенны» (XI, 255—256; ср. также: VI, 536).
Каламбурное использование двух значений слова «страсть» проясняет аналогичную, хотя и значительно более тонкую игру с семантикой слова «любовь» в различных социальных
диалектах. П использует здесь известный анекдот того времени. Ср.: «Не решился женить людей по страсти. Прошу моих читателей прочесть в одной маленькой комедии
гр. Соллогуба (имеется в виду водевиль Соллогуба „Сотрудники, или Чужим добром не наживешься“. — Ю. Л.) ответ одного старосты сентиментальной помещице. Молодая
элегантная дама, воспитанная в Смольном или Екатерининском институте и только что вышедшая замуж по страсти, жила то в Петербурге, то за границей и приехала в первый
раз в свое собственное оброчное имение <...> и расспрашивала с любопытством молодых, любят ли они нежно своих мужей; те, разумеется, захихикали и стыдливо закрывали
лица руками; ответа от них она не добилась. „Не правда ли, — обратилась она тогда к старосте, — они выходят все по любви?“ — „То есть как это по любви?“ — „Ну, коли
ты не понимаешь, разумеется, по страсти“. — „Вестимо дело, сударыня, по страсти: иную коли не пристрастишь, ни за что не пойдет, хоть кол на голове теши, охота ли ей
будет выходить за вдового“» (Свербеев Д. Н. Записки. М., 1899. Т. 2. С. 40—41).
В водевиле В. А. Соллогуба на вопрос романтической помещицы, «по страсти» ли выходят замуж ее крестьянки, староста отвечает: «Да вы, сударыня, сумлеваться не извольте.
Вот хоша моя хозяйка, тоже шла за меня по страсти. Отец приневолил, высечь хотел» (Соллогуб В. А. Соч. СПб., 1855. С. 433). Таким образом, П опирается
на весьма распространенный анекдот той эпохи.
8 — А было мне тринадцать лет. – «Законное положение для крестьян весьма порядочно сделано — женщине тринадцать лет, а мужчине пятнадцать
к бракосочетанию положено, чрез что они по молодым своим летам, ввыкнув, во-первых, друг ко другу, а во-вторых, к своим родителям, будут иметь прямую любовь со
страхом и послушанием» (Друковцев С. В. Экономический календарь... 1780. С. 125).
Для понимания этических оттенков разговора Татьяны с няней необходимо учитывать принципиальное различие в структуре крестьянской и дворянской женской морали той поры.
В дворянском быту «падение» девушки до свадьбы равносильно гибели, а адюльтер замужней дамы — явление практически легализованное; крестьянская этика позволяла
относительную свободу поведения девушки до свадьбы, но измену замужней женщины рассматривала как тягчайший грех[2]. Каждая
из собеседниц говорит о запретной и «погибельной» любви, понимая ее совершенно различно.
Упоминание того, что «Ваня моложе был» (6—7) своей невесты, указывает на одно из злоупотреблений крепостничества. Ср. в «Истории села Горюхина»: «Мужчины женивались
обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жены били своих мужей в течение 4 или 5 лет. После чего мужья уже начинали бить жен» (VIII, 136).
13 — Мне с плачем косу расплели... – Девушка носила одну косу. Перед венчанием — до того как отправляться в церковь или в самой церкви —
подружки переплетают ей волосы в две косы, которые замужние женщины на улице или при незнакомых людях носят всегда покрытыми. «По приезде в церковь сватья на паперти
расплетает косу невесты, а чтобы волосы не рассыпались по плечам, у самого затылка связывают их лентою» (Зеленин Д. К. Описание рукописей ученого архива
имп. Русского географического общества. Пг., 1914. Вып. 1. С. 26).
XIX, 9 — Дай окроплю святой водою... – Святая вода (агиасма) «называется вода, по чину церковному освященная, а особливо в день
Богоявления Господня, то есть 6-го Генваря» (Алексеев П. Церковный словарь. СПб., 1817. Ч. 1. С. 5). Святой воде в народной медицине приписывается целительная
сила от различных болезней и от «сглаза». При всей культурно-исторической разнице народное представление о любви как дьявольском наваждении и «британской музы
небылицы», видящие в ней проявление инфернальных сил, типологически родственны. Это позволит фольклорному и романтическому началам слиться во сне Татьяны.
XXII, 10 — Оставь надежду навсегда. – Примечание П: «Lasciate ogni speranza voi ch’entrate. Скромный автор наш перевел только первую
половину славного стиха» (VI, 193). 9-й стих третьей песни «Ада» Данте Алигьери: «Оставь надежду всяк сюда входящий». «Скромный автор» — см. с. 138. «Славный» — здесь: известный. П много читал по-итальянски и знал поэму Данте в подлиннике (см.: Розанов М. Н. Пушкин и Данте // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. 37; Берков П. Н. Пушкин и итальянская культура // Annali, sezione slava. Napoli, 1970. T. 13). Однако процитированный им стих — «надпись ада» — он, конечно, знал еще прежде как крылатое («славное») выражение. Например, Вяземский писал С. И. Тургеневу в 1820 г.: «И до сей поры адская надпись Данта блестит еще в полном сиянии на заставе петербургской» (Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 40). Ср. афоризм Шамфора:: «Терпеть не могу женщин непогрешимых, чуждых людским слабостям, — говорил М. — Мне все время мерещится, что у них на лбу, как на вратах дантова ада, начертан девиз проклятых душ: Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate» (Шамфор. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. М.; Л., 1966. С. 217). Ср. в ЕО (3, XXII, 1—10).
XXV, 1—14 – Строфа содержит отзвуки знакомства П со стихотворением «Рука» Э. Парни. В стихотворении Парни противопоставляются
кокетка и искренняя возлюбленная, которая
Не говорит: «Сопротивленье
Желания воспламенит,
Восторг мгновенный утомит,
Итак — отложим наслажденье».
В душе кокетки записной
Так пламень лживый рассуждает,
Но нежная любовь пылает
И отдается всей душой...
XXVI, 5 — Она по-русски плохо знала... – Татьяна, конечно, владела бытовой русской речью, а также, с детства заучив молитвы и посещая
церковь, имела определенный навык понимания торжественных церковных текстов. Она не владела письменным стилем и не могла свободно выражать в письме те оттенки чувств,
для которых по-французски находила готовые, устоявшиеся формы. Любовное письмо требовало слога более книжного, чем устная речь («Доныне дамская любовь / Не
изъяснялася по-русски» — XXVI, 11—12), и менее книжного, более сниженного, чем язык церковных текстов («Доныне гордый наш язык / К почтовой прозе не привык» — XXVI,
13—14). Ср.: «Истинных писателей было у нас еще так мало, что они <...> не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые,
даже обыкновенные мысли. Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая
беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными,
счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами» (Карамзин-2. Т. 2. С. 185). С диаметрально противоположных языковых позиций А. С. Кайсаров в начале
1810-х гг. также отмечал наличие в русском языке вакуума между просторечием и высокой церковной речью, заполняемого употреблением иностранных языков: «Мы рассуждаем
по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или ругаем наших служителей» (Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских... М., 1858.
Кн. 3. Ч. V. С. 143). Ср. высказывание П, хронологически совпадающее со временем работы над третьей главой: «...проза наша так еще мало обработана, что даже
в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего
механические формы уже давно готовы и всем известны» (XI, 21). Развивающееся здесь и далее противопоставление наивной, «неученой» (и потому пишущей по-французски)
героини «ученым» дамам, изъясняющимся по-русски (звучащее в настоящее время парадоксально), может быть объяснено сопоставлением с известной, конечно, П
комедией А. Д. Копиева «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка», где появляется наивная до дикости, но искренняя и чистая душой героиня, которая пересыпает
свою речь французскими выражениями, но любит Русь больше, чем
ученые и правильно говорящие по-русски светские дамы. «Узнав ее, долго испытывал я, не от природного ли недостатка в уме происходили странности, которые я в обращении
ее находил; увидел, наконец, к беспримерному удовольствию моему, что ежели она худо говорила по-русски, то от редкого общения с теми, кто хорошо по-русски говорят, а
не от ненависти к своему языку, чем заражены по большей части такие, кто русской язык знают хорошо; ежели она не умеет скрыть ни радости ни печали, это происходило от
того, что она скрывать чувств своих не училась», «я нашел в ней чувствительность, чистосердечие, благородную душу» (Русская комедия и комическая опера XVIII в. М.;
Л., 1950. С. 503, 523).
В дальнейшем П уточнил формулу «по-русски плохо знала» именно как указание на невладение письменной формой речи и книжной традицией. Ср. характеристику
Полины и полемическое рассуждение в «Рославлеве»: «Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею
частию состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до романов Кребильйона, была ей знакома, Руссо знала она наизусть. В
библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать,
и вероятно ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей Московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться
на отечественном языке <...> Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она,
конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только „Историю
Карамзина“; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за
другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены
всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями
человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы» (VIII, 150). Текст написан от лица девушки — героини романа. Ср. в «Былом и думах»
Герцена: «...политические новости мой отец читал во французском тексте, находя русский неясным» (ч. I, гл. V).
Однако в дальнейшем творчестве П возможно было и другое раскрытие женского персонажа, связанного с Татьяной, — образа романтической провинциальной барышни.
Она могла превратиться в заинтересованную участницу литературных споров, читательницу журналов. Ср. в «Романе в письмах»: «Маша хорошо знает русскую литературу —
вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим стор<онам>,
сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В<яземский> и П<ушкин> так любят уездных барышень. Они их истинная публика» (VIII, 50).
Полина из «Рославлева» и Маша из «Романа в письмах» раскрывают две возможные тенденции, потенциально скрытые в характеристике Татьяны.
XXVII, 4 — С Благонамеренным в руках... – Примечание П: «Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно.
Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял» (VI, 193). Специфическое употребление П слова «благонамеренный» см.
XIV, 26. Измайлов Александр Ефимьевич (1779—1831) — поэт-сатирик и журналист. Отношение П к нему было ироническим, издававшийся им с 1818 по 1826 г.
журнал «Благонамеренный» был мишенью насмешек Пушкина, Дельвига, Баратынского и Вяземского.
XXVIII, 2 — Иль при разъезде на крыльце... – По свидетельству Вяземского, в одной из редакций было: «Иль у Шишкова на крыльце» (Русский архив.
1887. № 12. С. 577). Если эти сведения достоверны, то, возможно, имеется в виду поэтесса Анна Петровна Бунина (1774—1828), почетный член «Беседы любителей
русского слова». Приверженность ее принципам и личности Шишкова неоднократно осмеивалась арзамасцами.
3—4 — С семинаристом в желтой шале... – «Семинарист в желтой шале» и «академик в чепце» — ученые женщины.
XXIX, 1—2 — Неправильный, небрежный лепет... – «Язык щеголей» — светский, и в особенности дамский, жаргон — отличался особой
артикуляцией, небрежной и нечеткой. Ср. портрет «модной девицы»: «С приятностию умеющая махаться веером и помощию оного знающая искусно развевать и разбрасывать
волосы, по моде несколько картавящая и пришептывающая язычком, прищуривающая томные свои глазки и имеющая привлекательную улыбку» (Сатирический вестник... М., 1795.
Ч. 4. С. 102).
6 — Мне галлицизмы будут милы... – Стих имеет эпатирующий характер: апология галлицизмов звучала в печати в достаточной мере вызывающе.
Показательно, что, хотя галлицизмы, в особенности в качестве модели для образования фразеологизмов русского языка, активно воздействовали на русские языковые процессы,
и шишковисты, и карамзинисты предпочитали обвинять друг друга в их употреблении. Характерны слова П. И. Макарова: «Антагонисты новой школы, которые без дондеже и
бяху не могут жить, как рыба без воды, охотно позволяют галлицизмы...» (Московский Меркурий. М., 1803. С. 123). Одновременно для П исключительно важно
противопоставить воспроизведение в искусстве живых «неправильностей» разговорного языка литературе, ориентирующейся на условную правильность письменных норм речи.
8 — Как Богдановича стихи. – Богданович Ипполит Федорович (1743—1803) — поэт, автор стихотворной сказки «Душенька», основанной на
мифе об Амуре и Психее. Пропаганда Богдановича, в котором видели основоположника русской «легкой поэзии», имела для карамзинистов принципиальный характер. «Богданович
первый на русском языке играл воображением в легких стихах», — писал Карамзин в 1803 г. (Карамзин-2. Т. 2. С. 222); «Стихотворная повесть Богдановича, первый
и прелестный цветок легкой Поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом...» (Батюшков К. Н. Соч. Л., 1934. С. 364). В духе статьи
Карамзина и восторженные оценки «Душеньки» Богдановича в лицейском стихотворении П «Городок» (1815). Однако внимательное рассмотрение стиха позволяет видеть
в нем не только продолжение карамзинской традиции, но и скрытую полемику с ней: карамзинисты прославляли Богдановича как создателя нормы легкой поэтической речи,
возводя его стих в образец правильности, — П ценит в нем его ошибки против языка, которые, вопреки намерениям самого Богдановича, вносили в его поэзию
непосредственное обаяние устной речи. Стихи Богдановича для П — документ эпохи, а не художественный образец.
|
13—14 — Я знаю: нежного Парни / Перо не в моде в наши дни. – Намек на слова Кюхельбекера в статье «О направлении нашей поэзии...»: «Батюшков
взял себе в образец двух пигмеев французской словесности — Парни и Мильвуа» (Кюхельбекер-1. С. 455). Отклик написан по горячим следам: том «Мнемозины», в
котором была опубликована статья Кюхельбекера (1824, ч. II), вышел в свет 9 июня. П имел его в руках уже, по крайней мере, в первых числах декабря (см. XIII,
126), когда заканчивал третью главу. Парни Эварист — см. с. 129. П здесь имеет в виду элегии Парни.
XXX, I — Певец Пиров и грусти томной... – Баратынский Евгений Абрамович (1800—1844), один из наиболее выдающихся поэтов пушкинской
эпохи. В период создания третьей главы поэтическая карьера Баратынского еще только начиналась и он воспринимался как поэт-элегик,
а также как автор двух поэм: шутливой «Пиры» и романтико-психологической «Эда», в которой он показал себя тонким мастером психологического анализа.
10 — Но посреди печальных скал... – Реминисценция из стихотворения Баратынского «Финляндия»:
Громады вечных скал, гранитные пустыни,
Вы дали страннику убежище и кров!
(Баратынский. Т. 2. С. 105)
12 — Один, под финским небосклоном... – Намек на то, что Баратынский вынужден был в это время служить унтер-офицером в Нейшлотском пехотном
полку в Финляндии. Находясь в Пажеском корпусе, Баратынский совершил непростительную шалость, за которую был сурово наказан: ему была запрещена всякая военная служба,
кроме как в чине рядового. Жуковский и литературные друзья Баратынского стремились возбудить общественное сочувствие к опальному поэту. Такой же смысл имел и намек в
ЕО.
XXXI – Назвав два «ложных адреса» для характеристики образцов стиля письма Татьяны к Онегину (Парни и Баратынский), П предлагает читателю
третью версию: письмо Татьяны характеризуется теперь как подлинный документ, вмонтированный в роман. По авторитетному свидетельству Вяземского, подтверждение
которому можно видеть в черновом прозаическом наброске текста письма, поэт вначале стремился к столь далеко идущей имитации «человеческого документа», что предполагал
«написать письмо прозою, думал даже написать его по-французски» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1879. Т. 2. С. 23). Но и включив письмо Татьяны в
своем «пересказе», П дал его текст вне обычной строфической структуры романа, выделив тем самым его инородность на общем фоне повествования.
13 — Или разыгранный Фрейшиц... – Фрейшиц — «Фрейшютц» («Вольный стрелок») (1820) — опера К. Вебера (1786—1826), в период создания
главы была популярной новинкой.
Письмо Татьяны к Онегину – Прямое указание П на французский оригинал вызывало разноречивые суждения исследователей. В. В. Виноградов
склонен был видеть в этом утверждении мистификацию П: «Ведь язык письма Татьяны, вопреки предварительным извинениям автора, — русский, непереводной. Он не
предполагает стоящего за ним французского текста» (Виноградов В. В. Язык Пушкина. М.; Л., 1935. С. 222). Близок к такому пониманию и С. Г. Бочаров,
предлагающий такое понимание: «Пушкинское письмо Татьяны — „мифический перевод“ с „чудесного подлинника“ — сердца Татьяны» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина:
Очерки. М., 1974. С. 78—79). Однако подобная постановка вопроса не отменяет того, что текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из
текстов французской литературы. Параллели эти очевидны и много раз указывались (Сиповский В. В. Татьяна, Онегин, Ленский // Русская старина. 1899. № 5;
Сержан Л. С. Элегия М. Деборд-Вальмор — один из источников письма Татьяны к Онегину // Изв. АН СССР. Серия лит. и яз. М., 1974. Т. 33. № 6). Целый ряд
фразеологических клише восходит к «Новой Элоизе» Руссо: «То воля неба; я твоя» — «un éternel arrêt du ciel nous destina l’un pour l’autre» (part I, lettre XXVI).
Сопоставление это тем более убедительно, что, как отметил В. В. Набоков, именно в этом месте и в письме Татьяны, и в письме Сен-Прё происходит смена «вы» на «ты»
(правда, стилистический эффект такой смены в русском и французском текстах не адекватен). Целый ряд фразеологических параллелей можно найти и в других письмах романа
Руссо. Л. С. Сержан высказал предположение, что основным источником письма Татьяны является элегия Марселины Деборд-Вальмор (1786—1859) — второстепенной
французской поэтессы, сборник стихотворений которой вышел в 1819 г. и потом несколько раз переиздавался (эту же параллель, но в значительно более сдержанной форме
и не делая столь далеко идущих выводов, указал Набоков). Причину обращения П к элегии французской поэтессы исследователь видит в том, что «в этих стихах наш поэт
нашел, очевидно, то, что он так ценил в творчестве А. Шенье <...> изумительную, неподдельную искренность» (Сержан Л. С. Указ. соч. С. 545). Текст элегии
Деборд-Вальмор, действительно, имеет ряд точек соприкосновения с письмом Татьяны, позволяющих утверждать, что он был известен П и был у него на памяти во время
работы над «письмом». Однако выводы Л. С. Сержана представляются весьма преувеличенными. Элегия Деборд-Вальмор — своеобразный набор штампов (что, конечно, не отменяет
субъективной искренности поэтессы, которую акцентирует исследователь, рассказывая о ее трагической биографии, а лишь вытекает из размера ее дарования), и ряд сходных
поэтических формул мог восходить у П и к другим источникам. Приведем пример: одно из наиболее разительных, по мнению Сержана, сопоставлений — конец второй
строфы элегии и стихи в ЕО.
Au fond de ce rйgard ton nom se rйvйla,
Et sans le dйmander j’avais dis: «Le voila».
«Почти одинаково словесно и „сценически“ дано описание первой встречи („Ты чуть вошел...“ и т. д.): узнавание, смятение и, наконец, одно и то же восклицание — „Вот
он!“» (Сержан Л. С. Указ. соч. С. 543). Ср. стихи 9—16. Эти слова невольно приводят на память знакомые строки: «И дождалась... Открылись очи; Она сказала:
это он!» Ср., однако, параллель в тексте Карамзина, написанном более чем за четверть века до публикации элегии: «Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее,
затрепетав сильно, сказало ей: вот он!» (Карамзин-2. Т. 1. С. 632). П потому и обратился к элегии Деборд-Вальмор, что это были: 1) женские стихи, 2)
стихи, в достаточной мере лишенные индивидуальности, могущие служить прообразом письма деревенской «мечтательницы нежной», напитанной фразами из бесчисленных
романов. Однако преувеличивать значение этого источника нет оснований.
Обилие литературных общих мест в письме Татьяны не бросает тени на ее искренность, подобно тому как то, что она, «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов»,
присваивает себе «чужой восторг, чужую грусть» и строит свою любовь по литературным образцам «Кларисы, Юлии, Дельфины», не делает ее чувство менее искренним и
непосредственным. Для романтического сознания реальностью становились лишь те чувства, которые можно было сопоставить с литературными образцами. Это не мешало
романтикам искренне любить, страдать и погибать, «воображаясь» Вертерами или Брутами.
58—59 — Кто ты, мой ангел ли хранитель... – Перенося в жизнь привычную для нее поэтику романов, Татьяна предполагает лишь две возможные
разгадки характера Онегина: ангел-хранитель — Грандисон — или коварный искуситель — Ловелас. В первом случае, как ей кажется, сюжет ее жизни должен развертываться
идиллически, во втором — ее ждет, по поэтике романов, неизбежная гибель («Погибну», Таня говорит, / «Но гибель от него любезна...» — 6, III, 11—12). Этим определяется
и подчеркнуто книжное понимание ею поведения героя: «Блистая взорами, Евгений / Стоит подобно грозной тени...» (3, XLI, 5—6). Характерно, что и романтик Ленский
будет воспринимать поведение людей сквозь призму того же сценария — «хранитель — искуситель»:
Он мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал...» (6, XV, XVI, XVII, 5—8)
Автор чужд такому осмыслению своего героя: Онегин не оказывается соблазнителем — степень его демонической опасности Татьяной преувеличена:
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство... (4, XVIII, 1—5)
Но он и не положительный герой романов XVIII в.:
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон (3, X, 13—14).
Посылая письмо Онегину, Татьяна ведет себя по нормам поведения героини романа, однако реальные бытовые нормы поведения русской дворянской барышни начала XIX в. делали
такой поступок немыслимым: и то, что она вступает без ведома матери в переписку с почти неизвестным ей человеком, и то, что она первая признается ему в любви, делало
ее поступок находящимся по ту сторону всех норм приличия. Если бы Онегин разгласил тайну получения им письма, репутация Татьяны пострадала бы неисправимо. Но если
по отношению к высокой прозе жизни взгляд сквозь призму романов кажется наивным и вызывает иронию, то в сопоставлении с системой светских приличий он обнаруживает
связь со «своенравием страстей» и получает оправдание со стороны автора. Это определяет сочетание иронии и симпатии в тоне авторского повествования.
Бытовое неприличие поступка Татьяны заставляет скептически отнестись к предположению о том, что образцом для письма явилось реальное письмо, якобы полученное П от
девочки Марии Раевской (см.: Рукою Пушкина. С. 299; Сержан Л. С. Указ. соч. С. 536). В виду отсутствия сколь-либо серьезных доказательств, мнение это не
нуждается в опровержении.
XXXII, 3 — Облатка розовая сохнет... – Облатка — кружок из клейкой массы или проклеенной бумаги, которым запечатывали конверты
(ср.: И на письмо не напирает / Своей печати вырезной — 3, XXXIII, 3—4). Письма запечатывались кольцом или специальной печаткой с гравированным («вырезным») камнем.
XXXVI, 3 — Бледна как тень, с утра одета... – Обычным было одевать утром «дезабилье» («утренний убор»), в котором выходили к завтраку,
виделись с домашними или близкими друзьями. Утренний туалет для женщины заключался в платьях особого покроя. Дезабилье столичных модниц могло состоять из дорогих
парижских туалетов нарочито небрежного вида. Утренний убор провинциальной барышни состоял из простенького платья домашнего покроя, широких «покойных кофт» и пр. В
утреннем уборе дама считалась неодетой. К обеду полагалось «одеваться», то есть менять туалет. Вечером в городе при выезде в театр или на бал, в деревне в праздник
надевались вечерние туалеты. «С утра одета» — психологическая деталь, раскрывающая напряженность ожидания Татьяной приезда Онегина. См. об этом: Маймин Е. А.
Опыты литературного анализа. М., 1972. С. 15.
12 — Да, видно, почта задержала. – Почтовая корреспонденция отправлялась два раза в неделю, в так называемые почтовые дни, когда, как
правило, писали письма. Тогда же приходила корреспонденция.
13—14 — Татьяна потупила взор... – В разговоре о том, что Онегин задержался из-за почты, Татьяна увидала намек на свое письмо.
Песня девушек – Введенная в текст нестрофическая «Песня девушек» представляет второй, после письма Татьяны, «человеческий документ»,
вмонтированный в роман. Песня также говорит о любви (в первом варианте — трагической, однако в дальнейшем для большего контраста П заменил его сюжетом счастливой
любви), но вносит при этом совершенно новую, фольклорную точку зрения, что являлось антитезой не только письму Татьяны, но и словам няни («Мы не слыхали про любовь»
— 3, XVIII, 2). В первоначальном замысле П полагал дать такой текст песни:
Вышла Дуня на дорогу
Помолившись богу —
Дуня плачет, завывает
Друга провожает
Друг поехал на чужбину
Дальнюю сторонку
Ох уж эта мне чужбина
Горькая кручина!
На чужбине молодицы,
Красные девицы,
Осталась я молодая
Горькою вдовицей —
Вспомяни меня младую
Аль я приревную
Вспомяни меня заочно
Хоть и не нарочно (VI, 329—330).
Оба текста «Песни девушек» являются творчеством П, хотя и навеяны фольклорными впечатлениями Михайловского. Однако для автора существенно уверить читателя в
их подлинности.
Сменив первый вариант «Песни девушек» вторым, П отдал предпочтение образцу свадебной лирики, что тесно связано со смыслом фольклорной символики в последующих
главах. «Песня девушек» ориентирована, видимо, на известные П свадебные песни с символикой жениха — «вишенья» — и невесты — «ягоды».
Из саду в сад путь-дороженька лежит,
Из зелена́ тут и прото́рена.
Кто эту дорожку прошел-проторил?
Проторил дорожку Иванович Алексей.
— Ягода Марья, куда пошла?
— Вишенье Алексей, в лес по ягоды.
— Ягода Марья, во что будешь брать?
— Вишенье Алексей, в твою шапоцку.
— Ягода Марья, кому поднесешь?
— Вишенье Алексей, твоему батюшку.
— Ягода Марья, поклонишься ли?
— Вишенье Алексей — до́ пояску.
(Колпакова Н. Свадебный обряд на р. Пинеге // Крестьянское искусство СССР. Л., 1928. Т. 2. С. 158)
Включение песни в текст ЕО имеет двойную мотивировку. Упоминание ягод связывает ее с бытовой ситуацией — сбором крепостными девушками ягод в помещичьем саду,
символическое же значение мотива связывает эпизод с переживаниями героини.
XLI, 5—6 — Блистая взорами, Евгений / Стоит подобно грозной тени... – Сгущенно-романтическая стилистика этих стихов вводит в текст «точку
зрения» Татьяны. Следующий далее резкий стилистический слом — переход к демонстративно-фамильярной авторской речи — подчеркивает этот эффект, заставляя предполагать
существование третьей позиции, возвышающейся над обоими стилями.
13—14 — И погулять и отдохнуть: / Докончу после как-нибудь. – Реминисценция заключительных стихов 4-й песни «Орлеанской девственницы»
Вольтера:
Но мне пора, читатель, отдохнуть;
Мне предстоит еще немалый путь.
(Вольтер. Орлеанская девственница / Пер. под ред. М. Л. Лозинского. М., 1971. С. 81)
Нарисовав картину, полную бытового и психологического правдоподобия, П не только «подсветил» ее двумя противоположными точками зрения: фольклорной в песне девушек
и романтической, принадлежащей героине («блистая взорами», «подобен грозной тени»), но и завершил главу резким стилистическим переходом к условной манере шутливого
повествования в духе иронической поэзии эпохи барокко (концовка Вольтера, вероятно, восходит к заключительным стихам III песни «Неистового Роланда» Ариосто).
Источники эти были хорошо известны читателю пушкинской эпохи и, бесспорно, им ощущались. Это делает «я» повествователя в заключительных стихах неадекватным автору.
|
|
|
1. Источник: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий. – Л.:
Просвещение, 1983. – С. 416.
Лотман Юрий Михайлович (1922–1993) – советский ученый, литературовед, историк, культуролог, академик. ( вернуться)
2. Исследователь брачных отношений А. Загоровский, отмечая резкое различие между церковными и
народными нормами отношения к добрачному поведению девушки, делал вывод: «Очевидно, что при подобном воззрении на половую связь, добрачная потеря невинности не может
быть не только поводом к разводу, но даже и предметом укора для девушки». Цитируя «Стоглав», послание иегумена Памфила Псковского и др. средневековые источники, он
устанавливает свободу поведения девушек при осуществлении ряда архаических ритуалов. «Любопытно, — продолжает он, — что и в теперешней России (т. е. во второй
половине XIX столетия. — Ю. Л.) есть местности и племена, среди которых невинность девушки совсем не ценится. В Мезенском уезде потере девушкой невинности до брака
не придается значения, напротив, родившая девушка скорее выходит замуж, чем сохранившая девственность. В Пинежском уезде, Арх. губ. и в Уссурийских казачьих станицах
(т. е. в районах старообрядческого населения, сохранившего наиболее архаические черты народного быта. — Ю. Л.) на вечеринках имеет место полная свобода половых
сношений» (Загоровский А. О разводе по русскому праву. Харьков, 1884. С. 106—107). ( вернуться)
|
| |
|
| |
| |
|
> |
|
| |
|
|
|
