Служил Трезорка сторожем при лабазе московского 2-й гильдии купца Воротилова и недреманным оком хозяйское добро сторожил. Никогда от
конуры не отлучался; даже Живодерки, на которой лабаз стоял, настоящим образом не видал: с утра до вечера так на цепи и скачет, так и заливается!
Caveant consules![
2]
И премудрый был, никогда на своих не лаял, а все на чужих. Пройдет, бывало, хозяйский кучер овес воровать – Трезорка хвостом машет, думает:
"Много ли кучеру нужно!" А случится прохожему по своему делу мимо двора идти – Трезорка еще где заслышит: "Ах, батюшки, воры!"
Видел купец Воротилов Трезоркину услугу и говорил: "Цены этому псу нет!" И ежели случалось в лабаз мимо собачьей конуры проходить, непременно
скажет: "Дайте Трезорке помоев!" А Трезорка из кожи от восторга лезет: "Рады стараться, ваше степенство!.. хам-ам! почивайте, ваше степенство,
спокойно... хам... ам... ам... ам!"
Однажды даже такой случай был: сам частный пристав к купцу Воротилову на двор пожаловал – так и на него Трезорка воззрился. Такой содом поднял,
что и хозяин, и хозяйка, и дети – все выбежали. Думали, грабят; смотрят – ан гость дорогой!
– Вашескородие! милости просим! Цыц, Трезорка! Ты это что, мерзавец? не узнал? а? Вашескородие! водочки! закусить-с.
– Благодарю. Прекраснейший у вас песик, Никанор Семеныч! благонамеренный!
– Такой пес! такой пес! Другому человеку так не понять, как он понимает!– Собственность, значит, признает; а это, по нынешнему времени, ах как
приятно!
И затем, обернувшись к Трезорке, присовокупил:
– Лай, мой друг, лай! Нынче и человек, ежели который с отличной стороны себя зарекомендовать хочет, – и тот по-песьему лаять обязывается!
Три раза Воротилов Трезорку искушал, прежде чем вполне свое имущество
доверил ему. Нарядился вором (удивительно, как к нему этот костюм шел!),
выбрал ночь потемнее и пошел в амбар воровать. В первый раз корочку хлебца
с собой взял, – думал этим его соблазнить, – а Трезорка корочку обнюхал,
да как вцепится ему в икру! Во второй раз целую колбасу Трезорке бросил:
"Пиль, Трезорушка, пиль!" – а Трезорка ему фалду оторвал. В третий раз
взял с собой рублевую бумажку замасленную – думал, на деньги пес пойдет; а
Трезорка, не будь прост, такого трезвону поднял, что со всего квартала
собаки сбежались: стоят да дивуются, с чего это хозяйский пес на своего
хозяина заливается?
Тогда купец Воротилов собрал домочадцев и при всех сказал Трезорке:
– Препоручаю тебе. Трезорка, все мои потроха; и жену, и детей, и
имущество – стереги! Принесите Трезорке помоев!
Понял ли Трезорка хозяйскую похвалу, или уж сам собой, в силу собачьей
природы, лай из него, словно из пустой бочки, валил – только совсем он с
тех пор иссобачился. Одним глазом спит, а другим глядит, не лезет ли кто в
подворотню; скакать устанет – ляжет, а цепью все-таки погромыхивает: "Вот
он я!" Накормить его позабудут – он даже очень рад: ежели, дескать,
каждый-то день пса кормить, так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет!
Пинками его челядинцы наделят – он и в этом полезное предостережение
видит, потому что, ежели пса не бить, он и хозяина, того гляди, позабудет.
– Надо с нами, со псами, сурьезно поступать, – рассуждал он, – и за
дело бей, и без дела бей – вперед наука! Тогда только мы, псы, настоящими
псами будем!
Одним словом, был пес с принципами и так высоко держал свое знамя, что
прочие псы поглядят-поглядят, да и подожмут хвост – куды тебе!
Уж на что Трезорка детей любил, однако и на их искушения не сдавался.
Подойдут к нему хозяйские дети:
– Пойдем, Трезорушка, с нами гулять!
– Не могу.
– Не смеешь?
– Не то что не смею, а права не имею.
– Пойдем, глупый! мы тебя потихоньку... никто и не увидит!
– А совесть?
Подожмет Трезорка хвост и спрячется в конуру, от соблазна подальше.
Сколько раз и воры сговаривались: "Поднесемте Трезорке альбом с видами
Замоскворечья"; но он и на это не польстился.
– Не требуется мне никаких видов, – сказал он, – на этом дворе я
родился, на нем же и старые кости сложу – каких еще видов нужно! Уйдите до
греха!
Одна за Трезоркой слабость была; Кутьку крепко любил, но и то не
всегда, а временно.
Кутька на том же дворе жила и тоже была собака добрая, но только без
принципов. Полает и перестанет. Поэтому ее на цепи не держали, а жила она
больше при хозяйской кухне и около хозяйских детей вертелась. Много она на
своем веку сладких кусков съела и никогда с Трезоркой не поделилась; но
Трезорка нимало за это на нее не претендовал: на то она и дама, чтобы
сладенько поесть! Но когда Кутькино сердце начинало говорить, то она
потихоньку взвизгивала и скреблась лапой в кухонную дверь. Заслышав эти
тихие всхлипыванья, Трезорка, с своей стороны, поднимал такой неистовый и,
так сказать, характерный вой, что хозяин, понимая его значение, сам спешил
на выручку своего имущества. Трезорку спускали с цепи и на место его
сажали дворника Никиту. А Трезорка с Кутькой, взволнованные, счастливые,
убегали к Серпуховским воротам.
В эти дни купец Воротилов делался зол, так что когда Трезорка возвращался утром из экскурсии, то хозяин бил его арапником нещадно. И
Трезорка, очевидно, сознавал свою вину, потому что не подбегал к хозяину гоголем, как это делают исполнившие свой долг чиновники, а униженно и
поджавши хвост подползал к ногам его; и не выл от боли под ударами арапника, а потихоньку взвизгивал:
"Mea culpa! mea maxima
culpa!"[
3]. В сущности, он был слишком умен, чтобы не понимать, что, поступая таким образом, хозяин упускал из вида некоторые
смягчающие обстоятельства; но в то же время, рассуждая логически, он приходил к заключению, что ежели его в таких случаях не бить, то
непременно он разопсеет.
Но что было особенно в Трезорке дорого, так это совершенное отсутствие
честолюбия. Неизвестно, имел ли он даже понятие о праздниках и о том, что
к праздникам купцы имеют обыкновение дарить верных своих слуг. Никаноры ли
("сам" именинник), Анфисы ли ("сама" именинница) на дворе – он, все равно
что в будни, на цепи скачет!
– Да замолчи ты, постылый! – крикнет на него Анфиса Карповна, – знаешь
ли, какой сегодня день!
– Ничего, пусть лает! – пошутит в ответ Никанор Семеныч, – это он с
ангелом поздравляет! Лай, Трезорушка, лай!
Только раз в нем проснулось что-то вроде честолюбия – это когда
бодливой хозяйской корове Рохле, по требованию городского пастуха, колокол
на шею привезли. Признаться сказать, позавидовал-таки он, когда она пошла
по двору звонить.
– Вот тебе счастье какое; а за что? – сказал он Рохле с горечью, –
только твоей и заслуги, что молока полведра в день из тебя надоят, а
по-настоящему, какая же это заслуга! Молоко у тебя даровое, от тебя не
зависящее: хорошо тебя кормят – ты много молока даешь; плохо кормят – и
молоко перестанешь давать. Копыта об копыто ты не ударишь, чтобы хозяину
заслужить, а вот тебя как награждают! А я вот сам от себя,
motu proprio[
4], день и ночь маюсь, недоем, недосплю,
инда[
5] осип от беспокойства, – а мне хоть бы гремушку кинули! Вот, дескать,
Трезорка, знай, что услугу твою видят!
– А цепь-то? – нашлась Рохля в ответ.
– Цепь?!
Тут только он понял. До тех пор он думал, что цепь есть цепь, а оказалось, что это нечто вроде как масонский знак. Что он, стало быть,
награжден уже изначала, награжден еще в то время, когда ничего не заслужил. И что отныне ему следует только об одном мечтать: чтоб старую,
проржавленную цепь (он ее однажды уже порвал) сняли и купили бы новую, крепкую.
А купец Воротилов точно подслушал его скромно-честолюбивое вожделение:
под самый Трезоркин праздник купил совсем новую, на диво выкованную цепь и
сюрпризом приклепал ее к Трезоркину ошейнику. "Лай, Трезорка, лай!"
И залился он тем добродушным, заливистым лаем, каким лают псы, не
отделяющие своего собачьего благополучия от неприкосновенности амбара, к
которому определила их хозяйская рука.
В общем, Трезорке жилось отлично, хотя, конечно, от времени до времени,
не обходилось и без огорчений. В мире псов, точно так же, как и в мире
людей, лесть, пронырство и зависть нередко играют роль, вовсе им по праву
не принадлежащую. Не раз приходилось и Трезорке испытывать уколы зависти;
но он был силен сознанием исполненного долга и ничего не боялся. И это
вовсе не было с его стороны самомнением. Напротив, он первый готов был бы
уступить честь и место любому новоявленному барбосу, который доказал бы
свое первенство в деле непреоборимости. Нередко он даже с тревогою
подумывал о том, кто заступит его место в ту минуту, когда старость или
смерть положит предел его нестомчивости... Но увы! во всей громадной стае
измельчавших и излаявшихся псов, населявших Живодерку, он, по совести, не
находил ни одного, на которого мог бы с уверенностью указать: "Вот мой
преемник!" Так что когда интрига задумала во что бы то ни стало уронить
Трезорку в мнении купца Воротилова, то она достигла только одного – и
притом совершенно для нее нежелательного – результата, а именно: выказала
повальное оскудение псовых талантов.
Не раз завистливые барбосы, и в одиночку, и небольшими стайками,
собирались во двор купца Воротилова, садились поодаль и вызывали Трезорку
на состязание. Поднимался несосветимый собачий стон, который наводил ужас
на всех домочадцев, но к которому хозяин дома прислушивался с
любопытством, потому что понимал, что близко время, когда и Трезору
понадобится подручный. В этом неистовом хоре выдавались голоса недурные;
но такого, от которого внезапно заболел бы живот со страху, не было и в
помине. Иной барбос выказывал недюжинные способности, но непременно или
перелает, или недолает. Во время таких состязаний Трезорка обыкновенно
умолкал, как бы давая противникам возможность высказаться, но под конец не
выдерживал и к общему стону, каждая нота которого свидетельствовала об
искусственном напряжении, присоединял свой собственный свободный и
трезвенный лай. Этот лай сразу устранял все сомнения. Заслышав его,
кухарка выбегала из стряпущей и ошпаривала коноводов интриги кипятком. А
Трезорке приносила помоев.
Тем не менее купец Воротилов был прав, утверждая, что ничто под луною
не вечно. Однажды утром воротиловский приказчик, проходя мимо собачьей
конуры в амбар, застал Трезорку спящим. Никогда этого с ним не бывало.
Спал ли он когда-нибудь – вероятно, спал, – никто этого не знал, и, во
всяком случае, никто его спящим не заставал. Разумеется, приказчик не
замедлил доложить об этом казусе хозяину.
Купец Воротилов сам вышел к Трезорке, взглянул на него и, видя, что он
повинно шевелит хвостом, как бы говоря: "И сам не понимаю, как со мной
грех случился!" – без гнева, полным участия голосом, сказал:
– Что, старик, на кухню собрался? Стара стала, слаба стала? Ну, ладно!
ты и на кухне службу сослужить можешь.
На первый раз, однако ж, решились ограничиться приисканием Трезорке
подручного. Задача была нелегкая; тем не менее, после значительных хлопот,
успели-таки отыскать у Калужских ворот некоего Арапку, репутация которого
установилась уже довольно прочно.
Я не стану описывать, как Арапка первый признал авторитет Трезорки и
беспрекословно ему подчинился, как оба они подружились, как Трезорку, с
течением времени, окончательно перевели на кухню и как, несмотря на это,
он бегал к Арапке и бескорыстно обучал его приемам подлинного купеческого
пса... Скажу только одно: ни досуг, ни обилие сладких кусков, ни близость
Кутьки не заставили Трезорку позабыть те вдохновенные минуты, которые он
проводил, сидючи на цепи и дрожа от холода в длинные зимние ночи.
Время, однако ж, шло, и Трезорка все больше и больше старелся. На шее у
него образовался зоб, который пригибал его голову к земле, так что он с
трудом вставал на ноги; глаза почти не видели; уши висели неподвижно;
шерсть свалялась и линяла клочьями; аппетит исчез, а постоянно ощущаемый
холод заставлял бедного пса жаться к печке.
– Воля ваша, Никанор Семеныч, а Трезорка начал паршиветь, – доложила
однажды купцу Воротилову кухарка.
На этот раз, однако, купец Воротилов не сказал ни слова. Тем не менее
кухарка не унялась и через неделю опять доложила:
– Как бы дети около Трезорки не испортились... Опаршивел он вовсе.
Но и на этот раз Воротилов промолчал. Тогда кухарка, через два дня,
вбежала уже совсем обозленная и объявила, что она ни минуты не останется,
ежели Трезорку из кухни не уберут. И так как кухарка мастерски готовила
поросенка с кашей, а Воротилов безумно это блюдо любил, то участь
Трезоркина была решена.
– Не к тому я Трезорку готовил, – сказал купец Воротилов с чувством, –
да, видно, правду пословица говорит: собаке – собачья и смерть... Утопить
Трезорку!
И вот вывели Трезорку на двор. Вся челядь высыпала, чтоб посмотреть на
предсмертную агонию верного пса; даже хозяйские дети окно обсыпали. Арапка
был тут же и, увидев старого учителя, приветливо замахал хвостом. Трезорка
от старости еле передвигал ногами и, по-видимому, не понимал; но когда
начал приближаться к воротам, то силы оставили его, и надо было его тащить
волоком за загривок.
Что затем произошло – об этом история умалчивает, но назад Трезорка уж
не возвратился.
А вскоре Арапка и совсем изгнал Трезоркин образ из сердца купца
Воротилова.
1885
