Лермонтов о Печорине. Долинина Н. Г. Печорин и наше время
Литература для школьников
 
 Главная
 Зарубежная  литература
 Лермонтов М.Ю.
 
М.Ю.Лермонтов в ментике
лейб-гвардии Гусарского
полка. Портрет работы
П.Е.Заболотского. 1837.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Михаил Юрьевич Лермонтов
(1814 – 1841)
Долинина Н. Г.
Печорин и наше время
[1]
 
 
Гл. 4. ЛЕРМОНТОВ О ПЕЧОРИНЕ

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит,
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или бог – или никто!

Кто рассказывает нам «Войну и мир»? Странный вопрос: конечно, Толстой. Так же, как «Даму с собачкой» — Чехов, «Мертвые души» — Гоголь, «Демона» — Лермонтов и «Евгения Онегина» — Пушкин. В «Войне и мире» Толстой ведет повествование сам от себя, от своего лица, иногда вмешиваясь в события, как Пушкин в «Евгении Онегине», не скрывая своих симпатий и антипатий к героям. Он с отвращением рисует светский вечер в салоне Анны Павловны Шерер; не таясь, любуется Наташей; откровенно любит Пьера и преклоняется перед стариком Болконским; презирает офицеров, ведущих себя, как лакеи; ненавидит Наполеона...

А вот эту сцену кто описывает: «Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В середине разговора она заметила быстрый, лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед затем к радости своей заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его...»

Пишет, конечно, Толстой. Но видит маленькая крестьянская девочка. Толстому важно было, чтобы читатель смотрел на совет в Филях, где, может быть, решилась судьба России, наивным взором ребенка, ничего не понимающего и все-таки чувствующего правоту «дедушки» — Кутузова.

Вот описание Бородинской битвы: «Над Колочею... стоял тот туман, который тает, расплывается н просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов... по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой из ничего пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству. Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища».

Кто это пишет? Толстой. Значит, он так видит поле сражения? Он — военный человек, участник Крымской войны, севастопольский офицер, полагает, что «клубы дымов» (то есть выстрелы) зарождаются «сами собой из ничего»?

Вот еще одно описание Бородинской битвы: «Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов... и ждал. «Вот она... эта опять к нам!» — думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего-то из закрытой области дыма. «Одна, другая! Еще! Попало...» Он остановился и поглядел на ряды. «Нет, перенесло. А вот это попало».— ...Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине» (курсив мой. — Н. Д.). И это пишет Толстой. Оба описания сделаны Толстым, но в первом случае он хотел, чтобы читатель увидел сражение глазами штатского человека Пьера, которому все непонятно, для которого все ново, и торжественно, и красиво на поле боя. А во втором случае Толстой заставляет нас смотреть на ту же битву глазами профессионального военного, офицера Андрея Болконского, умеющего различить «свистенье полетов» и «гул выстрелов».

«Войну и мир» рассказывает Толстой. Но время от времени он отступает в тень и передает наблюдательный пост своему герою. Картина, нарисованная им, становится от этого объемней, глубже. Есть целые книги, написанные от лица героя. Эго вовсе не значит, что от лица героя писать лучше или правильнее, или легче, или, наоборот, труднее. Выбор точки зрения зависит от задачи, которую писатель ставит перед собой.

Пушкин написал «Арапа Петра Великого», «Дубровского» и «Пиковую даму» от себя, от своего лица, а «Капитанскую дочку» — от лица Гринева, главного героя повести и главного участника всех событий. В этой повести задача Пушкина — уйти в тень, спрятать от читателя себя, свою исключительную личность, заменить себя личностью героя, познакомить нас сего поступками и мыслями, сего восприятием событий. Но иногда Пушкин не выдерживает до конца своей роли отсутствующего автора — в сценах с Пугачевым, например, он явно руководит героем, минутами становится на его место, чтобы показать нам наружность Пугачева или колоритные фигуры его товарищей. С помощью Пушкина Гринев замечает, видит и слышит то, чего на самом деле не мог бы заметить, увидеть и услышать неопытный и ограниченный молодой человек конца XVIII века. Поэтому, читая «Капитанскую дочку», мы то и дело сбиваемся: едет по степи Гринев, рассказывает о путешествии Гринев, встречает Вожатого и отдает ему заячий тулупчик Гринев, а вот знаменитый буран в степи кто описывает? Неужели тоже Гринев? Что-то не верится... Пушкин за Гринева!

Еще более сложные взаимоотношения автора и рассказчика мы видим в «Герое нашего времени». Читая «Бэлу», мы условились называть того, кто ехал на перекладных из Тифлиса, Автором. Теперь настала пора разобраться, кто же Автор «Бэлы».

Литературоведы по-разному судят о нем. Есть и такая точка зрения, что молодой офицер, встретивший на Военно-Грузинской дороге штабс-капитана,— просто сам Лермонтов. На это указывают путевые записки о Грузин в его чемодане, и пейзажи, явно увиденные глазами Лермонтова, и мысли об изгнании...

Но в то же время нельзя не заметить, что рассказчик «Бэлы» наивнее, неопытнее Лермонтова. Его суждения бывают примитивны, поступки — несерьезны. Автор «Бэлы», как мне кажется, молодой офицер, во многом похожий на Лермонтова и все-таки не совсем такой, как он. По временам Лермонтов наделяет его своим зрением, слухом, своими мыслями.

Таким образом, «Бэлу» рассказывают трое: Автор, Максим Максимыч и сам Лермонтов. «Максима Максимыча» — двое: Автор и Лермонтов. В дневнике Печорина тоже два рассказчика: Печорин и все время стоящий за ним Лермонтов.

Было ли необходимо так усложнять роман? Чтобы понять, зачем это понадобилось Лермонтову, нам придется вспомнить, как располагаются события в книге и в жизни Печорина.

Открыв роман, мы читаем повесть «Бэла» — она стоит первой. А попал Печорин в крепость к Максиму Максимычу за дуэль с Грушницким, описанную в повести «Княжна Мери», которая стоит в романе на четвертом месте. Мы читаем о том, что произошло в «Тамани», уже зная: Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Роман посвящен жизни Печорина, а мы погру­жаемся в эту жизнь, уже зная о смерти героя. Автор предлагает нам следить не за внешними событиями биографии Печорина, а за чем-то другим. Если расположить события в том порядке, как они, по замыслу Лермонтова, происходили в жизни Печо­рина, то получится следующая картина.

Печорин, высланный из Петербурга (за что — Лермонтов не сообщает), едет на Кавказ в действующий отряд и по дороге задерживается yа несколько дней в Тамани. После этого, прибыв к месту службы, он принимает участие в военных действиях и после одной из экспедиций получает разрешение поехать (сейчас мы сказали бы: в отпуск) на кавказские воды. Как и где он воевал, Лермонтов не сообщает. За то время, что он провел на водах, произошли события, описанные в «Княжне Мери». За дуэль с Грушницким его отправляют в отдаленную крепость — оттуда он едет на две недели в казачью станицу (повесть «Фаталист»), возвращается, знакомится с Бэлой, и происходит все то, с чего начинается роман. Затем пять лет перерыва — и встреча с Максимом Максимычем. Последнее сообщение о Печорине — в предисловии к его Журналу: «...возвращаясь из Персии, умер».

Следовательно, в хронологическом порядке повести располагались бы так: «Тамань», «Княжна Мери», «Фаталист», «Бэла», «Максим Максимыч». Почему бы Лермонтову не рассказать о Печорине подробно и постепенно, почему бы не описать его юность в Петербурге, семью, окружение, занятия?

Лермонтов начал это делать в повести «Княгиня Лиговская», о которой мы уже упоминали. Начал — и отложил повесть, не кончил её. Принялся за роман, в котором все события смещены.



Дело в том, что у Лермонтова не было такой задачи: рассказать нам историю человеческой  ж и з н и.  У него была другая задача: «история  д у ш и  человеческой» должна была открыться перед читателем в его романе. И он нашел ту форму, в которой лучше всего было раскрыть историю души — постепенно. В «Бэле» читатель видит Печорина как бы из окна, через двойные рамы рассказов Максима Максимыча и его спутника. В «Максиме Максимыче» одна рама открывается: уже не два человека, а один рассказывает о своем впечатлении от Печорина. В «Тамани» — окно настежь: сам герой рассказывает о себе читателю, но пока еще не раскрывает своих душевных движений — мы много узнаем о событиях и довольно мало — о чувствах и мыслях героя. Только в последних двух повестях — «Княжна Мери» и «Фаталист» — душа героя раскрывается пород нами вполне: в его дневниковых записях. Весь роман с начала до конца написан от первого лица — от первой фразы: «Я ехал на перекладных нз Тифлиса» — до последней: «Больше я ничего не мог от него добиться...» Но это «я» — не одного человека, как в «Капитанской дочке», а трех. Трех, не считая Лермонтова. В Журнале, или дневнике, Печорина Лермонтов оставит нас наедине с героем. Но сначала он предлагает нам прочесть предисловие к Журналу. Оно естественно продолжает повесть «Максим Максимыч». В конце этой повести Печорин уехал в Персию. Предисловие начинается словами: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало...» Странная реакция на известие о смерти! Но оказывается, обрадовало потому, что «оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить свое имя над чужим произведением...».

Записки, как мы помним, остались у Автора «Бэлы» и «Максима Максимыча» — предисловие, значит, написано им же. Но здесь, в предисловии, он куда больше похож на Лермонтова, чем в первых двух повестях. Здесь он язвителен, умен, наблюдателен. Объясняя причины, побудившие его «предать публике сердечные тайны» Печорина, Автор предисловия пишет: «Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому...» Эти слова воскрешают в памяти пушкинские строки из «Онегина»:

Врагов имеет в мире всяк.
Но от друзей спаси нас, боже!

Колкие пушкинские строки о светской дружбе и светской клевете, «на чердаке вралем рожденной», язвительны, насмешливы, но не безнадежны. Спокойные слова Лермонтова о «нескромности истинного друга», о «неизъяснимой ненависти», скрывающейся «под личиною дружбы», полны отчаянья. Пушкин знал низость светской дружбы, но он знал и величие дружбы истинной; Лермонтов настоящей дружбы не знал.

Мы говорили уже об эпохах, формировавших разные характеры Пушкина и Лермонтова. Но ведь за понятием «эпоха» всегда стоят люди — с настроениями, привязанностями, привычками, бытом, со своей долгой и неповторимой — единственной жизнью. Эпохи коротки; жизнь каждого отдельного человека длинна, если даже один человек прожил двадцать семь, в другой — тридцать семь лет. В двадцать семь лет жизни Лермонтова уложилось больше трехсот месяцев и больше ста тысяч дней; каждый месяц и даже каждый день приносил свои обиды, горести, разочарования и только иногда — радости.

В этой трагической своей жизни Лермонтов нашел для себя задачу: понять и объяснить своим современникам их самих, ничего не скрывая и не приукрашивая. Вот почему в предисловии к Журналу Печорина Лермонтов так подчеркивает искренность своего героя, который «беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки». «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и но полезнее истории целого народа...» — эта, может быть, самая важная для Лермонтова мысль сказана им как будто между прочим, не в предисловии ко всему роману, а перед второй частью, в предисловии к Журналу Печорина.

Эта мысль важна потому, что в ней соединились два открытия Лермонтова: человеческое и писательское. Или, выражаясь более высоким слогом,— гражданское и литературное.

О человеческом, гражданском открытии мы уже говорили: оно заключалось в том, что в эпоху, когда высочайше приказано было молчать, когда лучшие люди томились на каторге, когда новое поколение вступало в жизнь без надежд,— в эту эпоху Лермонтов нашел в себе силы, и талант, и величие духа, чтобы сказать слово о своем обреченном поколении,— и кто знает: может быть, это слово подняло молодых следующего поколения.

Но литературное открытие, литературный подвиг был не менее значительным. Русская литература — как ни странно это звучит сегодня для нас, знающих Толстого, Достоевского, Горького,— русская литература еще не умела тогда заглядывать в душу человеческую. Пушкин раскрыл судьбы, характеры, поступки людей и через них показал своих героев. Но мы не видим души Онегина так глубоко и так близко, как увидели душу Печорина. Лермонтов написал первый в русской литературе  п с и х о л о г и ч е с к и й  роман — книгу, в которой главное не ход событии и взаимные отношения героев, а те внутренние противоречия и процессы, которые происходят в сознании, в сердце и уме человека. Это и было его главным открытием.

В предисловии к Журналу Печорина он пишет дальше: «Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем». Это тоже очень важная мысль: когда мы беремся судить о человеке только на основании его поступков, мы часто рассматриваем эти поступки со своей точки зрения, не умея или не желая взглянуть на них с точки зрения того, кто их совершает. Не случайно Лермонтов поместил эти слова после «Бэлы» и «Максима Максимыча»,— прочитав эти повести, мы уже готовы были осудить Печорина. А это было бы неправильно. Сначала нужно попытаться понять.

В «Бэле», впервые упомянув имя Печорина, Максим Максимыч сказал о нем: «Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен» (курсив мой,— Н. Д.).

Это слово имело в литературе XIX века несколько иной смысл, чем тот, который мы в него вкладываем сейчас. «Я стра­нен? А не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож? Молчалин, например?» — спрашивает Чацкий в «Горе от ума».

Странный Чацкий. Странный Онегин. Странные герои Лермонтова. Его юношеская автобиографическая пьеса так и называется: «Странный человек». Странен и юноша Мцыри, и Демон, и зрелый Арбенин. Слово это имело определенную политическую окраску. Странен тот, кто не таков, как все,— и уже поэтому вызывает недоброжелательство и подозрительность «всех». Тот, у кого есть собственные мысли и чувства. Скучает? — странен. Тоскует? — странен. Не удовлетворен той жизнью, которой довольны остальные? — чрезвычайно странен.

Вот так и оценивали Печорина не понимавшие его современники. Лермонтов в конце Предисловия к Журналу Печорина дает свою оценку героя. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. «Да это злая ирония!» — скажут они.— Не знаю» (курсив мой.— Н. Д.).

«Герой нашего времени». «Портрет, составленный из пороков всего нашего поколения в полном их развитии». Мы видели Героя в двух эпизодах его жизни, отделенных один от другого пятью годами. В «Бэле» он был активен, деятелен, неутомим, на кабана ходил один на один, не побоялся вступить в борьбу с целым кланом родственников Бэлы, не страшился ни чеченских нуль, ни кинжала Казбича. Но уже и тогда Максим Максимыч поражался внезапной изменчивости его характера. Через пять лет он стал холоден и равнодушен — вот все, что нам известно. Эти пять лет понадобились Лермонтову, чтобы показать: в жизни Печорина ничто не изменилось; не возникло ни радостей, ни надежд, ни деятельности,— пять долгих лет прошли так же одиноко, бесплодно, как предыдущие годы. Надежды не осталось, Герой обречен на бесплодную жизнь и бесславную смерть. Почему? То, что можно было рассказать, глядя на Героя  и з в н е,  Лермонтов рассказал в первых двух повестях. Теперь он предоставил слово самому Печорину, чтобы мы увидели его  и з н у т р и.

След. страница: Гл. 5 «Тамань» >>>

1. Наталья Григорьевна Долинина (1928 – 1979) – филолог, педагог, писатель и драматург, член Союза Писателей СССР. Дочь Г. А. Гуковского. Автор книг для среднего и старшего школьного возраста «Прочитаем „Онегина“ вместе» (1968), 2-е изд. 1971, «Печорин и наше время» (1970), 2-е изд. 1975, "По страницам «Войны и мира» Л., Детская литература, 1973.
Книга "Печорин и наше время" посвящена роману М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени". Автор вместе с читателем перелистывает страницы замечательного романа.
Источник: Долинина Н. Г. Печорин и наше время. — Л., 1975. (вернуться)



(в начало страницы)


 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Литература для школьников
 


Яндекс.Метрика