Окончание журнала Печорина
III
ФАТАЛИСТ [
1]
Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице
на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты;[
2] офицеры
собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.
Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы
засиделись у майора С *** очень долго; разговор против обыкновения
был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское
поверье,[
3] будто судьба человека написана на небесах, находит
и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал
разные необыкновенные случаи pro[
4] или contra[
5].
– Всё это, господа, ничего не доказывает, – сказал старый
майор: – ведь никто из вас не был свидетелем тех странных
случаев, которыми вы подтверждаете свои мнения...
– Конечно никто! – сказали многие: – но мы слышали от
верных людей...
– Всё это вздор! – сказал кто-то: – где эти верные люди,
видевшие список, на котором означен час нашей смерти?..
И если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля,
рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?..
В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал
и, медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным и торжественным
взглядом. Он был родом серб, как видно было из его
имени.
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру.
Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные
глаза, большой, но правильный нос, принадлежность
его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая
на губах его, – всё это будто согласовалось для того, чтоб
придать ему вид существа особенного, неспособного делиться мыслями
и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн, вина почти вовсе не пил, за
молодыми казачками, которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена
полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре.[
6] За зеленым столом он забывал всё, и обыкновенно проигрывал;
но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк; ему ужасно везло.[
7] Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу. Все вскочили и бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» – кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтёров. – «Идет семерка», – отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху Вулич докинул талью. Карта была дана.
Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка.
Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал
своего счастливого понтёра.
– Семерка дана! – закричал он, увидав его, наконец, в цепи
застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля,
и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал
их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа.
Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек
за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно
перестреливался с чеченцами.
Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали,
ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки.
– Господа, – сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном
ниже обыкновенного): – господа, к чему пустые споры? Вы хотите
доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может
ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому
из нас заране назначена роковая минута... Кому угодно?
– Не мне, не мне! – раздалось со всех сторон: – вот чудак!
придет же в голову!..
– Предлагаю пари, – сказал я шутя.
— Какое?
– Утверждаю, что нет предопределения,[
8] – сказал я, высыпая
на стол десятка два червонцев, всё, что было у меня в
кармане.
– Держу, – отвечал Вулич глухим голосом. – Майор, вы
будете судьею; вот 15 червонцев, остальные пять вы мне
должны и сделаете мне дружбу прибавить их к этим.
– Хорошо, – сказал майор: – только не понимаю, право,
в чем дело... и как вы решите спор...
Вулич молча вышел в спальню майора. Мы за ним последовали.
Он подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу
снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его
не понимали; но когда он взвел курок и насыпал на полку пороху,
то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.
– Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! –
закричали ему.
– Господа, – сказал он медленно, освобождая свои руки: –
кому угодно заплатить за меня 20 червонцев?
Все замолчали и отошли.
Вулич вышел в другую комнату и сел у стола. Все последовали
за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались
ему: в эту минуту он приобрел над нами какую-то таинственную
власть. Я пристально посмотрел ему в глаза; но он
спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий
взгляд, и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его
хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном
лице его: я замечал, и многие старые воины подтверждали мое
замечание, что часто на лице человека, который должен умереть
через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной
судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.
– Вы нынче умрете, – сказал я ему. Он быстро ко мне обернулся,
но отвечал медленно и спокойно:
– Может быть да – может быть и нет...
Потом, обратясь к майору, спросил, заряжен ли пистолет.
Майор в замешательстве не помнил хорошенько.
– Да полно, Вулич! – закричал кто-то: – уж верно заряжен,
коли в головах висел... что за охота шутить!..
– Глупая шутка, – подхватил другой.
– Держу 50 рублей против пяти, что пистолет не заряжен!
– закричал третий.
Составились новые пари.
Мне надоела эта длинная церемония.
– Послушайте, – сказал я: – или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать.
– Разумеется, – воскликнули многие, – пойдемте спать.
– Господа, я вас прошу не трогаться с места, – сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу.
Все будто окаменели.
– Господин Печорин, – прибавил он: – возьмите карту и бросьте вверх.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил
кверху: дыхание у всех остановилось, все глаза, выражая страх
и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета
к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно;
в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок...
осечка!
– Слава богу, – вскрикнули многие: – не заряжен...
– Посмотрим, однако ж, – сказал Вулич. Он взвел опять
курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном, – выстрел
раздался, дым наполнил комнату! Когда он рассеялся, сняли фуражку;
она была пробита в самой середине, и пуля глубоко засела
в стене.
Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич преспокойно
пересыпал в свой кошелек мои червонцы.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил;
иные утверждали, что вероятно полка была засорена, другие
говорили шёпотом, что прежде порох был сырой, и что после
Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение
несправедливо, потому что я во все время не спускал
глаз с пистолета.
– Вы счастливы в игре, – сказал я Вуличу...
– В первый раз от роду, – отвечал он, самодовольно улыбаясь:
– это лучше банка и штосса.
– Зато немножко опаснее.
– А что, вы начали верить предопределению?
– Верю.. только не понимаю теперь, отчего мне казалось,
будто вы непременно должны нынче умереть...
Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно
в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.
– Однако ж довольно, – сказал он вставая: – пари наше
кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны...
– Он взял шапку и ушел. Это мне показалось
странным, – и недаром!..
Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах
Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому
что я держал пари против человека, который хотел застрелиться;
как будто он без меня не мог найти удобного случая!..
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц,
полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться
из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на
темно-голубом своде,[
9] и мне стало смешно, когда я вспомнил, что
были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные
принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли
или за какие-нибудь вымышленные права!..[
10] И что ж? эти лампады,
зажженные, по их мнению, только для того, чтоб освещать
их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти
и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный
на краю леса беспечным странником. Но зато какую силу воли
придавала им уверенность, что целое небо с своими бесчисленными
жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без
убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной
боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном
конце, мы неспособны более к великим жертвам ни для блага
человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому
что знаем его невозможность, и равнодушно переходим от сомнения
к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения
к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже
того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое
встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою.
И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не
удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь
отвлеченной мысли. И к чему это ведет?.. В первой молодости
моей я был мечтателем: я любил ласкать попеременно то
мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное
и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? —
одна усталость, как после ночной битвы с привидением,[
11] и смутное
воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной
борьбе я истощил и жар души и постоянство воли, необходимое
для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее
уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает
дурное подражание давно ему известной книге.
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое
впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное,
верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я
ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря
на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой
астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя
во-время на этом опасном пути, и, имея правило ничего не отвергать
решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику
в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность
была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на
что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь –
месяц уж светил прямо на дорогу – и что же? предо мною лежала
свинья, разрубленная пополам шашкой...... Едва я успел
ее рассмотреть, как услыхал шум шагов: два казака бежали
из переулка; один подошел ко мне и спросил, не видал ли я
пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что
не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой
храбрости.
– Экой разбойник! – сказал второй казак: – как напьется
чихиря, так и пошел крошить всё, что ни попало. Пойдем за ним,
Еремеич, надо его связать, а то...
Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью
и, наконец, счастливо добрался до своей квартеры.
Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый
его нрав, а особенно за хорошенькую дочку, Настю.
Она по обыкновению дожидалась меня у калитки, завернувшись
в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от
ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась – но мне было не
до нее. «Прощай, Настя», – сказал я, проходя мимо. Она хотела
что-то отвечать, но только вздохнула.
Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечу и
бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать
более обыкновенного. Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул,
но видно было написано на небесах, что в эту ночь я не
высплюсь. В 4 часа утра два кулака застучали ко мне в окно.
Я вскочил: что такое?.. «Вставай, одевайся!» – кричало мне несколько
голосов. Я наскоро оделся и вышел. «Знаешь, что случилось?»
– сказали мне в один голос три офицера, пришедшие
за мною; они были бледны, как смерть.
– Что?
– Вулич убит.
Я остолбенел.
– Да, убит, – продолжали они: – пойдем скорее.
– Да куда же?
– Дорогой узнаешь.
Мы пошли. Они рассказали мне всё, что случилось, с примесью
разных замечаний насчет странного предопределения, которое
спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти.
Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак,
изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не
заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «кого ты,
братец, ищешь?» – Тебя! – отвечал казак, ударив его шашкой,
и разрубил его от плеча почти до сердца...... Два казака, встретившие
меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого,
но он был уже при последнем издыхании и сказал только
два слова: «он прав!» Я один понимал темное значение этих
слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному
его судьбу; мой инстинкт не обманул меня, я точно прочел на
его изменившемся лице печать близкой кончины.
Убийца заперся в пустой хате на конце станицы. Мы шли
туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону. По
временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая
кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
Вот, наконец, мы пришли: смотрим, вокруг хаты, которой
двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки
толкуют горячо между собою; женщины воют, приговаривая
и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное
лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние; она сидела на
толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову
руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились:
молитву они шептали или проклятие?
Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить
преступника. Никто, однако, не отваживался броситься первый.
Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал
на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка
лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались
кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто
неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости
в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не
велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше
это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
В это время старый есаул подошел к двери и назвал его
по имени; тот откликнулся.
– Согрешил, брат Ефимыч, – сказал есаул: – так уж нечего
делать, покорись.
– Не покорюсь, – отвечал казак.
– Побойся бога, ведь ты не чеченец окаянный, а честный
христианин; – ну уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать:
своей судьбы не минуешь.[
12]
– Не покорюсь! – закричал казак грозно, и слышно было,
как щелкнул взведенный курок.
– Эй, тетка, – сказал есаул старухе: – поговори сыну:
авось тебя послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри,
вот и господа уж два часа дожидаются.
Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.
– Василий Петрович, – сказал есаул, подойдя к майору: –
он не сдастся: я его знаю. А если дверь разломать, то много наших
перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне
щель широкая.
В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль:
подобно Вуличу я вздумал испытать судьбу.
– Погодите, – сказал я майору: – я его возьму живого.
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей
трех казаков, готовых ее выбить и броситься мне на помощь
при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому
окну. Сердце мое сильно билось.
– Ах ты окаянный! – кричал есаул: – что ты над нами
смеешься, что ли? али думаешь, что мы с тобой не совладаем? –
Он стал стучать в дверь изо всей силы: я, приложив глаз к щели,
следил за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны
нападения, – и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой
вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала
эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику
найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки;
казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был
уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры
меня поздравляли – и точно, было с чем!
После всего этого, как бы, кажется, не сделаться фаталистом?
но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как
часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах
рассудка!..
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает
решительности характера – напротив; что до меня касается,
то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что́ меня
ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится – а смерти не
минуешь!
Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу всё,
что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать
его мнение насчет предопределения; он сначала не понимал этого
слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно
покачав головою:
– Да-с! конечно-с! – это штука довольно мудреная! Впрочем
эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны,
или недовольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю
я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны,
– приклад маленький, того и гляди нос обожжет... Зато
уж шашки у них – просто мое почтение!..
Потом он примолвил, несколько подумав:
– Да, жаль беднягу... Чёрт же его дернул ночью с пьяным
разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было
написано......
Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит
метафизических прений.[
13]
КОНЕЦ
1838 - 1841
