|
Михаил Юрьевич Лермонтов
(1814 – 1841) |
Удодов Б. Т.
Роман Лермонтова «Герой нашего времени»[ 1] |
| |
|
Глава третья
ОТКРЫТИЯ ПСИХОЛОГИЗМА |
| |
Проблема психологизма — одна из кардинальных в изучении творчества Лермонтова. Первым затронул ее Н. Г. Чернышевский, по праву назвавший великого поэта ближайшим
предшественником Л. Толстого, предвосхитившим его «диалектику души»[2].
Не обошли, естественно, вниманием эту сторону творчества Лермонтова и советские ученые. В разное время появлялись работы, в которых проблема психологизма ставилась и
рассматривалась специально или попутно[3]. И тем не менее при обращении к этой проблеме сохраняется устойчивое ощущение
ее «открытости». Объясняется это, видимо, недостаточной разработанностью в нашем литературоведении теоретических основ психологизма как литературно-эстетического
явления, хотя в последние годы стали появляться отдельные работы, в которых видна определенно выраженная тенденция к широким теоретическим обобщениям и в сфере
литературно-художественного психологизма[4].
Психологизм как художественное отображение психических процессов, внутреннего мира человека, как эстетически осознанный принцип его изображения восходит к эпохе
Возрождения. Важным этапом в становлении и развитии психологизма явилась эпоха революционных потрясений конца XVIII — первой половины XIX в. Сентиментализм и особенно
романтизм с его повышенным вниманием к личности заложили основы будущего развития психологизма во всех родах и жанрах литературы. Отмечая интенсивное развитие
психологизма в западноевропейской литературе 20—30-х гг. XIX в., А. И. Герцен писал: «... тут-то явились эти анатомические разъятия души человеческой, тут-то стали
раскрывать все смердящие раны тела общественного, и романы сделались психологическими рассуждениями»[5].
В русской литературе более или менее значительно развитые элементы психологизма обнаруживаются уже в произведениях Карамзина, Радищева («Дневник одной недели»).
Интенсивное развитие в творчестве Лермонтова психологизма во всех его жанровых разновидностях подготавливалось поэзией Жуковского, Батюшкова, Баратынского, прозой
Марлинского, В. Одоевского, Павлова, творчеством Пушкина и Гоголя.
Своеобразие лермонтовского психологизма определилось как особенностями его творческой индивидуальности, так и характером последекабристской поры, когда, по словам
Герцена, «бедность сил, неясность целей указывали необходимость... работы предварительной, внутренней» (VIII, 144). Повышенный интерес современников Лермонтова к
«внутреннему человеку» наиболее глубокое отражение получил в «Герое нашего времени». Однако основы лермонтовского психологизма
закладывались уже в юношеской лирике поэта. Стремление к максимальному самовыражению и самоанализу проявлялось в особом, «дневниковом» ее характере. Показательно в
этом плане программное стихотворение Лермонтова «1831-го июня 11 дня», запечатлевшее «боренье дум» юного поэта, процесс противоречиво развивающихся в его душе чувств,
мыслей, настроений и стремлений. Уже здесь средствами романтической поэтики, через развернутую систему антитез делается попытка воссоздать сложную «диалектику души»
поэта.
Психологизм становится доминирующей подосновой не только лирики Лермонтова, но и его поэм, драм, романов. Так, через цикл поэм, воплотивших единый замысел поэта о
юноше-монахе, рвущемся к свободной жизни («Исповедь», 1831; «Боярин Орша», 1835—1836; «Мцыри», 1839), своеобразным рефреном проходят почти без изменений ключевые
слова: «... мои дела Не много пользы вам узнать; А душу можно ль рассказать?»
Но именно желание «душу рассказать» становится в них все более настойчивым, достигая своего апогея в поэме «Мцыри».
Устойчивое стремление «рассказать душу» своих героев ощутимо и в драматургии Лермонтова. Герой юношеской драмы «Странный человек» (1831) Владимир Арбенин, натура
самоуглубленная, рефлектирующая, склонная к постоянному самоанализу, в первой же сцене произносит знаменательные слова: «О! как бы я желал предаться удовольствиям и
потопить в их потоке тяжелую ношу самопознания...» Пространные монологи Владимира Арбенина, насыщенные самоанализом, автор дополняет ссылками на оставшееся после
смерти героя «множество тетрадей», где «отпечаталось все его сердце». Но непосредственно в текст материал подобных «тетрадей» оказалось возможным ввести лишь в
романном жанре. В «Герое нашего времени» после сообщения читателю о смерти Печорина следуют «тетради» из его «журнала», в котором действительно «отпечаталось все его
сердце».
Лермонтов настойчиво идет ко все более глубокому постижению социальной обусловленности психологических типов. Его интересуют законы, по которым «внутренний человек» с
его богатейшими общечеловеческими задатками и возможностями целостного существа превращается в «частичного», «обрубленного» (выражение писателя, употребленное им в
романе «Вадим») и ограниченного «внешнего человека». Проблема соотношения внутреннего и внешнего человека обусловила значительность и художественную полуфункциональность
в творчестве Лермонтова образа маски и его аналогов. Внешнее и внутреннее в человеке как явление и сущность неразрывно связаны, переходят друг в друга, но не
совпадают вполне. Поэтому внешнее не только вскрывает, но и скрывает внутреннее содержание человека. В обществе же, где духовно-личностным ценностям противопоставлены
ценности бездуховные и безличностные, внешние социально-ролевые амплуа превращаются в своего рода маски, скрывающие подлинную сущность их носителей. Здесь страшно,
что со временем эти социальные роли-маски становятся настолько привычными и «естественными», что в конце концов прорастают внутрь: личина деформирует и подменяет лицо.
И если в мире бездушных масок чудом сохранится живое человеческое лицо, то и оно начинает восприниматься как маска, искусная личина. Такова участь Евгения Арбенина в
«Маскараде», которому Казарин в трагические для героя минуты у гроба Нины доверительно и даже дружески говорит: «Да полно, брат, личину ты сними, Не опускай так важно
взоры. Ведь это хорошо с людьми, Для публики, — а мы с тобой актеры».
Поэта все больше интересует не только противоречие между «высоким внутренним человеком» (Гоголь) и бесчеловечной действительностью, но и противоречивость самого
«внутреннего человека», его дисгармоничность как результат взаимодействия с «внешним человеком». В этом аспекте весьма показательно отличие между двумя редакциями
одной и той же фразы. Герой драмы «Два брата» Александр Радин говорил: «Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с судьбой и светом». Печорин в «Герое нашего времени»
повторяет эту фразу, но с характерным изменением одного только слова: «Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом». В целом драматургия Лермонтова,
как справедливо отмечал Б. М. Эйхенбаум, «взятая внутри его творческой эволюции, была как бы мостом от юношеских поэм к зрелой прозе. На драматургической работе
Лермонтов развил метод психологического анализа и технику мотивировки, использованные потом в «Герое нашего времени»[6].
Однако еще большее значение имела для выработки лермонтовского психологизма проза писателя, в том числе ранняя. Уже в «Вадиме» Лермонтов в пределах романтической
психологизации стремится к аналитической расчлененности чувств, переживаний и внутренних побуждений своих героев. Работая в 1832—1834 гг. над «Вадимом», Лермонтов уже
думал о романе из современной жизни, о героях «своего времени», в частности рассуждая о современных молодых людях, у которых «теперь... жизнь — более мысль, чем
действие», о том, что теперь героев нет, а наблюдателей чересчур много...». Дошедший до нас отрывок «Я хочу рассказать вам...» очень походит на начало именно такого
романа. В нем отчетливо выражен интерес к внутреннему миру современного Лермонтову человека, к его сокровенным мыслям, чувствам, переживаниям. Чрезвычайно характерно
тут такое авторское высказывание: «Все для нас в мире тайна, и тот, кто думает отгадать чужое сердце или знать все подробности жизни своего лучшего друга, горько
ошибается».
|
Значительным этапом в развитии лермонтовского психологизма и непосредственным подступом к «Герою нашего времени» явилась «Княгиня Лиговская» (1836). В ней, в отличие
от «Вадима» с его романтической субъективностью, Лермонтов стремится подчинить изображение, в том числе внутреннего мира героя, строгой объективности. Тут нет ни
исповедей, ни самоизлияний героя, зато широко представлены разнообразные формы и приемы внешнего обнаружения внутренних состояний, психологии персонажей. Лермонтов
широко использует здесь пушкинский опыт «непрямого» психологизма. Чем проще, примитивнее характер, тем однозначнее угадываемые по внешним признакам его переживания и
побуждения. Чем сложнее характер, тем многозначнее и проблематичнее возможные психологические эквиваленты его состояний и поведения. Напряженной динамике внешних
состояний главных героев романа соответствует еще бо́льшая изменчивость и неоднородность состояний внутренних.
В этом плане представляет интерес эпизод встречи Печорина с Верой после их долгой разлуки. «Жорж, пристально устремив глаза на Веру Дмитриевну, старался, но тщетно,
угадать ее тайные мысли; он видел ясно, что она не в своей тарелке, озабочена, взволнована. Ее глаза то тускнели, то блистали, губы то улыбались, то сжимались; щеки
краснели и бледнели попеременно: но какая причина этому беспокойству?» И далее дается целая вереница возможных причин, внутренних мотивов этой внешней
неуравновешенности: «Может быть, домашняя сцена, до него случившаяся, потому что князь явно был не в духе, может быть, радость и смущение воскресающей или только вновь
пробуждающейся любви к нему, может быть, неприятное чувство при встрече с человеком, который знал некоторые тайны ее жизни и сердца, который имел право и, может быть,
готов был ее упрекнуть...»
В «Княгине Лиговской» Лермонтов вплотную приблизился к открытию психологического феномена, названного впоследствии Толстым «текучестью» человеческого характера.
«Текучесть» акцентируется прежде всего в психологизированных портретах главных героев романа Лермонтова, предвосхищающих искусство психологизированного портрета в
«Герое нашего времени». Вот портретная характеристика Веры: «Беспрерывная изменчивость ее физиономии, по-видимому, несообразная с чертами несколько резкими, мешала ей
нравиться всем и нравиться во всякое время... Видя ее в первый раз, вы бы сказали, если вы опытный наблюдатель, что это женщина с характером твердым, решительным,
холодным, верующая в собственное убеждение, готовая принесть счастье в жертву правилам, но не молве. Увидевши же ее в минуту страсти и волнения, вы сказали бы совсем
другое — или, скорее, не знали бы вовсе, что сказать».
Изменчивость и внутренняя противоречивость подчеркиваются и в психологизированном портрете Печорина. Так, «звуки его голоса были то густы, то резки, смотря по влиянию
текущей минуты; когда он хотел говорить приятно, то начинал заикаться и вдруг оканчивал едкой шуткой, чтобы скрыть собственное смущение...». И еще: «жесты его были
отрывочны, хотя часто они высказывали лень и беззаботное равнодушие, которое теперь в моде и в духе века...» Объясняя подобную противоречивость, автор замечает далее:
«Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа человека».
Вот эта «настоящая природа человека», прорывающаяся в Печорине и Вере сквозь кору их светскости, их сословно-видовой дворянско-аристократической ограниченности, и
ставит их в неразрешимое противоречие с кастово-замкнутой, мертвящей средой высшего света, враждебного в своей главной сути всему подлинно человеческому. Но
трагичность их положения усугубляется тем, что этот внешний конфликт перерастает во внутренний. В этом причина того, что герои находятся не только в состоянии войны
со светом, но и в непрерывной изнурительной борьбе друг с другом и самими собой.
Переплетение внешних и внутренних коллизий порождает сложные психологические комплексы подчас взаимоисключающих состояний, мыслей, чувств и побуждений. В этом мире
противоестественных человеческих отношений «самая чистая любовь наполовину перемешана с самолюбием», а то и с ненавистью, сострадание — с изощренным мучительством,
непосредственные порывы чувства — с мелочным расчетом. Вот характерный в этом отношении отрывок из VI главы романа. Печорин преследует колкостями Веру. «Она посмотрела
на него с удивлением и ничего не отвечала. Тайное страдание изобразилось на ее лице, столь изменчивом, рука ее, державшая стакан, дрожала... Печорин все это видел,
и нечто похожее на сострадание закралось в грудь его: за что он ее мучил? — с какой целью? — какую пользу могло ему принесть это мелочное мщенье?.. — Он себе в этом
не мог дать подробного отчета». Столь же сложно и противоречиво состояние Веры: она тоже сама «не могла дать отчета, какое из... чувств было главною причиною ее слез».
Уже в «Княгине Лиговской» Лермонтов выступает как предшественник не только «диалектики души» Толстого, но и углубленного, «парадоксального» психологизма Достоевского.
Противоречивость психики главных героев в «Княгине Лиговской» получает достаточно убедительное реалистическое объяснение — как результат сложного взаимодействия
характеров и конкретно-исторической среды, в отличие от субъективно-романтического показа этой противоречивости в «Вадиме».
Тем не менее роман не был завершен. Одной из причин этого явилось, по-видимому, недостаточно полное раскрытие в «Княгине Лиговской» психологии главного героя изнутри.
Его сложнейшая психика не поддавалась чисто объективному показу, поскольку не находила адекватной внешней реализации. Может быть, по этой же причине не была закончена
поэма (а возможно, роман в стихах) «Сашка» (1835—1836), где, как и в «Княгине Лиговской», была предпринята попытка реалистически достоверно нарисовать типический
образ героя времени. Примечательно признание автора в том, что он еще не совсем готов, «как психолог, Характер Саши выставить наружу И вскрыть его...».
Решающий шаг в постижении психологии диалектически сложной, противоречиво-целостной человеческой личности, в создании своей философско-эстетической концепции человека
Лермонтов сделал в «Герое нашего времени». Используя в нем традиции мировой литературы, Лермонтов, как отмечалось, отнюдь не создавал в нем русский вариант
французского «аналитического», или «личного», романа, в котором психологический анализ почти полностью вытеснял события и показ действительности, лежащей вне
внутреннего мира героя. Вопреки распространенному мнению, о «Герое нашего времени» нельзя говорить, что в нем «интерес подробностей чувства заменяет интерес самих
событий» (выражение Л. Толстого). В своем романе Лермонтов настойчиво шел к органическому сцеплению этих двух сфер человеческой жизни. Раскрывая детальнейшим образом
«историю души» героя, которая, по мнению писателя, может быть не менее интересной, чем «история целого народа», Лермонтов тем не менее не пренебрегает его «делами» и
«приключеньями» (ср. в «Бэле»: «А чай, много с вами было приключений?»).
Развивая традиции пушкинского непрямого психологизма, Лермонтов в «Герое нашего времени» подвергает и их существенному творческому преобразованию. Это сказывается, с
одной стороны, в значительном усилении и драматизации сюжетно-событийного начала в романе, с другой — в интенсивном психологическом насыщении всех его пластов и
уровней, в появлении в нем, наряду с непрямым, прямого психологического анализа и самоанализа.
Можно утверждать, что для Лермонтова в его романе характерно стремление одинаково досконально познать законы как интериоризации (перехода внешнего во внутреннее), так
и экстериоризации (перехода внутреннего во внешнее) в их взаимодействии. Этим обусловлено наличие в романе двух основных форм психологизма — раскрытия психических
процессов и состояний в их внешнем проявлении и непосредственного, прямого анализа психики героя как источника его устремлений, поступков и действий.
Первая из этих двух форм психологизма основывается на рассмотрении внешнего как особого знака внутреннего.
Собственно, почти вся первая часть романа, представляющая собой записки офицера-повествователя, построена на использовании именно этой пушкинской формы «объективного
психологизма», т. е. раскрытия героев извне. Но и в исповедальной части романа — в «Журнале Печорина», хотя в ней и преобладают формы психологического анализа изнутри,
немало образцов отображения внутренних состояний персонажей, особенно второстепенных, через их внешние проявления.
В первой форме психологизма (непрямого) в романе наблюдается определенная градация. Нарастающей сложности психологических явлений (от ощущений, чувств, переживаний к
устойчивым психологическим состояниям, свойствам характера, личности) соответствует система их внешних «сигналов»: мимика, взгляды, улыбка, интонация, жесты, позы,
движения, поступки, действия, поведение. Чем сложнее характеры, тем многозначнее их психологическое содержание, фиксируемое посредством его внешнего проявления, тем
вариативнее и проблематичнее его истолкование со стороны. И наоборот, менее внутренне богатые характеры проявляют свою психологическую подоснову — особенно в
экстремальных ситуациях — более определенно и однозначно.
В этом плане небезынтересно сопоставить поведение в сходных положениях Грушницкого и Вулича. Вот эпизод перед самым началом дуэли Печорина с Грушницким. Когда
секундант Печорина — доктор Вернер — предложил противникам, показавшим готовность драться и тем самым заплатившим долг условиям чести, объясниться и примириться,
Печорин сказал, что он готов пойти на это. И дальше идет описание внешней реакции на это предложение Грушницкого, которого в глубине души мучит совесть, поскольку он
со своим секундантом — драгунским капитаном — поставили Печорина в заведомо невыгодные, поистине «убийственные» условия. «Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая,
что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор, как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во
взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу». Отказавшись публично просить извинения у Печорина, Грушницкий объявил о своем прежнем
намерении стреляться. И Печорин продолжает испытывать Грушницкого:
«Я пожал плечами.
— Пожалуй: только подумайте, что один из нас непременно будет убит.
— Я желаю, чтоб это были вы...
— А я так уверен в противном...
Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал».
Чувства, обуревающие здесь Грушницкого, достаточно противоречивы, но они по их внешним проявлениям достаточно ясны и для Печорина, и для читателя. Еще более наглядно
внутреннее проявляется у Грушницкого во внешнем, когда Печорин предложил бросить жребий, кому из них стрелять первым.
«Монета взвилась и упала звеня...
— Вы счастливы, — сказал я Грушницкому, — вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь! — даю вам честное слово.
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как
признаться в таком подлом умысле?..»
Гораздо сложнее представить и объяснить со всей определенностью всю гамму чувств и переживаний Вулича в его смертельном эксперименте над собой во время возникшего
среди офицеров спора: есть или нет предопределение в человеческой судьбе. В разных стадиях этого эксперимента Печорин как свидетель и рассказчик подчеркивает
неизменное спокойствие и хладнокровие Вулича, однако каждый раз за этим спокойствием скрывается буря самых различных мыслей и чувств, однозначному определению не
поддающихся. Вот один из этих эпизодов:
«— Господа, — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного): — господа, к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать
на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута...»
Перед выстрелом Печорин пытается прочитать на лице Вулича, что же он чувствует в этот роковой момент.
«Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и недвижным взором встретил мой испытующий взгляд и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его хладнокровие,
мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его...
— Вы нынче умрете, — сказал я ему. Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:
— Может быть, да — может быть, и нет...»
Когда же вместо выстрела произошла осечка и Вулич выиграл пари, Печорин поздравил его со счастливой игрой.
«— В первый раз отроду, — отвечал он самодовольно улыбаясь: — это лучше банка и штосса...
— Зато немножко опаснее...
— А что, вы начали верить предопределению?
— Верю... только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...
Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.
— Однако же довольно, — сказал он вставая: — пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... — Он взял шапку и ушел. Это мне показалось
странным...»
Приведенные отрывки, помимо прочего, свидетельствуют о неразрывной взаимосвязи в лермонтовском романе напряженного сюжетного повествования и всепроникающего
психологизма, хотя в данном случае и без прямого психологического анализа и самоанализа, о формах которого речь впереди.
Нередко в роли особых знаков внутреннего состояния героя в лермонтовском романе выступают зарисовки картин природы, перерастающие из описания места действия в
психологизированный «пейзаж души». В качестве иллюстрации можно привести пейзажные описания, сопровождающие Печорина к месту дуэли, а затем — после ее окончания. По
своим внутренним художественным функциям они как бы заменяют развернутое отображение сложнейших психических состояний героя в их противоречивой динамике.
Драматизм пограничной ситуации, сблизившей для героя до предела жизнь и смерть, делает восприятие природы с ее неиссякаемым богатством и разнообразием жизненных сил
особенно обостренным.
«Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все
чувства какое-то сладкое томление... Я помню, — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую
на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь становился все уже, утесы синее и
страшнее, и наконец они, казалось, сходились непроницаемою стеной».
Этот пейзаж не только передает настроение человека, жадно впитывающего в себя и красоту и гармонию природы, и ее грозную надчеловеческую мощь и бесконечность, —
психологизм в изображении конкретных ситуаций и состояний наполняется в то же время сообщенным символико-философским смыслом.
Завершает же сцену дуэли, когда потрясенный ее кровавой развязкой Печорин возвращается назад тем же ущельем, изумительный по краткости и вместе с тем выразительности
психологический «пейзаж души»: «Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели».
Наиболее развернутой и часто встречающейся в романе формой обнаружения внутреннего содержания через его внешние проявления выступает психологизированный портрет,
приемы которого Лермонтов по сравнению со своими предшественниками существенно приумножил и обогатил. В нем фиксируются и комментируются в первую очередь такие детали
внешнего облика персонажа, которые вскрывают устойчивые черты его психики и характера. «Я замечал, — говорит Печорин, отражая в этом случае и позицию автора, — что
всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою...» В другом месте он замечает: «После этого говорите, что душа не зависит от тела». В
своем романе писатель обнаруживает определенное тяготение к естественнонаучному истолкованию взаимосвязи психологии и физиологии. В этом отношении несомненное
воздействие на него оказали популярные в его время книги И. К. Лафатера (не случайно упоминаемого в романе) и Ф. Й. Галля, в которых делались попытки связать
«физиогномистику» с «характерологией» человека, успехи естественных наук и особенно развитие в русской и зарубежной литературе жанра физиологического очерка.
Элементы «физиологических» описаний жизненных типов и среды широко использовались Лермонтовым уже в «Княгине Лиговской». Е. Михайлова по этому поводу справедливо писала:
«Тенденция к объективному, точному, почти естественнонаучному познанию общественной среды проявляется в «Княгине Лиговской» в своеобразных обобщенных описаниях
типических особей этой среды с их категориями и разрядами... Это своего рода «физиологические очерки» в миниатюре...»[7].
Во всей жанрово-композиционной структуре «Героя нашего времени» очерковость по сравнению с «Княгиней Лиговской» не только не уменьшается, как склонны думать многие
исследователи, а, напротив, приобретает еще бо́льший удельный вес. Разница в том, что в нем очерковые тенденции уходят вглубь, необыкновенно органически вплетаясь в
художественную ткань. Здесь нельзя не отметить, что, несмотря на жанровое своеобразие и несхожесть каждой из «глав» романа, есть в них нечто объединяющее: все они так
или иначе связаны с жанром очерка и записок. В свое время акад. В. В. Виноградов высказал мысль об оригинальном скрещивании в «Бэле» сравнительно далеких жанров,
отметив в ней «новизну гибридного жанра — путевого очерка с вставной драматической новеллой»[8]. Однако не только в «Бэле»,
но и в других новеллах и повестях наблюдается определенная жанровая «гибридность». «Максим Максимыч» — сочетание путевого очерка и очерка-портрета с рассказом.
«Тамань» — гибрид «разбойничьей» новеллы с путевыми заметками. «Княжна Мери» объединяет дневник и светскую повесть с записками. Наконец, «Фаталист» — сплав записок
с философской и приключенческой новеллой.
И такая жанрово-стилевая гибридность не случайна и для Лермонтова, и для всей русской литературы его времени. Очерк из всех художественных жанров наименее литературно
условен, он непосредственнее других связан с реальными факторами повседневной и общественной жизни, направлен прежде всего на осмысление новых, только что
зарождающихся явлений. Он всегда реалистичен или «чреват реализмом». К этому по природе своей реалистическому жанру и обратился Лермонтов в поисках путей создания
романа нового типа, с его нацеленностью на постижение реальной жизненной сущности героя времени.
Не менее характерно, что почти все жанры, которые скрещиваются в лермонтовском романе с различными видами очерков и записок, относятся к разряду исконно романтических:
кавказская повесть, «разбойничья» новелла, светская повесть, исповедь. К романтическому стволу Лермонтов прививает реалистический очерковый привой, что во многом
способствовало созданию действительно оригинальнейшего жанрового гибрида.
|
Совершенствование и расширение возможностей психологизированного портрета в «Герое нашего времени» происходят тоже в значительной степени благодаря подключению к нему
средств и приемов, характерных для очерка, в том числе для физиологического. В лермонтовском литературном портрете впервые осуществляется оригинальнейшее соединение
физиологического очерка с индивидуально-психологической характеристикой, что придает им особую жизненную достоверность, убедительность и глубину. Все это проявляется
прежде всего в знаменитом портрете Печорина, в котором тоже отчетливо проявляются приемы физиологического очерка, и прежде всего в подчеркнуто бесстрастном,
детализированном, почти естественнонаучном описании героя как любопытной человеческой особи. Выписываются подробности его телосложения, его «тонкий стан и широкие
плечи», которые доказывали способность «переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов», особенности его походки, лица. Повествователь не забывает даже
обратить внимание на качество зубов героя, как придирчивый знаток, оценивающий качества лошади. И, чтобы читатели не сомневались, что он именно так объективно
физиологически пытается обрисовать этот незаурядный, на его взгляд, человеческий экземпляр, продолжает: «Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были
черные, — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади...»
Примечательно, что даже в романтизированном портрете девушки-контрабандистки в «Тамани» сохраняются те же особенности портретирования, за счет чего в немалой степени
гасится складывающийся вокруг нее ореол романтичности. «Решительно я никогда подобной женщины не видывал», — начинает в несколько приподнятом тоне описание Печорин.
И затем понемногу начинает опускать свою «ундину» на землю, варьируя тот же физиологизм, который использовал повествователь, рисуя его портрет: «Она была далеко не
красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней много было породы... порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит
юной Франции. Она, т. е. порода, а не юная Франция, большею частию изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос очень много значит. Правильный нос в России
реже маленькой ножки».
Но, как уже сказано, лермонтовский портрет в романе не сводится к простой физиологичности, которая фиксирует в человеке его природное и социально-типовое начало. Это
начало непременно затем конкретизируется проникновением в индивидуально неповторимый не только внешний, но, главное, и внутренний облик. Подробно перечислив в
Печорине приметы, изобличающие в нем «привычки порядочного человека», его принадлежность к дворянско-аристократической элите с ее кастово-групповыми признаками,
повествователь сосредоточивает свое внимание на удивительной противоречивости облика героя, за которой угадывается противоречивость всего характера. Так, «он не
размахивал руками, — верный признак некоторой скрытности характера»; когда «он опустился на скамью», «прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни
одной косточки». И дальше: «С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более 23 лет, хотя после я готов был дать ему 30». Его глаза «не смеялись, когда он смеялся!
— Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак или злого нрава, или глубокой постоянной грусти» и т. д. В итоге перед читателем
вырисовывается образ человека, который с первого же взгляда поражает странным переплетением противоположных черт и характерологических признаков, подтверждая
впечатление добродушного Максима Максимыча о его странностях и предсказывая конкретное раскрытие изнутри в последующих главах романа.
Еще больше очеркового начала в портретах второстепенных персонажей. Как правило, развернутая портретная характеристика такому персонажу дается перед введением его в
действие, при первом же представлении читателю. Сначала рисуется внешний облик героя с обычной для «физиолога» подробностью и дотошностью, а потом даются комментарии
индивидуально-психологического характера. После этого рассказываются один-два эпизода, в которых комментируемые черты проявляются особенно выпукло. И только затем
персонаж включается в сюжет.
Чтобы увидеть более отчетливо отличие портретов в лермонтовском романе от очерковых портретных характеристик, обратимся к физиологическому очерку Лермонтова «Кавказец».
Посмотрим, какова в нем основная тональность и манера описаний. «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское, — говорится в начале очерка. — Ему большею частью
от 30 до 45 лет, лицо у него загорелое и немного рябоватое; если он не штабс-капитан, то уж верно майор...» А вот продолжение характеристики из середины очерка: «Он
равно в жар и в холод носит под сюртуком ахалук на вате и на голове баранью шапку; у него сильное предубеждение против шинели в пользу бурки; бурка — его тога, он в
нее драпируется; дождь ли льет за воротник, ветер ли раздувает — ничего! бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова, не сходит с его плеча, он
спит на ней и покрывает ею лошадь». Здесь Лермонтова интересует прежде всего социально-типовое, позволяющее раскрыть социальную сущность описываемого жизненного
явления. «Он» — это не конкретная личность, а тип подобных людей. Конкретные детали направлены не на воссоздание индивидуального характера, а на раскрытие существенных
примет представителя определенного разряда людей, определенного социального «вида».
А теперь посмотрим на другое описание, которое вполне могло быть самостоятельным физиологическим очерком и называться, предположим, «Юнкер на Кавказе». «Он только год
в службе, носит по особенному роду франтовства толстую солдатскую шинель. У него Георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид
можно дать 25 лет, хотя ему едва ли 21 год... Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы... Производить
эффект — их наслаждение».
Сходство в приемах характеристики с «Кавказцем» почти полное. Разница только в том, что кавказец так и остается безымянным неиндивидуализированным существом, кавказцем
вообще, а юнкер наделяется именем и индивидуальными свойствами, которые будут развернуты уже не в портрете Грушницкого, а в дальнейшем непосредственном действии.
Такой же физиологизированный портрет мы находим в описании Вернера. «Он скептик и матерьалист, как все медики» и т. д. Изъятая из романа, эта портретная характеристика
вполне могла бы фигурировать в издании А. П. Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими» (для которого, кстати говоря, писался Лермонтовым очерк «Кавказец», не
пропущенный цензурой) — как «физиология» типа русского интеллигента-разночинца, представителя раннего материализма и своеобразного скептического гуманизма. В сущности,
и портрет Вулича, несмотря на его романтическую приподнятость, строится по той же схеме: наружные признаки, по которым он относится к разряду существ «особенных»,
комментарий психологического порядка, небольшой характерный эпизод, и только после этого он включается в сюжетную канву новеллы.
В подобных очерках-портретах персонажи получают законченную, психологически мотивированную характеристику как определенные социально-психологические типы и в то же
время яркие индивидуальные характеры. После такой объективно-очерковой экспозиции их образы, в каких бы исключительных ситуациях они потом ни раскрывались,
воспринимаются как жизненно достоверные характеры, хотя мы и не знаем почти обстоятельств, их сформировавших.
В портретных характеристиках автора «Героя нашего времени» интересует не только совпадение, но и несоответствие в личности внутреннего и внешнего, внутреннее родство
натур при их внешней противоположности и, напротив, их внутреннее различие при внешнем сходстве. Так, не только Грушницкий, драпирующийся в «трагическую мантию», но
и Печорин склонен «принимать вид», разыгрывать роли, далеко не отражающие его сущность. Например: «Я принял серьезный вид и отвечал ему»; «Я всякий раз, как Грушницкий
подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем»; «Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид»; «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв
глубоко тронутый вид...» Внешнее двойничество Грушницкого и Печорина акцентирует по крайней мере два момента. Во-первых, маска не всегда утаивает худшие человеческие
качества — она может порой скрывать от бесцеремонных соглядатаев как раз лучшее в человеке, как в случае с Печориным. Во-вторых, внешнее сходство Печорина с Грушницким
при их внутренней полярной несовместимости, помимо прочего, заостряет мысль о недостаточности оценок человека только по его внешним, «объективным» проявлениям, о
необходимости его познания и изнутри.
А теперь перейдем к «открытому» психологизму в романе.
Наиболее прямой формой психологического раскрытия в «Герое нашего времени» выступает самоанализ героя, который находит самое различное свое выражение: в форме исповеди
перед собеседником; сиюминутной внутренней речи героя, протекающей синхронно действию; ретроспективного осмысления своих психических состояний и мотивов поведения;
«психологического эксперимента» — над другими и собой. При этом форма исповеди перед другим тяготеет к психологической обобщенности, направленной на раскрытие не
отдельных психических состояний, а целых этапов в духовно-психологической эволюции героя (примером здесь может служить исповедь Печорина Максиму Максимычу в «Бэле»
или Вернеру в «Княжне Мери»). Существенно, что чаще всего Печорин здесь не раскрывает себя до конца. Наиболее характерна в этом смысле его исповедь перед Мери.
Полнее и конкретнее раскрывается герой в ретроспективном самоанализе, когда пережитые им чувства, мысли, состояния анализируются в процессе последующего воспоминания
и писания дневника или записок (к примеру: «Сегодняшний вечер был обилен происшествиями» и подробный самоанализ) — и дальше идет рассказ-воспоминание об этих
происшествиях. Однако для Печорина не менее характерен и самоанализ, протекающий синхронно сиюминутному процессу переживания или действия и впоследствии лишь
воспроизводимый в записи. Часто этот вид самоанализа выступает в форме внутренней речи, которую еще Чернышевский именовал «внутренним монологом» (III, 424). Эти
монологи порою настолько оформлены внутренне-словесно, что незаметно переходят в разговор, в диалог с самим собой человека, находящегося в высшей степени
взволнованности. Вот далеко не единственный пример такого внутреннего монолога, переходящего в раздумье вслух:
«Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть: за что они все меня ненавидят? Думал я. За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я
принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство? И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. Берегитесь,
господин Грушницкий! Говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате: со мной эдак не шутят».
В романе встречается и такой вид внутреннего монолога, который отражает сиюминутное переживание с одновременным его фиксированием в дневнике (см. развернутый внутренний
монолог Печорина в ночь накануне дуэли с Грушницким).
Несмотря на детальность и развернутость внутренней речи у Лермонтова, она не является еще непосредственным отражением «потока сознания» героя во всей его сложности,
хаотичности и подчас алогичности, какой предстанет в произведениях Толстого и тем более у писателей XX века. Внутренние монологи Лермонтова — это, по удачному выражению
В. В. Виноградова, «стенограмма душевной жизни», но «литературно упорядоченная»[9].
Сложная и противоречивая натура Печорина не могла быть раскрыта без проникновения в диалектику души героя. Еще Белинский отмечал, что Печорин — «лицо удивительно
многосложное» (IX, 79). И одним из проявлений диалектики души Печорина является противоречивое взаимодействие в его сознании чувства и мысли, его рефлексия. По
наблюдению Чернышевского, Лермонтов в своем романе «берет определенное... чувство и разлагает его на составные части, — дает нам... анатомическую таблицу», но при этом
не ограничивается одним чувством, а стремится показать сам процесс «драматических переходов одного чувства в другое, одной мысли в другую» (III, 425). Показателен
отрывок, в котором Печорин рассказывает о быстрой смене своих ощущений, чувств, мыслей после неудачной погони за Верой. Эта «анатомическая таблица» сложных и
противоречивых состояний героя еще обнаженнее вычерчена в черновом варианте текста, где она распадается на восемь моментов, подчеркнуто пронумерованных героем.
Напряженный психологический анализ и самоанализ Печорина, его постоянная рефлексия — не только «болезнь века», как принято думать, а необходимая форма самопознания и
«самопостроения» развитой личности. Болезненные формы она принимает в переходные эпохи, но и в этих случаях выступает как необходимое условие развитой личности,
критически относящейся и к миру, и к себе. Размышляя о душе зрелой, Печорин отмечает, что такая «душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет». Дневник
Печорина как раз и служит герою формой такого постоянного самоотчета — в своих мыслях и чувствах, стремлениях и поступках, в ближайших и отдаленных целях, в их
определении и неустанном поиске. Причем он одинаково искренно признается в своих как хороших, так и дурных побуждениях, предавая себя не менее, а подчас более
беспощадному суду, чем других.
Открытие Лермонтовым значения и роли рефлексии в становлении личности в полной мере можно оценить лишь в наше время, в свете новейших данных психологической науки.
Согласно им, свойства, «которые мы называем рефлексивными... завершают структуру характера... Они наиболее интимно связаны с целями жизни и деятельности, ценностными
ориентациями... выполняя функцию саморегулирования и контроля развития, способствуя образованию и стабилизации единства личности»[10].
Не случайно Печорин говорит о самопознании как «высшем состоянии человека». Однако оно для него не самоцель, а предпосылка к действию.
Анализ душевной жизни для писателя ценен в той мере, в какой он вскрывает возможность их «одействоворения» (Герцен). Не случайно герой Лермонтова утверждает: «Идеи —
создания органические... их рождение уже дает им форму, и эта форма есть действие». Если в разработке диалектики души, путей и законов самодвижения психического
процесса Лермонтов выступал как ближайший предшественник Толстого, то своим пристальным вниманием к путям и законам перерастания идеи-чувства, идеи-страсти в поступки,
действия Лермонтов готовил почву для Достоевского[11]. Характерно, что нередко с внутренней речью перекликается своеобразное
внутреннее действие героя Лермонтова (см.: «Я внутренно хохотал»; «Я внутренно улыбнулся»). Это — проявление непосредственной, первичной связи между эмоциями, мыслями
и потенциальным действием. Более сложны и значительны формы опосредствованной связи между интеллектуальной и поведенческой сторонами личности, раскрываемой, в
частности, в многочисленных психологических экспериментах Печорина, в его дерзких испытаниях судьбы (дуэль с Грушницким, эпизоды с Вуличем и пьяным казаком и др.).
При всем своем стремлении уяснить законы, по которым развивается сознание, определяющее, в свою очередь, поведение человека, Лермонтов был далек от сведения их к
логико-рационалистическим основам. Его интересуют не только чувства, рассудок, убеждения, но и предчувствия, предрассудки, предубеждения — словом, не только сознание,
но и предсознание, таинственная сфера смутных ощущений, подсознательных психических процессов. Герой Лермонтова верит не только своим чувствам, но и предчувствиям.
Так, он говорит в самом начале знакомства с Грушницким: «Я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать». В другом
месте: «Мои предчувствия меня никогда не обманывали». Или: «Как быть, у меня предчувствие...» и т. п. Эти предчувствия — не мистика; они результат большого жизненного
опыта героя, его наблюдательности, глубины ума и чувства. И тем не менее не всё в них поддается объяснению (вспомним эпизод с предсказанием скорой смерти Вуличу).
Ценя силу убеждений, Печорин знает и власть предубеждений, заставляющих человека действовать вопреки доводам рассудка: «Я часто склонен к предубеждениям...»; «Но
такова сила предубеждений». Подобные признания нередки у Печорина. Инстинкт, интуиция тоже не сбрасываются со счетов ни автором, ни героем («Мой инстинкт не обманул
меня»). Однако не соотношение сознательного и бессознательного является главным для Лермонтова-психолога. Его больше интересует другое: соотношение между потенциальными
внутренними возможностями человека и их реализацией.
В своем психологизме Лермонтов исходил из своей внутренне диалектичной концепции личности — не только как объекта внешних сил и обстоятельств, но и как субъекта,
творца этих обстоятельств. Отсюда его стремление познать не только неизбежное и закономерное социально-историческое предопределение судьбы человека, но и его
внутреннее свободное определение своих возможностей и назначения, их реализации в пределах исторически уготованной ему участи.
Психологизм Лермонтова в «Герое нашего времени», как уже говорилось, далек от замкнутости в самом себе. Он направлен на уяснение взаимосвязи человека и обстоятельств;
чувств, мыслей, действий — и действительности; внутреннего — и внешнего. Обогащенный опытом реалистического отображения человеческой жизни, Лермонтов показывает
детерминирующее воздействие внешних обстоятельств на человека. Психологический механизм этого воздействия раскрывается в исповеди Печорина княжне Мери: «Да! такова
была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли
в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все окорбляли: я стал злопамятен...» В другом месте Печорин говорит: «Честолюбие
у меня подавлено обстоятельствами...»
Однако главное содержание «длинной цепи повестей» о Печорине — это история его противодействия обстоятельствам и судьбе. Обстоятельства и судьба в итоге оказались
сильнее героя. Титаническая энергия Печорина выливается в «действие пустое». Он так и не сумел воплотить в жизнь «силы необъятные» своей души. Его поступки нередко
мелки, эгоистичны и жестоки. Тем не менее Печорин, как и лирический герой раннего Лермонтова, мог бы сказать о себе: «Но лучше я, чем для людей кажусь». Путем
разностороннего психологического анализа писателю удалось показать, что суд над героем только по делам, без учета его мечты, идеалов, истории души, был бы односторонен
и, следовательно, несправедлив.
Печорин предстает перед нами сложившимся характером с трагической судьбой. И тем не менее образ его не воспринимается как закрытый, завершенный в своем развитии. Он
исполнен внутренней динамики, устремленности в будущее, в нем «за человеком реально действующим... стоит человек потенциальный, возможный в иных общественных
условиях»[12].
Противоречие между внутренним и внешним человеком в Печорине, между его огромными возможностями и их мизерным жизненным воплощением, во многом обусловленное
конкретно-историческими условиями, придает образу героя трагический характер, а суровый суд над ним перерастает в обличение несовершенного общества, разрушающего и
убивающего в человеке Человека.
Вместе с тем заострение внимания на психологическом раскрытии глубинных ресурсов внутреннего человека, его относительной самостоятельности и свободы по-новому ставило
вопрос о нравственной ответственности человека за свои поступки и выбор жизненного пути, за свою судьбу, которые складываются из соотношения «внутреннего» и «внешнего». В этом главный пафос психологизма Лермонтова, обусловленный его художественно-философской концепцией человека, всем содержанием его социально-психологического и философского романа.
С наибольшей полнотой и глубиной лермонтовская концепция человека, к смыслу которой мы все больше приближаемся, получила свое художественное воплощение в центральном
образе романа, в Печорине — этом образно-смысловом эпицентре всего произведения.
Источник: Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – М.: Просвещение, 1989.
След. страница: Глава четвертая. Печорин: временное и вечное >>>
|
|
1. Борис Тимофеевич Удодов (1924 – 2009) – литературовед, заслуженный
деятель науки РФ, академик АН Региональной печати РФ, доктор филологических наук, профессор.
Сфера научных интересов Б.Т. Удодова лежала в русле историко-литературных и теоретико-методологических проблем русской литературы XIX в., которую он исследовал как
особую художественную антропологию. Его труды посвящены творчеству Рылеева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Кольцова, Никитина, Достоевского и других русских классиков.
( вернуться)
2. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. – М., 1947. – Т. III. – С. 423. ( вернуться)
3. См.: Михайлова Е. Проза Лермонтова. – М., 1957;
Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. – М.; Л., 1961. – С. 258–265;
Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: Комментарий. – 2-е изд. – М.; Л., 1975. – С. 52–55;
Грехнев В. А. О психологических принципах «Княгини Лиговской» М. Ю. Лермонтова // Рус. лит. – 1975. – № 1. – С. 36–46. ( вернуться)
4. См.: Проблемы психологизма в советской литературе. – Л., 1970;
Гинзбург Л. О психологической прозе. – Л., 1977. ( вернуться)
5. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. – М., 1964. – Т. I – С. 70.
В дальнейшем при цитировании этого издания в скобках указываются римской цифрой том, арабской – страница. ( вернуться)
6. Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. – С. 67. ( вернуться)
7. Михайлова Е. Проза Лермонтова. – М., 1957. – С. 161. ( вернуться)
8. Виноградов В. В. Стиль прозы Лермонтова // Лит. насл. – М., 1941. – Т. 43–44. – С. 573.
( вернуться)
9. Виноградов В. В. Стиль прозы Лермонтова. – С. 613. ( вернуться)
10. Ананьев Б. Г. Человек как предмет познания. – Л., 1968. – С. 314. ( вернуться)
11. См.: Журавлева А. И. Лермонтов и Достоевский // Серия лит. и языка. – 1964. – Т. XXIII. –
Вып. 5. – С. 386–392. ( вернуться)
12. Михайлова Е. Проза Лермонтова. – М., 1957. – С. 320. ( вернуться)
|
|
|
|
| |
|
| |
|
|
|
