Швейцер В. А. Дом в Трёхпрудном (глава из книги «Быт и бытие Марины Цветаевой»)

Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном —
Превратившийся теперь в стихи![2]
Марина Цветаева

Еще и теперь можно найти в самом центре Москвы, между Бульварным и Садовым кольцом, Трехпрудный переулок — даже название не изменилось! Пойдите от площади Пушкина по Большой Бронной в сторону Никитских ворот — второй переулок направо будет Трехпрудный. Он не выходит ни на одну большую улицу, затерялся среди других таких же переулочков. Зато от него рукой подать до памятника Пушкину, Тверского бульвара и Никитских, до Патриарших (теперь - Пионерских) прудов...

Но не ищите в Трехпрудном старинного, шоколадного цвета особняка, стоявшего когда-то под номером восемь, — больше шестидесяти лет дома, где родилась Марина Цветаева, не существует. Нам осталось описание его, сделанное ее старшей сестрой Валерией: ”В доме одиннадцать комнат, за домом зеленый двор в тополях, флигель в семь комнат, каретный сарай, два погреба, сарай со стойлами, отдельная, через двор, кухня и просторная при ней комната, раньше называвшаяся ’’прачечная”. На дворе, между нами и соседями, в глухом палисаднике под деревьями, был крытый колодец с деревянным насосом. От ворот, через весь двор, к дому и кухне шли дощатые мостки.

Летом двор зарастал густой травой, и жаль было видеть, как водовоз, въезжавший во двор со своей бочкой, приминал траву колесами.

Кроме тополей, акаций, во дворе росла и белая сирень возле флигеля и деревцо калины у черного хода.

Жил у нас тогда дворник Лукьян, рязанский мужик, скучавший по своей деревне. Он во дворе завел себе уток, топтавшихся у колодца, под крышей сарая построил домики для голубей, и были они у него совсем ручные, садились ему на плечи.

В те годы флигель наш сдали купеческой семье, имевшей магазины на Тверской. Они держали корову, и пастух по утрам трубил и гнал стадо к Тверской заставе, в Петровский парк.

У ворот наших стоял столетний серебристый тополь, его тяжелые ветви, поверх забора, висели над улицей...

Вход в дом был со двора. Парадное крыльцо имело полосатый тамбур, в белую и красную полоску; темные ступени вели к тяжелой двери с медной ручкой старинного звонка-колокольчика.

В доме лучшими комнатами были просторный, высокий белый зал с пятью большими окнами, рядом с ним, вся в темно-красном, большая гостиная. Дальше кабинет отца с большим, тяжелым письменным столом, большим диваном и книжными полками по стенам. Остальные комнаты были ниже, потому что над ними был еще мезонин, четыре комнаты которого выходили окнами во двор.

С улицы дом казался одноэтажным.. .”

В этом доме родилась и прожила почти двадцать лет, до замужества, Марина Цветаева; его она ’’любила и воспела”, по ее собственному выражению; он был самым родным из ее своих мест на свете: дом в Трехпрудном, Таруса, Коктебель...

Трудно представить себе, что такой дом мог находиться в центре большого столичного города меньше ста лет назад; скорее это похоже на помещичью усадьбу. Валерия Цветаева помнила дом еще до рождения Марины, но мало что менялось в обстановке в те годы. Разве что корову перестали держать во времена Марининого детства да дворники были другие... Даже электричества не было до самого Марининого отъезда.

Я привела подробное описание дома в Трехпрудном потому, что сама Цветаева, греясь его теплом всю жизнь, ни разу не показала его в таких бытовых деталях. Возможно, виною была ее близорукость: она не присматривалась к вещам и людям, а прислушивалась к ним. Это стало ее сущностью: минуя внешнее, она во всем искала внутреннего ритма и смысла. В собственном детстве - тоже. Она оставила замечательную прозу о своем детстве, где слова ’Трехпрудный”, ”дом в Трехпрудном” неизменно повторяются в контексте самых светлых воспоминаний. Это был мир детства, мир с матерью, определивший очень многое в судьбе поэта.

’’...’’Трехпрудный” — моих вещей — Трехпрудный переулок, где стоял наш дом, но это был целый мир, вроде именья (Hof), и целый психический мир — не меньше, а может быть и больше дома Ростовых, ибо дом Ростовых плюс еще сто лет...”[3]

Называя в письме всем знакомую по ’’Войне и миру” семью Ростовых, Цветаева давала своему адресату не совсем верный ключ.

Без сомнения, дом в Трехпрудном был особым психическим миром, но именно им он и отличался от дома Ростовых; ’’плюс еще сто лет” сыграли в этом решающую роль. Глава дома в Трехпрудном не был помещиком, как Илья Ростов. Иван Цветаев был разночинец, попович, человек труда - профессор. И как ни мила нам, вслед за Толстым, семья Ростовых, как ни гармонична в своих чувствах, поступках и отношениях, никто из них не мог бы сказать о себе, как отец Цветаевой: ”Я всю жизнь провел на высокой ноте!” За сто лет гармония постепенно начала уходить из мира, не было ее и в семье Цветаевых. Может быть, ей на смену пришли высота и интенсивность духовной жизни, определявшие психический мир дома в Трехпрудном.

Марина Цветаева родилась 26 сентября (ст. ст.) 1892 года.

Ее появление было большим разочарованием для матери, мечтавшей о сыне и уже выбравшей ему прекрасное имя Александр.

Кормили Марину кормилицы, несколько раз менявшиеся. Одна из них была цыганка. Марина росла здоровой и крупной, называли ее в детстве ласкательно - Маруся, Муся. Через два года появилась у нее сестра Анастасия, Ася. Еще раз не оправдалась надежда матери на сына. Мать кормила Асю сама, но девочка была слабой и часто болела. Может быть поэтому мать больше над ней дрожала и, как казалось Марине, любила.

Ко времени, когда Марина начала осознавать себя и окружающее — с двух лет, по ее словам, - обстановка в семье уже сложилась. Это оказалось совсем не просто в доме, где всего за год до Марии Александровны была другая хозяйка, где сохранялся ее уклад и росла ее восьмилетняя дочь. Вероятно, Мария Александровна допустила какие-то промахи и не смогла привязать к себе падчерицу, а напротив, настроила ее против себя. Субъективно, но и с желанием понять, вспоминала Валерия Цветаева о появлении мачехи: ’’Была она человек лояльный, прямой, но характера резкого, несдержанного и к другим нетерпимого.

Грубых, обидных наказаний ко мне не применяли никогда, но и тепла, ласки никогда не было. Получилось между нами отчуждение, и я стала как-то дичать.

Позже поняла я, что Мария Александровна, до двадцати двух лет жившая очень замкнуто, взялась за непосильную для себя задачу: войти в чужое гнездо, стать матерью чужих детей, доброй женой человека мало знакомого, вдвое старше себя...

И сразу же начались метания: чужое гнездо разорить, на свой лад его переделать так, чтобы от прежнего духу не осталось; ясно стало, что чужих детей почувствовать родными - бремя тяжелое, нет к тому ни навыка, ни большой охоты; сживаться с добрым, но чужим человеком, — вот к чему свелась неиспользованная молодость да еще при требовательном, крутом нраве...” Даже если это заключение не совсем справедливо - а я думаю, что охота привязать к себе детей мужа у Марии Александровны была, вот навыка действительно не было, — важно другое: отношение падчерицы к ней и к ее попыткам сближения, может быть, неумелым. Это отношение к мачехе Валерия Цветаева пронесла через всю жизнь.

Дом действительно перестраивался на новый, цветаевско-мейновский, не-иловайский лад. Можно представить себе, что ’’иловайский” уклад был веселее и легче - дом не знал еще смерти. Символом перемен сменилась музыка в доме: если при Варваре Димитриевне звенели песни, романсы, оперные арии, то теперь его наполняли звуки Бетховена, Гайдна, Шумана, Шопена. Легкость и простота навсегда оставили дом в Трехпрудном с появлением новой хозяйки...

Валерию отдали в Екатерининский Институт благородных девиц, маленький Андрюша остался дома. Он рос вместе со сводными сестрами, и Мария Александровна относилась к нему, как к родным дочерям, возможно, менее требовательно и строго.

Я говорила, что Марина Цветаева ни разу не описала внешность матери. Это не совсем так; в эссе ”Мать и музыка” есть набросок портрета матери за роялем: ”... вижу ее коротковолосую, чуть волнистую, никогда не склоненную, даже в письме и в игре отброшенную голову, на высоком стержне шеи между двух таких же непреклонных свеч...” Эта мгновенная зарисовка кажется мне по-особому значительной вероятно потому, что она - единственная. Это психологический портрет: непреклонность - главная черта характера матери, как воспринимала ее старшая дочь, рояль - самая сильная страсть материнской жизни.

Непреклонность определяла отношение матери к детям и характер их воспитания, бывшего полностью в ее руках. Она была сдержана и внешне не ласкова. Это не значит, что она была равнодушна к дочерям, нет, она их горячо любила и связывала с ними свои несбывшиеся надежды. Но воспитание строилось по определенным, непреклонно проводившимся в жизнь принципам. Они отчасти повторяли те, по которым она росла в доме отца. Строгость и замкнутость, в которых ее воспитывали, теперь были помножены на ее собственную романтически-страстную натуру, на ее неосуществившуюся жизнь. Она мечтала, что дочери, наследовав ее любовь к искусству и высокие стремления, не повторят ее судьбу, выйдут в мир искусства, шагнуть в который ей не позволили обстоятельства.

Марина предназначалась в пианистки, она обладала незаурядными музыкальными способностями. У нее был абсолютный слух, большая, легко растяжимая рука и... добросовестность. Не чувствуя любви к музыкальным занятиям, она никогда не пыталась от них увильнуть или сократить положенное ей матерью время за роялем. Позже Цветаева писала, что собственные ’’экзерсисы” не доставляли ей радости и удовольствия, потому что она рано научилась любить музыку в прекрасном исполнении матери. Однако, она делала большие успехи и признавалась, что, проживи мать дольше, стала бы пианисткой. Мария Александровна стала заниматься с нею с четырех лет, тогда же Марина научилась читать, тогда же принялась рифмовать все со всем — кто из детей не рифмует? — о чем мать записала в дневнике провидчески: ’’Моя четырехлетняя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова — в рифмы. Может быть, будет — поэт?”

Раз и навсегда было определено, что важно лишь духовное: искусство, природа, честь и честность. Религия не навязывалась.

Отец был религиозен, но без какого бы то ни было ханжества, мать верила в Бога по-своему. Семья посещала Университетскую церковь. Дети росли в сознании, что Бог — есть; этого казалось достаточно.

Все, что могло душевно, духовно, интеллектуально развить и направить детей, было им предоставлено: разноязыкие гувернантки, книги, игрушки, музыка, театр... Они начали говорить почти одновременно на трех языках: русском, немецком и французском. На их воспитание не только ”не жалели средств”, как тогда говорили, мать и сама отдавала детям много внимания и времени.

Она начала учить дочерей музыке, читала с ними на языках, которыми они занимались, говорила с ними обо всем, что любила и чем жила. Зато ’’чужие дети” - на бульваре, куда цветаевских детей водили гулять, или даже жившие у них во флигеле - были строго запрещены. В знакомые семьи мать почти не ездила, и в Трехпрудном никто не бывал с детьми. Мария Александровна боялась заразных детских болезней, но еще больше чужого ’’дурного” влияния.

Поднявшись к ним в детскую или взяв их к себе вниз, она проводила с ними часы за чтением или рассказами. Неповторимые и незабываемые вечера, когда, прижавшись к ней с двух сторон, Марина и Ася взахлеб слушали рассказы матери о ее детстве и юности, о дедушкином имении, о поездках с ним за границу или о книгах, которые она когда-то прочла, а они еще прочтут, об ушедших - а может никогда и не бывших? - героях древности, о поэтах... В такие вечера мать научила Марину любить и тосковать о том, что было и никогда не вернется: в книгах ли, в жизни. ”Я все в моей жизни полюбила прощанием”, — скажет потом Цветаева. Эти часы близости с матерью, когда, накрывшись меховой шубой, они сливались в одно целое, они называли журавлиным словом ’’курлык” и помнили всю жизнь. Мать читала им книги своего детства, для них покупали ’’Вечерние досуги”, выписывали ’’Родник”. Марина увлекалась писателями, которых мы теперь едва помним: Е. Сысоевой, Евгенией Тур, графиней де Сегюр. Но мать читала им и Чехова, Короленко, Марка Твена, по-французски — ’’Без семьи” Г. Мало, над судьбой героев которого Марина долго горевала. Читались и сказки: Перро, братья Гримм, Гофман, Андерсен. Марининой любимой была ’’Снежная королева” — она хотела быть или казалась себе такой же свободной и смелой, как Маленькая разбойница... Мать рано познакомила их с Пушкиным, Данте, Шекспиром. Но роднее всего была Германия, немецкие романтики с их пристрастием к средневековью и рыцарству, героической истории и легендам. Сначала Марина узнала их в переводах, потом и в оригинале. Ундина, Лорелея, Лесной Царь стали частью ее существа.

Как когда-то сама мечтала запастись духовным ’’материалом” на всю жизнь, так теперь Мария Александровна стремилась передать его детям, ’’запасти” и их. Ей важно было внушить им свои представления о мире. Ее общение с ними было перенасыщено, но марининой души хватало. Многого еще не понимая, она жадно впитывала все материнские рассказы, позже оценив бездонность и материнской души, и своей восприимчивости: ”0, как мать торопилась с нотами, с буквами, с Ундинами, с Джен Эйрами, с Антонами Горемыками, с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним — без всех, точно знала, что не успеет... так вот — хотя бы это, и хотя бы еще это, и еще это, и это еще... Чтобы было чем помянуть! Чтобы сразу накормить — на всю жизнь! Как с первой и до последней минуты давала — и даже давила! — не давая улечься, умяться (нам — успокоиться), заливала и забивала с верхом — впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание — как в уже не вмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно? .. Мать точно заживо похоронила себя внутри нас - на вечную жизнь. Как уплотняла нас невидимостями и невесомостями, этим навсегда вытесняя из нас всю весомость и видимость. И какое счастье, что все это было не наука, а Лирика, — то, чего всегда мало... Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики.. .”

Материальное, внешнее считалось низким и недостойным, Мария Александровна хотела внушить презрение к нему. Это было тем легче, что семья была богатая и недостатка ни в чем не ощущалось. ’’Деньги - грязь” — это материнское отношение Марина унаследовала. Как и ее в детстве, мать строго-ненарядно одевала и причесывала своих дочерей. Это должно было отучить их от ’’внешнего” . Их приучали не хотеть вкусного, сладкого. Это не значит, что к столу не давали фруктов или пирожных. Иногда мать водила их в кондитерскую и угощала вкусным чаем или горячим шоколадом с пирожными. Но дома конфеты были под замком, а просить — им не запрещали, нет; дети сами никогда не просили, зная с младенчества, с каким презрением и негодованием посмотрит мать в ответ на такую просьбу: ’’Мать нам словами никогда ничего не запрещала. Глазами - все”. Просить вообще считалось стыдным, недостойным — это они восприняли как безусловное правило жизни. Кажется, легче было взять тайком, чем попросить. Мария Александровна стремилась искоренить в детях проявления жадности, зависти, ложь — всегда ли ей это удавалось?

Но материнские правила жизни оставили глубокий след в душе Марины. ’’Это был дом молчаливых запретов и заветов”, - вспоминала она. Но тем жарче и молчаливее жаждали дети запретного. Впрочем, спартанство, привитое им матерью, помогало им потом переносить выпавшие на их долю лишения.

Детство катилось стремительно и оставило по себе воспоминание счастья. Зимой — Москва. Родной дом, где знаешь каждый закоулочек и различаешь скрип каждой двери и любой ступеньки, ведущей на ’’детский” верх. И все же он полон таинственности, он меняется в разное время суток, в нем можно мечтать и делать открытия без конца. Знакомые ежедневные прогулки: на Тверской бульвар к памятнику Пушкину или на Патриаршие пруды, — Марина предпочитает Тверской, потому что, еще не зная о поэте, она уже любит памятник Пушкину. Иногда поездки с матерью в магазины, покупка книжек, картинок, тетрадей для рисования, красок, карандашей... Изредка — театры. Сквозь окна — крики разносчиков, точильщиков, старьевщиков. Ни с чем не сравнимые, хватающие за сердце звуки шарманки... Жар и треск печей.

И — праздники. Особенно Рождество, с ожиданием подарков, с елкой, которую до сроку прячут от детей, а потом она является — ярко наряженная, с зажженными свечами, со сладостями — каждый раз как будто неожиданно... Уют и тепло родного дома — такого у Цветаевой больше не было.

Летом — полудеревенская Таруса...