Васнецов В.М. Из книги Шер Н.С. "Рассказы о русских художниках". Стр. 1

1
В далекой Вятской стороне, среди лесов, полей и рек затерялось небольшое село Рябово[2]. На самом краю села, за длинным забором, стоял бревенчатый дом с мезонином в пять окон на улицу. В этом доме жила семья Васнецовых: мать, отец и шестеро детей, все мальчики — народ крепкий, шумный, любознательный. Васнецовы были коренные вятичи. Отец, сельский священник, мало походил на других священников: вина он не пил, много читал, увлекался естественными науками, астрономией, любил рисовать. Он сам учил сыновей грамоте, а вместе с ними иной раз и деревенских ребятишек. Как у большинства вятичей, были у него «золотые руки», и в свободное время он всегда что-нибудь мастерил.

Мать, простая, добрая женщина, хлопотала по хозяйству, растила мальчиков; нелегко ей было управляться с такой большой семьей. Но семья у Васнецовых была дружная, и жизнь у них шла ладная, спокойная.

Сменялись времена года, и в дом как бы входила новая жизнь с новыми радостями, занятиями, развлечениями. Долго-долго тянулась вьюжная, суровая зима, с ледяной горой, салазками, снежками, с веселыми друзьями-товарищами. А в сумерки, когда по ту сторону заснеженных окошек оставалась и ледяная гора, и салазки, и колючий ветер, хорошо было пойти в «работную избу» — в кухню к старой стряпухе. Чисто вымыт пол, пахнет дымком, печеным хлебом, мигает, трещит лучина, и в душе нетерпеливое чувство чуть тревожной радости — сейчас заговорит старая стряпуха, и все вокруг засверкает, зацветет чудесными красками. Прилетит на ковре-самолете Иван-царевич с жар-птицей, пойдет по лесам и полям печальная Аленушка с братцем-козленочком, "промчится в ступе злая баба-яга с маленьким Ивашечкой, взмахнет рукой Царевна-лягушка, и вдруг сделается озеро, а по озеру поплывут белые лебеди... А вот на своем богатырском коне скачет Илья Муромец «чуть повыше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего...»

Медленно ведет свои сказки старуха и, бывало, вдруг замолчит, прислушается: кто-то стучит в окошко, сначала тихо, потом все громче. Это какой-нибудь странник — должно быть, заблудился, пришел на огонек. У Васнецовых не спрашивали, кто он, откуда, а просто человеку открывали дверь, отогревали его, кормили, оставляли ночевать. И вот сидит этот «прохожий человек» на лавке и рассказывает уже не сказку, а быль о стародавних временах, о чужих, далеких городах, о людях...

Очень любил маленький Витя и другие зимние вечера, когда в жарко натопленной горнице вокруг стола собиралась вся семья. Младшие братья уже спят, отец читает газету, старший брат Николай перелистывает старые журналы, смотрит картинки; перед Виктором белый лист бумаги, а на бумаге синее море — море из сказок и песен. Он никогда его не видал, но он знает: по синему морю на всех парусах плывут корабли, вздымаются волны. И так хочется нарисовать хоть один такой корабль, и до слез обидно, что ничего у него не получается. Но случалось, подсядет к нему бабушка и откроет заветный свой ящик с красками. «Ему, верно, — думает Витя, — сто лет, этому ящику, он старенький, как бабушка». А ящик действительно старенький, весь облупленный, исцарапанный. Но когда бабушка открывала этот ящик, брала кисть и принималась рисовать, и по морю плыл настоящий корабль, на палубе стоял настоящий капитан, а в небе сияло жаркое солнце, Виктор приходил в восторг. Отец говорил, что бабушка, когда была молодая, рисовала еще лучше, но Виктору казалось, что «лучше» не может быть.

Незаметно подкрадывалась весна. Выставляли рамы, проверяли старые скворечники и сколачивали новые. По оврагам шумели потоки, вдоль домов по канавам бежали ручьи, в углу у забора наливалось почками большое раскидистое дерево, а под ним голубели остатки снега, и так славно пахло землей. Не нарисованные, а деревянные кораблики, которые дружно мастерили мальчики, плыли по ручьям и канавам, и мальчики приходили домой промокшие, озябшие, веселые.

Лучше всего, привольнее жилось летом. Зеленели высокие холмы и долины рек, овраги со склонами, покрытыми лесом. На кладбище одиноко стояли огромные ели и пихты — остатки дремучих лесов, когда-то покрывавших эту местность. Самый высокий холм назывался горой Караульной, и мальчикам казалось, что эта Караульная гора сторожит речку Вою, протекающую у ее подножия. А купаться мальчики бегали на свою маленькую извилистую и холодную речку Рябовку. Накупаются, назябнутся, забегут домой поесть — и в лес за грибами, за ягодами на целый день. Иногда ходил с ними отец; он учил их различать голоса птиц, помогал собирать гербарий, коллекции камней, рассказывал о цветах, деревьях, травах. «Вечное, сердечное спасибо отцу за то, что он сумел развить во всех нас любовь к окружающей природе...» — говорил Васнецов, когда стал взрослым.

Шли годы... Сыновья Васнецовых подрастали, и все чаще слышались в семье разговоры о том, что им пора учиться. В Рябове школы не было, и отец повез сначала старшего сына Николая, а через два года и второго — десятилетнего Виктора — за 85 верст в город Вятку. Была весна 1858 года; дни стояли свежие, солнечные. Ехали на своих лошадях, в телеге; в дороге останавливались отдохнуть, жгли костры, кормили лошадей, смотрели, как над рекой встает туман, как занимается заря.

В Вятке Виктор поселился вместе с братом на «вольной квартире», в маленькой комнатушке, и поступил в духовное училище[3]. В роду Васнецовых все были священники, и отец решил, что и Виктор из духовного училища перейдет в семинарию, кончит ее и станет священником. В духовном училище Виктор пробыл два года, а в семинарии проучился семь лет. Учиться в семинарии было невыносимо скучно, скучнее, чем в духовном училище. Оживлялся Виктор только на уроках рисования. Рисование преподавал художник Николай Александрович Чернышев. В Вятке у него была своя иконописная мастерская, и он больше занимался мастерской, чем преподаванием. Учил он неинтересно, но сразу же обратил внимание на Виктора, пригласил его к себе, посмотрел его рисунки, повел в небольшой вятский музей, где собраны были самые разные «предметы по всем отраслям знания». В музее можно было посмотреть и старинную вятскую крашеную игрушку, и вышивку, и резьбу по дереву. А в маленькой угловой комнате музея было несколько фотографий с картин известных художников, несколько акварелей, кое-что из живописи маслом. В музее Виктор в первый раз увидел фотографии с картин Александра Иванова «Явление Христа народу» и Карла Брюллова «Гибель Помпеи». И хотя это были старые, выцветшие фотографии, но на Виктора произвели они незабываемое впечатление.

Все эти годы Виктор много читал, а попадали под руки почти всегда малоинтересные книги. Как-то узнал он, что в старших классах есть преподаватель, у которого дома очень много книг, и он охотно дает их ученикам для чтения. Виктору было уже лет пятнадцать, был он очень неловок, застенчив, но все-таки решился и пошел к Александру Александровичу Красовскому — так звали учителя. С тех пор он стал часто бывать у него, перечитал много книг, узнал и навсегда полюбил Пушкина, Лермонтова, Аксакова, Тургенева, Толстого... В старших классах Виктор учился уже у Красовского. «Его рассказы о Добролюбове и Чернышевском дышали такой глубокой любовью и уважением к этим личностям, что эту любовь и уважение он передал и нам, — вспоминал позднее один из товарищей Виктора. — Все статьи Добролюбова и Чернышевского в «Современнике» мы читали вместе с Александром Александровичем и, кроме того, прочитывали еще у себя в нумерах. Это чтение просветлило наши умы и наполнило наши сердца высоким восторгом». Но Красовский недолго учительствовал в Вятке. За слишком смелые и неугодные правительству речи он был арестован и сослан на каторгу.

Года за два до ареста Красовского Чернышев познакомил Виктора с польским художником Эльвиро Андриолли, или Михаилом Францевичем, как его называли. Андриолли был сослан в Вятку за участие в польском восстании. Виктору очень нравился живой, веселый, энергичный художник, нравилось, как легко и красиво он рисовал. Виктор с интересом слушал его рассказы о Петербурге, о художниках, с которыми ему приходилось встречаться, об Академии художеств, внимательно относился к его советам. «Надо рисовать сильно и смело, рисовать чернее и ярче, надо уметь видеть и понимать жизнь», — говорил он Виктору. И Виктор старался присматриваться к людям, к окружающей жизни: вот рисует он отставного солдата, слепого нищего с мальчиком, дедушку с внуком; пишет акварелью знакомого татарина, детей сирот; пробует писать маслом, и всем нравятся его картины «Жница» и «Молочница».

Конечно, он понимает, что не все у него получается так, как бы ему хотелось, что надо ему серьезно и много учиться, а в Вятке, в сущности, учиться не у кого. Андриолли не раз говорил ему, что он должен ехать в Петербург, что только там пройдет он настоящую школу. Да разве он и сам не мечтает об этом? И все-таки уехать он пока не может. Совсем недавно умерла мать; для всей семьи это было большим горем. Отец как-то сразу состарился, ослабел. Старшие братья учились в Вятке, дома оставались малыши, о которых заботились теперь тетки, и Виктор чувствовал, что уезжать нельзя, — он был нужен семье, нужен брату Аполлинарию, который учился в духовном училище. Аполлинарий был на восемь лет моложе Виктора, так же страстно, как Виктор, любил рисовать и был самым восторженным поклонником его рисунков.

Виктору было семнадцать лет. Окончив последний, «философский» класс семинарии, он все-таки решил ехать в Петербург в Академию художеств. Отец соглашался его отпустить, хотя денег, даже на дорогу, дать не мог. Тогда на помощь пришел Андриолли; он предложил устроить лотерею, разыграть две картины — «Жница» и «Молочница» — и на вырученные деньги ехать в Петербург. Лотерея прошла успешно: Виктор получил шестьдесят рублей — целое богатство. Начались приготовления к отъезду...

2
Поздним летом 1867 года Виктор уезжал в Петербург. Сборы, прощание с отцом, братьями — все это прошло как в тумане. На маленьком пароходе плывет он сначала по маленькой речке, потом пересаживается на большой волжский пароход. Вот и Нижний Новгород. Надо ехать на вокзал железной дороги. Виктор первый раз в жизни садится в поезд. Все вокруг грохочет, дребезжит, и от этого немного страшно. Раздается третий звонок, поезд трогается. Завтра — Москва. В Москве извозчик повез его с вокзала на вокзал. Еще сутки — и он в Петербурге.

День серый, моросит мелкий дождик. А в душе у Виктора — ликующая радость. Недалеко от вокзала он находит дешевую гостиницу, адрес которой кто-то дал ему в Вятке, снимает маленький грязноватый номер, оставляет вещи и прежде всего идет смотреть Эрмитаж — так решил он еще в Вятке. Сколько времени провел он в день своего приезда в Эрмитаже, он не мог сказать, но навсегда запомнилось ему чувство радостного возбуждения, которое охватило его, когда он ходил по великолепным залам Эрмитажа, впервые увидел подлинные произведения искусства.

День за днем бродил Виктор по городу. Летний сад, гранитная набережная Невы. Вот и Академия художеств... Долго не решался войти... Но войти все-таки пришлось.

И он пришел на экзамен, принес, как полагалось всем экзаменующимся, свои работы и выполнил рисунки на предложенные темы. О художниках, об Академии художеств Виктор думал так же восторженно, как Крамской, который десять лет назад вошел в тот же парадный подъезд академии, как Репин, когда он уезжал из родного города, как Суриков, который годом позже Виктора приехал в Петербург...

На Академию художеств Виктор смотрел как на храм, в который он еще недостоин входить; очень волновался на экзамене. И, когда возвращался в свой плохонький номер гостиницы, вдруг решил, что экзамена не выдержал. Через несколько дней, когда настал срок узнать о результате, он просто не пошел в академию. День проходил за днем. Деньги, привезенные из дому, подходили к концу, никакой работы не предвиделось, не было и знакомых, с которыми можно было бы поговорить, посоветоваться. Он был один в огромном, прекрасном, но чужом городе.

Однажды, когда без всякой цели, без всяких мыслей Виктор бродил по улицам Петербурга, его кто-то окликнул. Это был брат учителя Красовского, с которым он познакомился в Вятке. Красовский ни о чем не стал спрашивать Виктора — ему и без слов все было ясно. Через несколько дней он устроил Виктора на работу в картографическое заведение, где печатались географические карты, книги, журналы. Виктор с интересом принялся за работу. Первое время работа его заключалась в том, что он должен был переводить рисунки художников на деревянные доски — на «деревяшки», как их называли.

Очень скоро, приглядевшись к работе гравера, Виктор стал и сам работать штихелем[4]. Его радовало, что штихель в его руках становится все послушнее, что все больше овладевает он мастерством.

А мысли о том, что необходимо учиться живописи, не покидали его. Пусть он не принят в академию, но пройдет год-другой, и он все-таки будет учиться там!

Новые знакомые посоветовали ему поступить пока в Рисовальную школу Общества поощрения художников. Обычно в школу поступали молодые люди, которые или провалились на экзамене, или готовились поступать в Академию художеств. В этой школе стал учиться и Виктор. Ему было девятнадцать лет.

Высокий, светло-русый, с вдумчивыми серо-голубыми глазами, в которых часто вспыхивали искорки смеха, с движениями неловкими, угловатыми и быстрыми, он все еще был по-детски застенчив, трудно сходился с людьми. А здесь, в школе, сразу почувствовал себя легко и просто. Занимались ученики три раза в неделю. По воскресеньям занятиями руководил художник Иван Николаевич Крамской. О Крамском Виктор уже много слышал, знал, что он учился в академии, был зачинщиком «бунта четырнадцати»[5], слышал и об Артели свободных художников, которую организовал после бунта Крамской. Говорили, что по четвергам в артели собираются художники, писатели, музыканты, они вместе читают, спорят, рисуют.

С нетерпением ждал Виктор воскресенья: он был уверен, что увидит знаменитого художника с вдохновенным лицом, кудрями до плеч, в бархатной куртке, и был несколько разочарован, когда в класс вошел худощавый человек невысокого роста, с жидкой бородкой, в черном, наглухо застегнутом сюртуке. Но когда Крамской пошел по классу, заговорил и в классе воцарилась полная тишина, Виктору показалось, что только таким должен быть Крамской — необыкновенный, «прирожденный учитель», как его называли. Крамской никогда сам не поправлял рисунки учеников, а старался объяснить, в чем их ошибки, говорил просто, ясно, убежденно, был очень требователен, но всегда справедлив, доброжелателен. Васнецова он как-то сразу отметил: талантливый юноша, скромный, застенчивый; нравилось, как сосредоточенно работал он в классе, какие иногда приносил интересные домашние рисунки.

В Рисовальной школе Васнецов пробыл около года. В августе 1868 года он пришел в академию снова держать экзамен и узнал, что выдержал его год назад. Тогда же был зачислен учеником Академии художеств, но так как не оставил своего адреса, то некуда было сообщить ему об этом. Огорчился ли он? Нисколько. Первое, о чем он подумал, — пропал ли для него прошедший сод? Нет, конечно. Ведь он приобрел первые художественные навыки под руководством Крамского, бывал в Артели свободных художников, познакомился с Ильей Репиным, который уже третий год учился в академии, а по воскресеньям приходил в школу на занятия Крамского. Репин познакомил его со скульптором Марком Антокольским, с Константином Савицким и другими учениками Академии художеств.

Все они снимали комнаты в одной квартире, недалеко от академии. Часто после рабочего дня у них собирались товарищи — ученики академии, студенты университета. В большинстве это были молодые люди, приехавшие из провинции. Они были бедны, плохо одеты, часто голодали, но все одинаково страстно были влюблены в искусство, много читали, любили и знали русскую литературу. Не проходило вечера, чтобы кто-нибудь из гостей не приносил что-нибудь интересное: стихотворение, номер журнала «Современник», злободневную газетную статью. Обычно читали вслух, обсуждали прочитанное, спорили, рисовали, смотрели и разбирали альбомы с рисунками товарищей. Как-то Репин показал рисунок, который он сделал с Каракозова в день его казни, на Смоленской площади. Все были потрясены и рисунком и рассказом Репина, разошлись в тот вечер рано, без обычного шумного веселья.

В гостях у молодых художников часто бывал студент университета Савенков, большой любитель народных песен, былин, талантливый рассказчик и чтец. Он мог целый вечер без устали читать былины:

В славном городе, во Муроме,
Во селе было Карачарове,
Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,
Сиднем сидел цело тридцать лет...

И дальше такая знакомая Васнецову с детства длинная-длинная былина, много раз говоренная старой стряпухой своими словами, но тем же вятским родным и навсегда близким сердцу говорком.

Однажды Крамской пригласил Васнецова в артель на «четверг». Васнецов обрадовался приглашению. Не без робости входил он в сопровождении Репина в квартиру артельщиков. Но сразу же, как и в Рисовальной школе, почувствовал себя здесь удивительно просто и хорошо. Репин ни с кем его не знакомил, да это и не полагалось, В огромной зале было человек сорок; стоял большой стол, заваленный бумагой, карандашами, кистями, красками. За столом сидели художники — кое-кого он раньше видел на выставках, в Эрмитаже, в Академии художеств... Вот Иван Иванович Шишкин, лесовик-богатырь, что-то громко, весело говорит, а рядом его ученик и друг — чудесный художник Федор Васильев. И такие оба разные и так изумительно оба рисуют! За их спиной толпа. Васнецов протиснулся вперед, а Репин присел за стол, кого-то посадил рядом, набрасывает портрет.

В соседней комнате заиграли на рояле, и послышалась песня. Васнецов подошел к двери, прислушался: песня, музыка всегда особенно его волновали.

А где же Крамской?.. Вот он в стороне, окружен гостями, что-то увлеченно говорит, его слушают, завязывается спор, и Васнецов не может удержаться, подходит и тоже слушает. А сколько еще здесь незнакомых учеников академии, которые, как говорил Репин, «все хорошо знали ход в артель»! Ведь в артели не только веселились, но и очень много работали, принимали заказы на картины, рисунки, устраивали выставки, и, говорят, прекрасные. Но Васнецов не видел еще ни одной выставки. Все это впереди!

Каждый раз после «четверга» в артели, где все казалось ему таким неожиданно-новым, Васнецов возвращался домой и долго не мог успокоиться — все как бы заново переживал, обдумывал, пытался понять. А потом наступал день, полный новых открытий. Надо было идти в Академию художеств, слушать лекции. Никогда раньше он не задумывался над вопросами истории искусства, никогда не изучал анатомию, которая заставляла его теперь по-иному смотреть на натуру. Он усердно записывал лекции, читал литературу, которую указывали профессора.

Два первых класса, класс античных гипсовых голов и фигурный класс, прошел он в один год. Терпеливо рисовал и тушевал гипсовые головы, глаза, уши, носы. За рисунки свои он часто получал первые номера. Получившие первые номера имели право при рисовании с моделей занимать места впереди, более удобные.

Когда же через год его перевели в следующий, натурный класс, то учиться стало много интереснее. С трепетом вошел он в аудиторию натурного класса, где перед натурщиком полукругом рассаживались ученики. Было очень тесно и душно. По рядам изредка проходил профессор в мундире, останавливался около кого-нибудь, смотрел, выправлял рисунок и медленно шествовал дальше.

Васнецов весь уходил в работу; иной раз казалось ему, что ничего у него не получается, что он очень слаб в рисунке, не умеет найти форму — выразить то, как он видит и чувствует натуру. И все-таки за рисунок и этюд масляными красками ему были присуждены две малые серебряные медали, а за эскиз «Пилат умывает руки» — большая серебряная медаль. Темой эскиза была евангельская легенда: Пилат умывает руки перед толпой, отдавая ей Христа на казнь.

Васнецов долго бился с эскизом, написал его по-своему, но пока писал, не раз думал о том, что делает не то, что надо. Правы были его новые друзья, которые восстали против «чистого» и «возвышенного» искусства и пишут картины из действительной жизни.

Васнецов картин еще не писал, но много рисовал, работал «для себя» — зарисовывал все, что останавливало его внимание, заставляло задумываться о людях, о жизни. Он любил наблюдать жизнь.

...Вот стоит мальчик-тряпичник с мешком за плечами и крючком в руке; ночной сторож в тулупе; монах-сборщик — ожиревший, хитрый, жадный; купец в прихожей у пристава — пришел поздравить начальство с праздником, и, понятно, не с пустыми руками: рядом на полу голова сахару и корзина с вином; другой купец со своим семейством в театре... А вот старый озябший человек; на первый взгляд он кажется немного смешным в своей потертой шинели и нескладном башлыке, но посмотришь подольше на рисунок и представишь себе совсем не смешную его жизнь. Был он чиновником, ходил в должность, что-то делал, а вот теперь в отставке, «заштатный», никому не нужный, одинокий старик... И еще замечательный рисунок, который Васнецов назвал «Зима»: темное небо, вьюга, может быть, это какая-то окраина города. Не видно ни домов, ни прохожих. Идет старуха. Одна. В руках у нее несколько поленьев. Ветер рвет ветхий салоп; лицо у нее напряженное, измученное. Идти тяжело. Дойдет ли? Донесет ли до дома свои поленья?..

В.М. Васнецов. Зима. Начало 1870-х

Издатели журналов и газет, которые бывали в картографическом заведении, постепенно узнавали молодого талантливого и недорогого художника, стали заказывать ему рисунки для своих изданий. Как-то предложили сделать рисунки для сказки «Конек-горбунок». Работать над рисунками к этой сказке было радостно и в то же время немного грустно — вспоминалось детство в Рябове, вьюжные зимние вечера, сказки старой стряпухи. В другой раз надо было проиллюстрировать детскую книгу «Приключения козла Мемеки и его друзей». Васнецов внес в эту бездарную сказку в стихах столько смешного, свежего, что Стасов в одной из статей писал: «Иллюстрации Васнецова истинный шедевр... Все это картинно, живописно нарисовано, с большим комизмом и мастерством».

С таким же мастерством сделал Васнецов и рисунки для трех азбук: «Народной азбуки», «Солдатской» и несколько позднее для «Русской азбуки для детей». Всего в этих азбуках было около 150 рисунков: крестьянская жизнь, дети, картины родной природы, мир животных, герои русских былин и сказок... «Какая громада изумительная», — говорил Стасов. Большинство рисунков Васнецов сам готовил к печати — рисовал на доске, на «деревяшке», часто сам и резал рисунки.

Так наряду с академическим обучением шла у него своя жизнь, самостоятельная работа. И ее он делал не только для заработка, в котором постоянно нуждался. В своих натурных зарисовках, в иллюстрациях он всегда правдиво, с большим сочувствием к «униженным и оскорбленным» людям рассказывал о той жизни, которую знал в Вятке, наблюдал в Петербурге. Многочисленные рисунки первых лет петербургской жизни были для него большой школой художника — он учился острее видеть, увереннее рисовать, осмысленнее относиться к окружающей жизни.

В конце лета 1870 года из-за границы приехал Павел Петрович Чистяков[6]. Он был пенсионером Академии художеств, жил в Италии и теперь вернулся домой и привез свои итальянские работы. Совет академии работы одобрил и присвоил ему звание академика живописи. До поездки в Италию Чистяков преподавал в Рисовальной школе. Его знали, считали талантливым педагогом, надеялись, что его пригласят профессором академии, но получил он это назначение только через два года, а пока, как это было и до его пенсионерства, многие молодые, начинающие художники и воспитанники академии приходили к нему на дом, приносили рисунки, эскизы будущих картин, советовались с ним. Как-то пришел и Васнецов. Чистяков долго, внимательно смотрел его рисунки и так дружески заговорил с ним, что Васнецову показалось, будто знает он его очень давно. Через некоторое время Васнецов пришел снова. Знакомство перешло в дружбу, крепкую, долгую.

Для Васнецова Чистяков был учителем-другом.

Начальство императорской Академии художеств не особенно жаловало Чистякова и не раз пыталось выжить независимого, смелого, справедливого преподавателя. А он боролся, он не мог бросить учеников, которых любил, на которых надеялся. — ведь среди них были такие талантливые юноши, как Репин, Васнецов, Суриков, Поленов и многие другие. Так же как Крамской и Стасов, он не мог не признавать академию школой высокого профессионального мастерства, но постоянно при этом говорил, что надо изучать природу, русскую действительность, глубже вникать в смысл изображаемых событий. «Без идеи, — говорил он, — нет высокого искусства, поэтому все — краски, свет и прочее должно быть подчинено смыслу... Цвет в картине должен помогать содержанию, а не блестеть глупо-хвастливо».

Когда говорил Чистяков, Васнецову казалось, что он угадывает его мысли, те самые мысли, которые беспорядочно теснились в голове и с которыми он не умел сам справиться. Уходил он от Чистякова всегда просветленный, радостный. «Много тепла и света внесли в мою жизнь разговоры с Павлом Петровичем Чистяковым», — вспоминал он много лет спустя.

3
Прошло почти три года, с тех пор как Васнецов приехал в Петербург, а ему казалось, что прошла целая вечность, что за эти три года он узнал и понял гораздо больше, чем за все прошлые годы своей жизни. В Вятке он, пожалуй, больше читал, но здесь, в Петербурге, каждая прочитанная книга, каждая статья в журнале «Современник», каждое новое стихотворение Некрасова раскрывались до конца в беседах и спорах. Имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского, которые с таким благоговением произносил учитель Красовский, теперь стали ближе, роднее. Во всем том, что они писали, все яснее ощущал он теперь дыхание современности, учился лучше понимать, что происходило вокруг, правильнее относиться к вопросам искусства.

А как много дало ему общение с такими людьми, как Крамской, Стасов, Чистяков! Как расцветилась жизнь дружбой с Репиным, Поленовым! Оба друга одинаково бережно относились к нему. Было в нем что-то свое, нежное, что особенно трогало их. Казалось, где-то в глубине души хранил он драгоценное сокровище детских и юношеских лет, тайну вятских таежных лесов, сказки и песни своего родного Рябова.

В 1871 году Репин и Поленов кончали Академию художеств. Оба писали свои конкурсные работы — программы на обычную академическую тему: «Воскрешение дочери Иаира». Это была обязательная работа, и ее нельзя было не делать перед окончанием академии. Но наряду с ней Репин был увлечен первой своей большой картиной «Бурлаки на Волге». Летом ездил на Волгу, сделал много набросков, этюдов бурлаков и осенью начал писать картину. Поленов собирался в пенсионерскую командировку за границу — его ждала золотая медаль, и он был уверен в поездке.

А Васнецову до окончания академии было еще далеко. Он продолжал трудиться над своими «деревяшками», усердно выполнял академические задания, бывал у Чистякова и втайне мечтал о живописи. О том, что ему пора переходить к масляным краскам, не раз говорил Крамской, но Васнецов все медлил, не решался, и вероятнее всего, потому, что чувствовал себя не вполне здоровым. Сказались, конечно, и первые голодные годы, и непосильный труд ради заработка, и петербургский сырой туман. Не было в нем уже той бодрости, того страстного желания работать, учиться, наблюдать жизнь, открывая в ней каждый раз что-то новое. Друзья уговаривали его уехать, отдохнуть, полечиться.

Васнецов решился и весной 1871 года уехал из Петербурга домой, в Рябово. Но того дома, который так дорог был ему с детства, уже не было. Не было матери, вокруг которой шла вся жизнь; недавно умер отец; младшие братья жили с тетками. Особенно беспокоила его судьба брата Аполлинария, который кончил духовное училище в Вятке. Когда в год смерти отца Виктор ненадолго приезжал домой, его поразили и обрадовали рисунки брата — в них было свое, серьезное, хотя и очень еще детское. Тогда он просил Андриолли последить за занятиями брата и теперь, приехав в Вятку, удивился, какие Аполлинарий сделал успехи.

А Аполлинарий все лето не отходил от Виктора, много рисовал, смотрел, учился. «Я и художником-то стал потому, что с детства видел его рисунки и работы. Виктор зорко следил за правильной передачей натуры, следил за формой, техникой и выбором натуры, и все альбомы того (вятского) времени рисованы при его руководстве», — вспоминал он, когда стал уже большим художником и крупным ученым-археологом[7].

Постепенно здоровье Виктора восстанавливалось, он начал работать, рисовал и писал этюды с натуры, задумал писать картину маслом — об этом он мечтал еще в Петербурге. Правда, несколько лет назад он написал маслом две картины — «Жница» и «Молочница», которые разыграли в лотерее. Обе эти картины были первым опытом юноши, который нигде еще не учился, а теперь он воспитанник Академии художеств, учится в Петербурге и писать будет совсем по-иному.

Сюжет картины возник как-то сам собою. Это были детские воспоминания о тех нищих-певцах, которые в праздник обычно толпились у рябовской церкви, сидели на земле. В детстве эти нищие вызывали в нем какое-то щемящее, тоскливое чувство. В этот приезд всё в родных местах воспринимал он по-взрослому. Нищие-певцы уже не возбуждали в нем чувства жалости — он подолгу, внимательно смотрел на них, старался вникнуть в слова, в смысл их песни. А толпа вокруг!.. Хотелось дать ее так же просто и вместе с тем так же сложно, как он видел ее, как это бывает в жизни. Какие разные люди, как по-разному они стоят, смотрят, слушают! И как все это живописно! Ему думалось: он нашел настоящую тему для картины, родную, русскую.

Начались первые радостные и вместе мучительные «подступы» к картине. Он рисовал, думал, делал этюды. В первый раз писал он такую многофигурную картину, писал на воздухе. Писать ее было не так просто. Много пришлось ему потрудиться, прежде чем он «расставил по местам всех действующих лиц картины», как говорил он позднее. Он и думать забыл про поучения академических профессоров, про разговоры и споры с товарищами о том, как правильно строить картину, что такое композиция, нужно ли обязательно писать эскизы.

Работа над картиной подвигалась медленно, но упорство и трудоспособность у Васнецова были исключительные, и раз начатое дело он почти всегда доводил до конца. В Вятке, куда он иногда наезжал, чтобы повидать старых друзей, а главное, новую свою знакомую Сашу Рязанцеву, которая ему очень нравилась, все хвалили картину, но сам-то он уже начинал видеть ее недостатки. Она казалась ему несколько перегруженной, и, может быть, надо было сделать ее собраннее, строже. Картину эту он назвал «Нищие-певцы».

4
В то время как Виктор жил в Рябове и Вятке, в художественной жизни Петербурга происходили необычайные события: был утвержден устав нового Товарищества художественных передвижных выставок — «подвижных выставок», как их тогда называли. Среди художников только и было разговоров, что о новом товариществе, о первой выставке. которая должна была открыться в Петербурге в конце 1871 года. Васнецов уже тогда видел некоторые, еще не совсем законченные картины в мастерских Крамского, Максимова и других художников, но на выставке не был. В Вятку доходили вести о выставке, доходили и газетные статьи о ней. Один из приятелей прислал статью В.В. Стасова и Васнецову; после того как он прочел ее, казалось, что он побывал на выставке, видел и картину Ге — «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе», и «Майскую ночь» Крамского, и «Охотников на привале» Перова, и великолепный «Сосновый лес» Шишкина. Видел, как «прилетели грачи» на картине Саврасова, как прозрачен воздух, тянутся к солнцу тонкие березки, а за березками — домики, старая колокольня, потемневший снег полей...

Он читал и перечитывал эту статью Стасова, и сердце его наполнялось радостным торжеством: здесь, в Вятке, далеко от Петербурга, от друзей художников он все-таки чувствовал и себя «представителем земли русской от искусства». Он русский художник, и он боец — пусть еще малозаметный — той армии художников, которая наконец вступила в бой с «живыми мертвецами» Академии художеств. Каждый рядовой этой армии бросил в сторону «побрякушки и праздные забавы художеством». Каждый верит в силу и жизненность искусства, того подлинного искусства, которое всегда побеждает. И как хорошо пишет Стасов о том, что «художники начинают думать уже не только о покупателях, но и о народе; не только о рублях, но и о тех, кто прильнет сердцем к их созданиям и станет ими жить».

В сентябре 1872 года Васнецов вместе с братом Аполлинарием уехал в Петербург. Ехали на лошадях до Казани, по пути заехали к старшему брату Николаю, который учительствовал на заводе. С ним Васнецов давно не видался; проговорили всю ночь, вспоминали детство, Рябово, родных. Наутро поехали дальше.

В Петербург приехали в сырой, туманный день. И снова номер дешевой гостиницы, поиски комнаты по белым билетикам, расклеенным на окнах, маленькая комнатка с самоваром утром и вечером, снятая у хозяйки. Работу нашел Виктор быстро — опять взялся за свои «деревяшки», выполнял разные мелкие художественные заказы, и Аполлинарий старался ему помогать в этом. Много возился он с картиной «Нищие-певцы», которую не успел окончить в Рябове, а когда ее закончил, то поставил на выставку Общества поощрения художников. Прошла она как-то незаметно, но все же в одном из журналов появилась рецензия, в которой отмечали у художника «замечательную способность схватывать народные типы».

В Петербурге он попал в самую гущу событий. Отзвучали споры и разговоры о первой выставке, которую Перов и Мясоедов перевезли из Петербурга в Москву, затем в Киев, Харьков... Петербургские и московские художники готовились ко второй выставке: ее предполагалось открыть в конце декабря 1872 года. Все волновались, торопились кончать картины, настроение у всех было приподнятое, напряженное. «Молодость и сила свежей русской мысли царила везде, весело, бодро шла вперед и ломала без сожаления все, что находила устарелым, ненужным... Именно такова была талантливая плеяда русских художников шестидесятых годов...» Они «рвались к самостоятельной деятельности в искусстве и мечтали — о дерзкие! — о создании национальной русской школы живописи», — говорил Репин.

Виктор показывал брату Петербург, водил его в Эрмитаж, заходил вместе с ним в мастерские знакомых художников, и, конечно, прежде всего к Репину. Аполлинария потрясало все, что он видел в Петербурге «Заряд был довольно сильный для того, чтобы ошеломить такого юнца, как я... — вспоминал он позднее. — В Вятке, в духовном училище, я и не подозревал, что есть где-то какая-то жизнь искусства, охватывающая человека всецело и беззаветно».

Аполлинарию уже исполнилось шестнадцать лет. С детства он был жаден до всего: увлекался геологией, постоянно производил на рябовских обрывах какие-то раскопки, составлял коллекции окаменелостей; занимался с отцом астрономией; много читал, главным образом исторические сочинения; иногда целые ночи просиживал за писанием рассказов и повестей, но больше всего любил рисовать и после приезда брата Виктора окончательно решил стать художником.

В Академию художеств поступить он не мог, у него не было аттестата об окончании средней школы — он окончил только духовное училище. Пришлось спешно готовиться к экзаменам. Помогли знакомые студенты-вятичи: они занимались с ним математикой, географией и другими предметами, нужными для получения документа. Рисованию учил его Виктор. Учитель он был требовательный, боялся «распустить брата» — его огорчало немного, что Аполлинарий еще не устоялся, разбрасывается. А Аполлинарий говорил о нем позднее: «До конца жизни не забуду, чем он для меня, как художника, был и сколько он мне, как художнику, сделал. Это был учитель, друг, заботливый брат...»

А Виктор все последнее время думал о новой картине, но на вторую передвижную выставку поставить пока еще ничего не мог. К новой картине он готовился долго, серьезно, говорил о ней с Чистяковым, у которого часто бывал. Казалось бы, шла у них самая обыкновенная беседа об искусстве, и совершенно неожиданно для Васнецова беседа эта вдруг превращалась в увлекательнейший урок. Чистяков говорил остро, образно, пересыпая речь особенными, своими, «чистяковскими», словечками. Он как-то умел угадать, что нужно Васнецову для картины, ничего ему не диктовал, не навязывал, но скажет так, что Васнецов уйдет от него обогащенный, мечтая только о том, чтобы скорее приняться за картину.

Так же как в картине «Нищие-певцы», он хотел показать в новой работе какую-нибудь бытовую сцену, которая заставила бы зрителей задуматься об окружающей их действительности. Много было сделано за все эти годы карандашных зарисовок, которые могли бы стать сюжетом, темой будущей картины, но остановиться на чем-то одном было трудно. В первые голодные месяцы петербургской жизни, когда он бродил по городу, искал, где можно было бы дешево поесть и посидеть в тепле, не раз заходил он в захудалый трактир, в чайную. Подолгу смотрел, слушал разговоры разных посетителей; возможно, делал и зарисовки — с собой у него всегда были бумага и карандаш. И вот теперь решил он написать такую чайную.

...Дверь в чайную раскрыта. Направо от двери за столом сидит группа крестьян, по-видимому, это артель плотников, приехавшая в Петербург на заработки. Они отдыхают после работы. На столе два чайника, как тогда полагалось, один большой — с кипятком, другой маленький, цветастый — для чая. Чай пьют медленно, степенно. Парень помоложе других уже отпил чай, опрокинул чашку, прислушивается к тому, что читает артельный грамотей, у которого в руках газета. Налево от двери за столом сидит старик; он глубоко задумался, и у него такое измученное лицо, что можно сразу сказать — он прожил нелегкую жизнь. В дверях остановился мальчик — трактирный слуга; он смотрит на одинокого старика, которому, вероятно, несет чайник и блюдце с сахаром. А за спиной у мальчика новый посетитель, похожий на подвыпившего мастерового.

Чистяков иногда заходил посмотреть, как у Васнецова идет работа над картиной. Как-то заговорил с ним о колорите и сказал: «Колорит в композиции есть то, когда смотришь на одну фигуру и видишь, что она отвечает другим, т. е. когда все поет вместе». Васнецов умел понимать своего учителя с полуслова. Чистяков говорил именно о том, что мучило самого Васнецова, не давалось ему. Да, в картине «все должно петь вместе», а у него пестрота, картина в цвете не собрана. Правда, композицией картины он почти доволен, почти доволен и тем, как выражен у него сюжет, как проработана каждая фигура... Он снова и снова ищет, переделывает и добивается совершенства.

Чистяков с похвалой отозвался о работе Васнецова над картиной и писал об этом в своем письме к Павлу Михайловичу Третьякову.

А с академией у Васнецова отношения не ладились. Он все реже стал бывать в классах, все меньше времени отдавал академическим занятиям.

Наряду со своей основной работой «Чаепитие в трактире», он пишет картину «Рабочий с тачкой», делает рисунки к детским рассказам, иллюстрирует повесть Гоголя «Тарас Бульба»[8], мечтает о новых больших произведениях.

21 января 1874 года открылась третья передвижная выставка. На этой выставке Васнецов в первый раз выступил со своей картиной «Чаепитие в трактире». Его радовало, что отныне и он член большой семьи художников-передвижников, что картина его висит в тех же залах, где и полотна Крамского, Перова, Саврасова, Мясоедова... С некоторой робостью ходил он по залам, не решаясь подойти к своей картине. Но она как будто бы производила хорошее впечатление, а через некоторое время в газетах появились одобрительные отзывы.

Крамскому «Чаепитие в трактире» понравилось, и он писал Репину в Париж: «Милейший Васнецов пишет очень хорошую картину, очень». А вскоре после выставки, в письме к тому же Репину, писал: «На кого обратить надежды? Разумеется, на молодое, свежее, начинающее». И среди молодежи особенно выделяет «ясное солнышко» — Виктора Михайловича Васнецова. «За него я готов поручиться, если вообще позволительна порука. В нем бьется особая струнка; жаль, что нежен очень характером, ухода и поливки требует».

А когда Крамской около этого же времени написал портрет Васнецова, то за «нежностью характера» увидел он и другие его черты: внутреннюю собранность, сосредоточенность, силу духа... «Человек — тверже камня, нежнее цветка» — невольно вспоминается восточная пословица, хотя и видим мы портрет молодого вятича, «русака с головы до ног», с внимательными серыми глазами, в которых горит огонек беспокойства.

Крамской, быть может, первый из русских художников — друзей Васнецова — понял все своеобразие его характера, чувствовал, что «бьется в нем особая струнка», что растет «чистокровный художник», как он говорил. Но и он и Чистяков считали, что в академии Васнецову больше делать нечего. Так думал и сам Васнецов, и в начале 1875 года он ушел из академии. Ему выдали свидетельство о том, что он состоял в числе учеников академии и показывал весьма хорошие успехи в живописи, награжден двумя малыми и одной большой серебряной медалями.

Братья Васнецовы все еще жили вместе. Аполлинарий, под руководством Виктора, много рисовал, занимался и летом 1875 года уехал в Вятку сдавать экзамены, чтобы получить свидетельство об окончании средней школы и поступить в Академию художеств.

В Вятке он сразу попал в общество своих младших братьев и их товарищей по сельскохозяйственному земскому институту. Это было время, когда в деревню, «в народ», шли люди из Петербурга, Москвы, из разных городов России, шли группами и в одиночку. Обучившись какому-нибудь ремеслу, они становились пропагандистами, — «пропагаторами», как их тогда называли. Среди них было много сельских учителей, врачей... Царское правительство преследовало это «хождение в народ»: повсюду шли аресты, много юношей и девушек сидело в тюрьмах. Было начато дело «о революционной пропаганде в империи», которое продолжалось около трех лет и закончилось «процессом 193-х».

Аполлинарий «круто повернул руль жизни», как писал позднее в автобиографии. Он решил не поступать в Академию художеств, сдал экзамен на сельского учителя и уехал учительствовать в деревню. В письме к брату он говорил: «Я, ты, все мы... должники... общества, но не всего. Я считаю себя должником тому, кто в осенний дождь, в ветер, пронизывающий до костей, в холод, когда застывает кровь в жилах, заносимый снегом в степях, везет свой хлеб другим, добытый потом и кровью; тому, кто живет в тесной лачуге с разъедающим глаза воздухом; тому, кто в страшный зной тупо работает в поле; тому, кто целое лето, почти не отдыхая, пашет, косит, боронит...» Виктор был в отчаянии, отговаривал брата, сердился. Он твердо верил в то, что настоящий путь Аполлинария — путь художника и что на этом пути он принесет гораздо больше пользы народу. Аполлинарий вспоминал много лет спустя, что тогда он «защищался с жаром увлекающегося юноши, очертя голову летевшего в пропасть».

Сам Виктор работал очень много, готовился к предстоящей выставке, которая открылась в марте 1876 года. На этой выставке зрители увидели две новые картины Васнецова: «С квартиры на квартиру» и «Книжная лавочка». Обе картины имели «успех решительный», как говорил Крамской. Особенно трогала всех картина «С квартиры на квартиру».

В.М. Васнецов. С квартиры на квартиру.

...Сумрачный петербургский зимний день. Серое небо. Нева замерзла, и по грязному снегу через Неву идут двое людей — старик и старушка. Идут медленно, согнувшись, лица у них грустные, покорные. В руках узлы с жалким тряпьем, кофейник. С ними старая собачонка — верный товарищ и в горе и в радости. Должно быть, не в первый раз вот так, среди зимы, перебираются они на новую квартиру подешевле.

Картина написана в серовато-коричневых тонах, и это цветовое решение, так хорошо передающее мысль картины, пожалуй, впервые с такой тонкой задушевностью удалось найти Васнецову. Одному из своих друзей Васнецов говорил: «Своей картиной я стремился не только людей показать, но и раскрыть страшные порядки, против которых постоянно бунтовало мое сердце».

5
Через несколько месяцев после выставки Васнецов решил ехать за границу. Уже давно мечтал он о поездке, и уже давно Репин звал его в Париж и писал ему: «Вот тебе мой совет, чтобы не забыть: копи теперь деньгу, сколько можешь, к маю месяцу и в мае приезжай сюда... Приезжай прямо к нам... выводим тебя везде по Парижу, пока тебе не надоест, а как надоест — с богом домой. Таким образом, ты всё заморское узнаешь сразу и пойдешь смелей и сильней в 10 раз и не будешь неопределенно предаваться тоске по неизвестному. Нечего и говорить о пользе, которую приносит подобное путешествие: на все открывает глаза. А главное, ты обрадуешься, что ты русский человек во многом...»

К маю 1876 года Васнецову удалось наконец скопить немного денег и вырваться из Петербурга. Он решил ехать в Париж, где жили в это время пенсионеры Академии художеств — Репин, Поленов и другие знакомые художники. Все они радостно встретили Васнецова — будто и в самом деле глянуло на них родное «ясное солнышко», как с легкой руки Крамского часто теперь называли Виктора Васнецова. Разговорам и расспросам не было конца.

Васнецов целые дни проводил в музеях, картинных галереях, изучал картины старых мастеров, много раз был на ежегодной большой выставке в Салоне. В этом великолепном Салоне, где было выставлено несколько тысяч картин, его больше всего поразило, как писал он Крамскому, то, что «среди массы холстов, громадных и часто смешных... нет почти ничего из обыкновенной французской жизни». А Васнецов, когда ехал в Париж, хотел прежде всего узнать обыкновенную жизнь обыкновенных людей. Он поселился в Медоне, небольшой деревушке под Парижем, в семье крестьянина. Хозяева были простые добрые люди, жилось у них спокойно, и никто не мешал ему работать, наблюдать жизнь, которая его больше всего интересовала. Страницы альбомов постепенно заполнялись рисунками, акварелями — здесь был и медонский лес, и крестьянские дети, и пастух, и французский рабочий в соломенной шляпе...

Однажды в праздничный день в деревню приехал бродячий цирк. К вечеру перед балаганом собрались люди. На подмостках клоун Пьеро в белом балахоне объявлял зрителям о начале представления; рядом били в барабаны, гремела труба. А за клоуном стояла смирная цирковая лошадка, на которой сидела маленькая обезьянка. На фоне темного неба, освещенный колеблющимся светом масляных ламп, этот бродячий цирк был так живописен, что Васнецов загорелся. Он решил писать большую картину и показать цирк вот таким, как он видел его вечером перед представлением. Таких больших картин он не писал еще ни разу — тем более увлекла его эта мысль. Но картина, которую он называл то «Акробаты», то «Балаганы в окрестностях Парижа», не совсем удалась ему. Смотришь ее, и сначала она очень нравится. Нравится то изящество, с которым она написана, свежие и какие-то неожиданные для Васнецова краски, большая легкость и широта манеры письма. Но чем больше ее разглядываешь, тем яснее видишь, что нет в ней самого главного — той васнецовской душевности, которой пронизаны все его прежние рисунки, акварели, картины. Франция не могла вдохновить его, хотя и многому научила. Он обогатил свою технику, стал писать «смелее и сильнее», а самое главное, «радовался тому, что он русский человек», — в этом Репин был прав.

Прожив в Париже около года, Васнецов почувствовал, что больше оставаться вдали от России не может, и особенно после того, как Репин и Поленов, не дожидаясь окончания срока пенсионерства, уехали домой. Васнецову, для того чтобы уехать, нужны были деньги, а денег у него всегда было в обрез. Выручил Крамской и таким образом, как говорил Васнецов, спас его от «лишнего пребывания в Париже».

В Петербурге было тревожно. Около месяца назад началась русско-турецкая война. Все передовые русские люди сочувствовали страданиям братских славянских народов, находившихся под гнетом Турции. Они понимали, что царское правительство не подготовлено к войне. Добровольцами на фронт пошли многие писатели, врачи, общественные деятели, художники. Тяжело больной Некрасов не мог не отозваться на происходящие события. Почти накануне смерти он написал стихотворение «Осень». И как бы в ответ на эти стихи художник Васнецов создал картину «Военная телеграмма».

...Раннее утро. Моросит мелкий осенний дождик. На стене дома — фронтовая сводка, перед которой собрались люди. Тут и старый отставной военный, и какой-то подмастерье в картузе, и несколько крестьян, пришедших в город на заработки или в надежде узнать что-нибудь о своих близких на фронте. Лица у всех серьезные, настороженные: у каждого в сердце тревога, каждому война несет горе.

Казалось бы, Васнецов нашел свое истинное призвание и твердо пошел по пути художника бытовых сцен, по тому пути, которым шли многие передвижники, передовые, демократически настроенные художники-жанристы. Но Васнецов все последние годы и своей работой, и собою был недоволен. «С каждым днем я убеждаюсь в своей ненужности в настоящем виде», — писал он как-то Крамскому и, как говорил Репин, «предавался тоске по неизвестному». Была ли это только тоска по неизвестному?

Васнецов был в смятении. Он перебирал наброски, рисунки, акварели, сделанные за все годы. Какое их множество! Здесь и зарисовки разных людей, и сценки из жизни, иллюстрации к азбукам, детским книгам, и мысли о будущих картинах... А вот сказки, былины — жар-птица, конек-горбунок, Микула Селянинович, первые наброски богатырей и совсем недавно сделанный акварельный рисунок «Витязь на распутье»... Он сам, пожалуй, как и его витязь, стоит на распутье. Неясные, но постоянные мечты о новых картинах на новые, совсем иные, чем раньше, темы одолевают его. Петербург надоел, казался холодным, неприютным. Репин и Поленов, которые уже около года жили в Москве, звали его, писали, что только в Москве может творить настоящий художник. Васнецова и самого тянуло в Москву. Он писал: «Я чувствовал всем существом, что только Москва, ее народ, ее история, ее Кремль смогут оживить, воскресить мою обессиленную петербургским равнодушием и холодом фантазию! Только Москва, этот исконный центр всего родного, с детства такого близкого и понятного, сможет правильно насытить мое истосковавшееся по всему русскому, по всей народной поэзии творчество, направить меня по настоящему, русскому художнику свойственному пути и направлению».

Васнецов решил переехать в Москву. Он был уже женат на Саше Рязанцевой, которая окончила медицинские курсы; ее выпуск был первым выпуском женщин-врачей в России.

В Москву Васнецовы приехали ранней весной 1878 года и поселились на Остоженке, в тихом Ушаковском переулке. «Когда я приехал в Москву, — говорил Васнецов, — то почувствовал, что приехал домой и больше ехать уже некуда — Кремль, Василий Блаженный[9] заставляли чуть не плакать, до такой степени все это веяло на душу родным, незабвенным». Взволнованный, ходил он по Москве, по узким, кривым переулочкам, по высоким мостам; смотрел на старые стены и башни Кремля. Радостно встретил он первую московскую весну с золотыми закатами, с зеленеющими березками и липами на широких бульварах.

Осенью 1878 года приехал Аполлинарий и поселился у брата. Он порвал с народничеством, бросил учительство и решил посвятить свою жизнь искусству. Виктор Михайлович был обрадован этим решением. Он снова мог помогать брату в занятиях, облегчить ему первые трудные шаги на новом пути.

Аполлинарий, так же как Виктор Михайлович, приехав в Москву, был восхищен памятниками старины, Кремлем и весь погрузился в изучение прошлого. Неутомимо бродил по окрестностям, которые чем-то напоминали ему вятские и рябовские, писал пейзажи. Постепенно он сошелся со всеми друзьями брата и с волнением следил за их работами. Суриков в это время начал картину «Утро стрелецкой казни» и собирал для нее материал; Репин работал над картиной из той же эпохи — «Царевна Софья»; Поленов писал этюды соборов и теремов Московского Кремля, а когда шестая передвижная выставка переехала в Москву, дал на выставку свой замечательный «Московский дворик». Васнецов на этой выставке был представлен картинами: «Акробаты», «Военная телеграмма», «Победа» и акварельным рисунком «Витязь на распутье».

Картину «Военная телеграмма» купил Павел Михайлович Третьяков для своей галереи, Васнецов встречал Третьякова еще в Петербурге, где Павел Михайлович смотрел его жанровые картины, а теперь в Москве познакомился с ним ближе. О первом знакомстве с Васнецовым очень хорошо рассказывает дочь Третьякова в своих воспоминаниях об отце: «...Летом несколько знакомых художников приехали к нам на дачу в Кунцево. Говорили, что собирался и Васнецов, но его не было. Решили дольше не ждать и идти гулять. Шли по дорожке растянутой группой, дети впереди. Недалеко от дома навстречу нам размашисто летела тонкая фигура, которая, несмотря на темный костюм, казалась светлой от светлого лица и волос. Это и был Васнецов. Он спешил, искал нас, по ошибке попав на соседнюю дачу. Из радостных возгласов шедших за нами его товарищей сразу стала ясна атмосфера симпатии, которая окружала Васнецова. Это его появление запомнилось навсегда».

С тех пор и до самой смерти Третьякова Васнецов был желанным гостем в его семье. В Третьяковскую галерею он всегда входил с особым трепетом и волнением, а впоследствии говорил, что по-настоящему понял и разглядел многие произведения русской живописи только после того, как стал постоянным посетителем галереи, а потом и семьи Третьяковых.

Жена Третьякова страстно любила музыку, прекрасно играла на фортепьяно, часто устраивала музыкальные вечера, которые особенно привлекали Васнецова. Обычно он садился в углу у печки, между двумя столиками, и «упивался звуками, наполнявшими комнату». Слушая музыку, черпал он в ней силы и вдохновение для нового, своего пути в искусстве.