Васнецов В.М. Из книги Шер Н.С. "Рассказы о русских художниках". Стр. 2

6
В маленькой комнате Васнецова, занимая всю стену, стояла начатая картина, которая владела теперь всеми его помыслами. Это была картина, навеянная поэтическим сказанием русского народа «Слово о полку Игореве»[2], о походе князя Игоря Святославича на половцев.

«Глазами души» он уже видел это далекое прошлое, ощущал свою связь с ним. Но этого было мало. Надо было еще изучить это прошлое. Запоем стал он читать исторические сочинения, собирал материал, делал множество подготовительных рисунков, этюдов. А главное, снова и снова перечитывал «Слово», каждый раз открывая в нем новую высокую правду, новое поэтическое очарование. Больше всего волновали и вдохновляли его строки, в которых говорилось о гибели Игорева полка:

От зари до вечера, день целый,
С вечера до света реют стрелы,
Гремлют остры сабли о шеломы,
С треском копья ломятся булатны...
...Третий день уж бьются;
Третий день к полудню уж подходит;
Тут и стяги Игоревы пали!
...Уж у храбрых русичей не стало
Тут вина кровавого для пира,
Напоили сватов, да и сами
Полегли за отческую землю.
И пусть реют стрелы, ломаются копья, идет страшная битва.

Не о ней расскажет Васнецов в своей картине; он расскажет о том, как храбрые русичи умеют умирать, защищая свою родную землю, и назовет картину «После побоища Игоря Святославича с половцами».

...Кончилась битва; медленно встает из-за туч луна. Тихо. На поле лежат тела убитых русских витязей, лежат половцы. Вот, широко разметав руки, спит вечным сном русский богатырь. Рядом с ним прекрасный светловолосый юноша, сраженный стрелой, — он кажется спящим. Не успели еще завянуть цветы — голубые колокольчики, ромашки, а над полем уже вьются орлы-стервятники, почуяв добычу. Глубокая печаль разлита по всей Русской земле.

Казалось бы, русские проиграли битву и картина должна быть мрачной, унылой по цвету. Но Васнецов думал иначе. Его картина будет торжественно-печальным гимном русским воинам, погибшим за родину. Она должна «звучать, как музыка, петь, как былина, и волновать, как родная песня». Вместо серовато-коричневых тонов, которые были так характерны для большинства картин Васнецова, эта его картина мерцала чуть приглушенными желтыми, голубыми, красными, серо-коричневыми тонами и казалась почти праздничной.

Когда полотно «После побоища Игоря Святославича с половцами» появилось в 1880 году на восьмой передвижной выставке, оно вызвало самые разноречивые толки. Один за другим в газетах стали появляться отрицательные отзывы, и даже не все передвижники поняли, какое это удивительное произведение; не все увидели нового Васнецова.

Васнецов был удручен, растерян. В это трудное для него время друзья-художники Крамской, Репин, Чистяков и многие другие поддержали его. Репин писал: «Для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе». Чистяков был в восторге от картины. «Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник, — писал он. — Таким далеким, таким грандиозным и по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня, что просто загрустил: я, допетровский чудак, позавидовал Вам... Весь день бродил по городу, и потянулись вереницей картины знакомые, и увидел я Русь родную мою, и тихо прошли один за другим и реки широкие, и поля бесконечные, и села... Спасибо, душевное Вам спасибо от русского человека...»

Васнецова письмо глубоко тронуло: «Есть, Павел Петрович, в Вашем письме такие местечки, что хоть и стыдно — я плакал... Вы меня так воодушевили, возвысили, укрепили, что и хандра отлетела и хоть снова в битву, не страшно и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо, — я почти не читал доброго слова о своей картине... Одно вот меня мучает: слабо мое уменье, чувствую иногда себя самым крупным невеждой и неучем. Конечно, отчаиваться не стану, знаю, что если смотреть постоянно за собой, то хоть воробьиным шагом, да можно двигаться».

Но шел Васнецов вперед не воробьиными, а гигантскими шагами, и не следовало ему отчаиваться. Все шире становился круг его почитателей, все лучше начинали понимать Васнецова, художника-поэта, беззаветно влюбленного в родную страну, «певца далекого эпоса нашей истории, нашего народа», по выражению художника Нестерова. Сам Нестеров не сразу разглядел нового Васнецова и о том, как открылись у него глаза, рассказывал так: «Как-то я бродил по Третьяковской галерее. У васнецовского «Игорева побоища» стояла группа посетителей. Среди них я заметил известного тогда артиста Малого театра Макшеева; он горячо, с увлечением пояснял окружающим поэтическую прелесть картины. Я невольно стал вслушиваться в восторженное повествование артиста, и не знаю, как случилось, но у меня как завеса с глаз спала. Я прозрел, увидел в создании Васнецова то, что так долго было скрыто от меня. Увидел и горячо полюбил нового Васнецова — Васнецова большого поэта, певца далекого эпоса нашей истории, нашего народа, родины нашей».

7
Однажды зимой Репин познакомил Васнецова с Саввой Ивановичем Мамонтовым. Крупный промышленник, человек исключительно одаренный, он был неплохим скульптором, музыкантом, страстно любил театр. В его доме, так же как у Третьяковых, собирались художники, актеры, музыканты, часто ставились домашние спектакли, устраивались литературные чтения. «В первый же вечер я, человек в те времена очень необщительный и застенчивый, стоял уже на домашней сцене в живой картине «Видение Маргариты Фаусту» в виде Мефистофеля... И ведь никто меня не принуждал к этому, а просто фигура моя показалась подходящей... и готово!» — вспоминал позднее Васнецов. Так началось знакомство, а затем и дружба со всей семьей Мамонтовых.

Жилось в эти годы Васнецовым очень трудно: семья росла, картины оплачивались плохо, денег постоянно не хватало. Не раз случалось закладывать единственную ценную вещь — серебряные часы — или брать взаймы у приятелей, хотя они и сами часто сидели без денег. Но к этим житейским невзгодам Васнецов и его жена умели относиться стойко.

Жить стало полегче, когда Павел Михайлович Третьяков купил для своей галереи картину «После Игорева побоища», а Мамонтов заказал несколько новых картин. Он заканчивал тогда строительство Донецкой железной дороги — первого железнодорожного пути к Донецкому бассейну — и мечтал украсить правление московского вокзала картинами хороших художников. «Надо приучить глаз народа к красивому на вокзалах, в храмах, на улицах», — говорил он.

Украсить правление московского вокзала картинами? Какими? Задача Васнецову предстояла трудная. С самого начала ему ясно было одно: каждая картина должна рассказать зрителям о большой любви русского народа к родине, о смелых его дерзаниях, мечтах и надеждах.

Вот пробуждается к жизни богатый Донецкий край, и Васнецову представляются картины далекого прошлого этого края: широкие донские степи, кочевники, которые несколько веков назад нападали на русские земли, грабили их, брали в плен людей. И вот битва... Несутся кони. Огромный вороной конь встает на дыбы перед маленькой, степной лошадкой врага. Сейчас враг бросит копье и нанесет смертельный удар, но русский воин отразит удар. А по полю уже с обеих сторон скачут на выручку воины... Это «Битва славян с кочевниками». Все в ней движение, вихрь, вся она красочная, яркая, стремительная.

Вторая картина расскажет сказку, которую не раз слышал Васнецов в детстве. Это сказка о том, как три брата искали невесту. Старший искал — не нашел, средний искал — не нашел, а младший, которого звали Иванушка-дурачок, нашел заветный камень, отодвинул его и попал в подземное царство, где жили три царевны — Золота, Драгоценных камней и царевна Меди. Так появилась картина-сказка «Три царевны подземного царства». Стоят три царевны у темной скалы. Старшие — в богатых нарядах, усыпанных драгоценными камнями; младшая — в черном платье, и на голове, в черных ее волосах, горит уголек в знак того, что неисчерпаемы недра Донецкого края. Васнецов здесь допустил некоторую вольность и царевну Меди превратил в царевну Уголь. По сказке, младшая царевна выходит замуж за Ивана-дурака.

Героем следующей картины Васнецова — «Ковер-самолет» — будет этот Иванушка-дурачок — прекрасный царевич. Над ним всегда смеются старшие братья. А он, когда приходит беда, преодолевает все препятствия, и его умное, доброе сердце побеждает зло, как солнце побеждает тьму. Ему удается разбудить спящую красавицу, рассмешить царевну Несмеяну, добыть жар-птицу, которая приносит людям счастье.

В.М.Васнецов. Ковер-самолет. 1880

...Высоко в небе летит ковер-самолет и крепко держит Иван-царевич жар-птицу в золотой клетке. Как огромная птица, распластал ковер-самолет свои крылья. В страхе улетают от неведомой птицы ночные совы...

Когда Васнецов писал эту картину, вспоминался ему тот первый русский человек, барский холоп, который на сделанных им самим крыльях еще во времена Ивана Грозного пытался с высокой башни взлететь в небо. И пусть он погиб, пусть люди осмеяли его тогда за дерзкую попытку, но никогда не исчезнут гордые мечты о полетах в небо, и всегда волшебный ковер-самолет будет вдохновлять людей на подвиги.

Четвертой картиной, написанной по заказу Мамонтова, была картина «Витязь на распутье». О такой картине Васнецов думал давно, еще в Петербурге, когда слушал, как студент Савенков читал одну из былин об Илье Муромце. От того времени сохранились карандашные наброски, позднее были сделаны рисунок пером и акварель на ту же тему. А теперь написана большая картина.

..У придорожного камня на белом могучем коне остановился богатырь — витязь в богатых доспехах, в шлеме, с копьем в руке. Вдаль уходит бескрайняя степь с разбросанными по ней валунами. Догорает вечерняя заря; на горизонте светлеет красноватая полоса, и последний слабый луч солнца чуть золотит шлем витязя. Поле, на котором когда-то бились воины, поросло ковыль-травой, белеют кости погибших людей, животных, а над полем черные вороны. Витязь читает надпись на камне:

«Как прямо ехати —
Живу не бывати:
Нет пути ни прохожему,
Ни проезжему, ни пролетному».

Дальше строки скрыты под травой и мхом. Но витязь знает, о чем они говорят:

«Направу ехати — женатому быти,
Налеву — богатым быти».

Какой же путь изберет витязь? Васнецов уверен — зрители сами «дочитают» картину. Славный русский витязь не ищет легких путей; он выберет трудный, но прямой путь. Все другие пути ему заказаны. Вот сейчас отряхнет он ненужные мысли, подымет повод, пришпорит коня, и понесет его конь на битвы за русскую землю, за правду...

Над картинами для Донецкой железной дороги Васнецов работал около трех лет. Новые темы подсказали и новые цветовые решения. Так же как в картине «После побоища», на смену пасмурной живописи большинства первых картин пришли красота и богатство красок. К сожалению, ни одна из этих картин не попала на московский вокзал. Нашлись такие «знатоки и любители искусств», которые забраковали их. Они просто не поняли нового Васнецова — удивительного художника, который к этому времени твердо стоял на новом пути. Когда Стасов спрашивал его, как случилось, что он отошел от бытовой живописи, то Васнецов говорил: «Я всегда только Русью и жил. Как я стал из жанриста историком, несколько на фантастический лад, на это точно ответить не умею. Знаю только, что в период самого яркого увлечения жанром в академические времена в Петербурге меня не покидали неясные исторические и сказочные грезы».

Васнецов подружился с семьей Мамонтовых, все чаше бывал у них и каждый раз, подымаясь по большой лестнице, чувствовал какое-то особое приподнятое настроение. Очень полюбились ему литературные чтения, которые происходили в большом кабинете Саввы Ивановича.

На столе, покрытом красным сукном, в сверкающих позолотой канделябрах горели свечи, гости рассаживались вокруг стола и по очереди читали стихи, рассказы, повести. Иногда отдельные вечера посвящались Лермонтову, Пушкину, Некрасову, Жуковскому, Никитину, Кольцову. Особенно увлекались Некрасовым. Часто читали пьесы Островского, Пушкина, Гоголя, А.К. Толстого, Шиллера; при этом роли распределялись между участниками чтений, и получался своего рода спектакль, только без костюмов и декораций.

Савва Иванович Мамонтов, его семья, дети, все многочисленные племянники и племянницы — все жили искусством, сценой, музыкой. «Савва Иванович обладал особым талантом возбуждать творчество других, в нем была как бы электрическая струя, зажигающая энергию окружающих», — говорил Васнецов. Он был неистощим на выдумки; то все во главе с хозяином отправлялись на этюды и потом устраивали выставку в столовой большого дома; то бурно обсуждали постройки, которые затевались на усадьбе; то все — и домашние и гости — вовлекались в постановку какого-нибудь спектакля, и Васнецов неизменно в нем участвовал.

Однажды пришлось ему изображать англичанина, осматривающего Третьяковскую галерею. Ему приделали рыжие баки, и он, не зная ни одного слова по-английски, произносил английские звуки так изумительно, что все пришли в неописуемый восторг.

В Абрамцеве любили совершать далекие экскурсии по деревням, где с увлечением рассматривали старую русскую архитектуру, делали зарисовки какой-нибудь крестьянской избы с замысловатым коньком на крыше, с узорными наличниками на окнах. Почти после каждого такого похода приносили с собою множество интересных вещей, которые покупали у крестьян: расшитые полотенца, деревянные ларцы, солонки, покрытые тонкой резьбой.

Однажды Репин и Поленов увидели в соседней деревне резной карниз, украшавший крестьянскую избу. Им удалось купить эту доску, с таким мастерством разукрашенную народным умельцем. Когда они принесли ее домой, все были в восторге.

Как-то само собою возникло решение устроить в Абрамцеве музей образцов народного творчества. Постепенно музей разрастался, а художники, жившие в Абрамцеве, в свободные часы стали сами расписывать разную утварь и деревянную мебель в древнерусском стиле. Так, Васнецов изобразил на дверках кухонного стола ворону и сороку. Репин украсил резьбой несколько ларцов...

Это увлечение обитателей Абрамцева привело к тому, что при абрамцевской школе была создана мастерская резьбы по дереву. Васнецов, конечно, принимал самое горячее участие в организации мастерской. Руководили мастерской жена Мамонтова и сестра Поленова, художница Елена Дмитриевна Поленова. Для занятий с учениками были приглашены кустари-резчики, а Виктор Михайлович выписал для работы в мастерской брата Аркадия — превосходного столяра. «Цель наша, — писала в одном из писем Елена Дмитриевна Поленова, — подхватить... народное творчество и дать ему возможность развернуться. Мы ищем главным образом вдохновения и образцов, ходя по избам и приглядываясь к тому, что составляет предметы их обихода... Это искусство положительно еще не умерло в народе».

Работали все художники очень много. Репин писал этюды для картины «Запорожцы», думал о картине «Не ждали». Аполлинарий Васнецов без устали писал пейзажи Ахтырки, Абрамцева. В нем уже чувствовался мастер точного, тонкого, поэтического пейзажа. «Учился я на природе и у природы, а помогали мне в этом, вечная им за это благодарность, и сверстники Виктора во главе с ним, и мои сверстники», — вспоминал позднее Аполлинарий Васнецов.

А Виктор Васнецов? Он буквально был одержим искусством, весь отдавался творчеству. Почти одновременно работал над картинами мамонтовского заказа, мечтал о «Богатырях», увлекся замыслом картины «Аленушка». «Не помню точно, когда впервые зародилась у меня «Аленушка». Как будто она давно жила в моей голове, но реально я увидел ее в Ахтырке, когда встретил одну простоволосую девушку, поразившую мое воображение. Сколько тоски, одиночества и чисто русской печали было в ее глазах, что я прямо ахнул», — рассказывал он позднее.

Подолгу бродил Васнецов по окрестностям Ахтырки, писал этюды — реку Ворю, белые стройные березки, молодые осинки, берег тихого пруда, который он потом назвал «Аленушкин пруд», — все искал такой пейзаж, который помог бы зрителю понять его Аленушку — девочку из сказки.

К осени он увез в Москву много набросков, эскизы, этюды для «Аленушки». А весной на девятой передвижной выставке показал картины «Битва русских с кочевниками», «Три царевны подземного царства», «Аленушку».

В.М.Васнецов. Аленушка. 1881

...Сидит девочка, с таким ласковым русским именем — Аленушка, на камне у глубокого омута. Печально склонила она голову, тонкими руками обхватила колени, задумалась, может быть, о своей горькой доле или о братце Иванушке. И вокруг все печально. День осенний, серенький. Лес темный; желтеют тонкие осинки, неподвижно стоит камыш, по омуту рассыпаны золотые листья.

Все в этой картине так просто, что кажется, художник написал ее в один присест. Но стоит только просмотреть предварительные наброски, этюды к ней, и мы поймем, как много, как вдумчиво работал Васнецов, пока первый его этюд «Аленушка» не превратился в лирическую картину. И если вам придется побывать в Третьяковской галерее, непременно зайдите в васнецовский зал, где вы увидите первые этюды к «Аленушке» и картину «Аленушка».

8
В зимний день 1881 года после целого дня работы над картиной «Аленушка» Васнецов поднимался по широкой лестнице мамонтовского дома. Он торопился. В этот вечер назначено было читать по ролям пьесу Александра Николаевича Островского «Снегурочка», которую Савва Иванович давно мечтал поставить на домашней сцене.

Роль Деда-Мороза досталось читать Васнецову, боярина Бермяты — Репину, а Мамонтов читал роль царя Берендея. Когда в последнем действии прозвучали заключительные слова веселой песенки Леля:

Красное солнце наше!
Нет тебя в мире краше, —

все долго молчали, очарованные этой весенней, светлой и в то же время грустной пьесой-сказкой с ее русскими песнями, хороводами, плясками. Потом заговорили все сразу, решили ставить поскорей — к Новому году.

Времени до спектакля оставалось мало. Надо было спешно разучивать роли, шить костюмы, готовить реквизит. Всем нашлась работа. Васнецову поручено было писать декорации, сделать рисунки костюмов.

В.М. Васнецов. Заречная слободка Берендеевка.
Эскиз декорации для оперы Н.А. Римского-Корсакова «Снегурочка»
См. страницу "Эскизы декораций В.М.Васнецова к пьесе А.Н.Островского "Снегурочка".

Сначала он даже оробел — никогда в жизни не был он художником театра. А тут еще и выступать в роли Деда-Мороза! «С непривычки было трудновато... — рассказывал Виктор Михайлович. — Савва Иванович весело подбадривает, энергия растет. Собственными руками написал я четыре декорации — Пролог, Берендеев посад, Берендееву палату и Ярили-ну долину... До часу или до двух ночи, бывало, пишешь широкой малярной кистью по холсту, разостланному на полу, и сам не знаешь, что выйдет. Поднимешь холст, а Савва Иванович уже тут, взглянет ясным соколиным оком, скажет бодро, одушевленно: «А хорошо!» Посмотришь — и впрямь как будто хорошо. И как это удавалось — не поймешь».

А какие великолепные костюмы сделал Васнецов для Снегурочки, Леля, царя Берендея и для всех действующих лиц пьесы! Когда его спрашивали, откуда взял он такие чудесные краски, он отвечал так: «...От народных гуляний в Вятке, в Москве, на Девичьем поле, от переливчатой игры жемчугов, бисера, цветных каменьев на кокошниках, телогрейках, шубках и прочем женском одеянии, которое видел и у себя на родине и которыми еще была переполнена Москва восьмидесятых годов!»

Наступил вечер спектакля. Тихо раздвинулся занавес, и зрители сразу попали в сказочную страну берендеев. Лунная зимняя ночь; чуть мерцают звезды; темный лес, березки, сосны, домики-теремки с заснеженными крышами и самый настоящий Леший на сухом пне:

Конец зиме пропели петухи,
Весна-Красна спускается на землю.
Полночный час настал, сторожку
Леший Отсторожил, — ныряй в дупло и спи!

И дальше, в следующих действиях, зрители видят и Берендееву слободу с огромным желтым подсолнухом около избы Бобыля, и палаты царя Берендея, расписанные дивными цветами и птицами со звездами, луной и солнцем — со всей «красотой поднебесной», и Ярилину долину, где шумят, веселятся беззаботные берендеи и берендейки.

В.М. Васнецов. Палаты царя Берендея.
Эскиз декорации для оперы Н.А. Римского-Корсакова «Снегурочка».

Репин играл боярина Бермяту, Мамонтов — царя Берендея, а Васнецов — Деда-Мороза. В белой рубахе, кое-где прошитой серебром, в рукавицах, с пышной копной белых волос, с большой белой бородой, со своим вятским говорком на «о», он создал, как вспоминал позднее сын Мамонтова, «незабываемый образ хозяина русской зимы». А сам Виктор Михайлович, по всегдашней своей скромности, говорил так: «Никогда ни на какой сцене я не игрывал, — декорации и костюмы еще куда бы ни шло. Отнекиваться не полагалось. Да как-то и стыдно было. Ну, и играл 1-го января 1882 г. Деда-Мороза, и играл не один раз. После Мороза-то, с тех пор, конечно, на сцену ни ногой. Потом, помню, намарал я по этому поводу четыре строки:

Да, я писал стихи,
То стихи были, не проза!
Ах грехи, мои грехи —
Деда я играл Мороза!..»

Через несколько лет, уже не на домашней сцене, а в настоящем театре, организованном Саввой Ивановичем Мамонтовым, снова была поставлена «Снегурочка». На этот раз это была опера Николая Андреевича Римского-Корсакова, либретто которой написал сам композитор по пьесе Островского. А Васнецов, пересмотрев все свои старые эскизы декораций и костюмов, многое сделал еще заново. «Нельзя, мне кажется, представить себе что-нибудь более совершенное, художественное и талантливое для иллюстрирования этой чудной оперы», — писал Стасов, когда увидел эти васнецовские эскизы.

Спектакль имел огромный успех. На первом представлении оперы был художник В.И. Суриков. Он «был вне себя от восторга. Когда вышли бобыль и бобылиха и с ними толпа берендеев с широкой масленицей, с настоящей старинной козой, когда заплясал бабец в белом мужицком армяке, его широкая русская натура не выдержала, и он разразился неистовыми аплодисментами, подхваченными всем театром».

Но вернемся к той зиме, в которую Васнецов окончил «Аленушку», сделал эскизы декораций и костюмов для «Снегурочки». Как всегда, трудился он тогда над несколькими картинами одновременно и наряду с «Аленушкой» и «Снегурочкой» писал картину «Богатыри», задуманную очень давно. Тогда он сделал первый карандашный набросок будущей картины, а как-то, уже в Париже, размечтавшись о России, написал небольшой эскиз красками. Эскиз увидел художник Поленов, и он очень ему понравился. Васнецов тотчас же предложил подарить ему эскиз. Поленов минутку подумал и сказал:

— Нет, дай мне слово, что эскиз будет наброском к большой картине, которую ты должен непременно написать. А когда напишешь, подаришь мне этот эскиз.

Лето после постановки «Снегурочки» Васнецовы проводили в Абрамцеве, а Репины собирались в Петербург и пока поселились недалеко от Абрамцева. Картина «Богатыри» не помещалась в маленьком доме, где жили Васнецовы, и сарай рядом с домом был спешно переделан в большую мастерскую с верхним светом. «Богатыри» на все лето удобно устроились в мастерской. Один из сыновей Мамонтова спустя много лет рассказывал: «Помню, как по утрам к Яшкиному дому поочередно водили то рабочего тяжелого жеребца, то верховую лошадь отца, Лиса, с которых Васнецов писал коней для своих «Богатырей». Помню, как мы завидовали моему брату Андрею, на которого походил лицом Алеша Попович в этой картине».

А в Абрамцеве в разгаре было «абрамцевское лето». Часто наезжали знакомые художники и снова каждое утро ходили на этюды, снова совершали походы по деревням, и абрамцевский музей пополнялся новыми находками. Васнецов работал очень усердно, и в большом доме видели его редко, главным образом вечером. Вечерами, как обычно, много читали вслух, спорили, рисовали.

Однажды Васнецов сделал рисунок избушки на курьих ножках с резным коньком на крыше и летучей мышью, распростершей крылья над входом. Рисунок так всем понравился, что вскоре построили по этому рисунку настоящую «Избушку на курьих ножках», которая и до сих пор стоит в амбрамцевском парке. Вокруг нее шумят седые ели, и кажется — вот сейчас из окна выглянет злая баба-яга.

Наступила осень. Надо было переезжать в Москву, устраивать «Богатырей» в тесной московской квартире, думать о том, как и чем жить. У Васнецовых было уже трое детей, и все труднее было сводить концы с концами, но Александра Владимировна никогда не жаловалась; она была доброй, терпеливой женой, понимала, какой большой художник Виктор Михайлович, берегла его.

Васнецов писал «Богатырей», думал о сказках, собирался делать иллюстрации к «Песне о купце Калашникове» Лермонтова, которую очень любил... Планов было великое множество, и работы хватило бы на десятки лет.

И вот тут совершенно неожиданно предложили Виктору Михайловичу новую работу — оформить Круглый зал Исторического музея в Москве, отведенный древностям каменного века. Исторический музей только что отстроился, и теперь отделывались его залы. Круглый зал должен был открыть выставку и увести посетителей музея в глубь столетий, показать жизнь первобытных людей. В первую минуту Васнецов даже растерялся — тема показалась ему чужой, далекой, но в то же время и очень заманчивой. Он долго стоял в Круглом зале, говорил с сотрудниками музея, осматривал какие-то кости, глиняные черепки, осколки, стрелы, уже размещенные по витринам, и уехал домой, так и не дав окончательного согласия. А по дороге домой вдруг «увидел» свою будущую картину и, как спустя несколько лет говорил одному из друзей, «вчерне освоил ее композицию». Дома на первом попавшемся клочке бумаги торопливо набросал ее и решил принять предложение.

На время были отодвинуты в сторону «Богатыри» — их место занял «Каменный век». Много месяцев ушло на подготовку к картине. Васнецов делал наброски, эскизы, не раз менял первоначальную композицию, без жалости отбрасывая лишнее, вписывая новое. Внимательно изучал он сочинения по вопросам первобытной культуры, беседовал с учеными — историками и археологами, сотрудниками музея, — с братом Аполлинарием, который с детства интересовался археологией. «Я, кажется, всем надоел в музее, требуя от них как можно больше предметов и образцов, которые позволили бы мне хоть немного пощупать и увидеть тогдашний уклад жизни», — рассказывал он.

Постепенно далекое-далекое прошлое становилось для него ясным, ощутимым — он видел его, казалось, жил в этом прошлом сам. «Я теперь так погружен в свой «Каменный век», что немудрено и забыть современный мир...» — писал Васнецов. Летом в Абрамцеве он целые дни просиживал в своей мастерской и разве только к вечеру услышит, что играют в городки, прибежит, смахнет одну за другой все фигуры — играл он в городки очень хорошо — и снова в мастерскую.

Когда в карандаше прорисованы были четыре картины, которые должны были составить фриз длиной в двадцать пять метров, Васнецов стал писать их в натуральную величину маслом на холстах.

На первом холсте — вход в пещеру. У входа племя первобытных людей; одни отдыхают, другие работают. Женщины выделывают шкуры зверей, около них дети. Огромный мужчина несет убитого на охоте медведя, другой стреляет из лука, кто-то сверлит отверстие в камне. В стороне на солнце греется древний старик.

На втором холсте в центре во весь свой гигантский рост стоит вождь племени с копьем и вскинутой на плечи кувалдой. Вокруг разные люди: они обжигают горшки, долбят лодку, добывают огонь, делают наконечники для стрел... Подальше девушка, вытащив огромную рыбу, пляшет от радости.

Третий холст — охота на мамонта. Мамонта загнали в яму. Мужчины, женщины, дети — все участвуют в охоте, добивают зверя копьями, стрелами, бросают в него камни. Последний, четвертый холст — пиршество. Доисторические люди поедают мамонта после удачной охоты.

Новая тема, над которой работал Васнецов, поставила перед ним и новые живописные задачи, которые он разрешил прекрасно. Ему удалось выдержать колорит картин в суровых, приглушенных тонах, найти новые и смелые сочетания красок — коричнево-красных, черных, серо-синих, зеленоватых.

К началу осени заказ Исторического музея в основном был закончен. В холодной мастерской плохо сохли краски, и пришлось картины переправить в большой дом. Виктор Михайлович с братом Аполлинарием перенесли на себе огромные полотнища, наколоченные на длинные палки. Когда краски просохли, холсты, свернутые в трубки, перевезли в Исторический музей, где рабочие наклеили все картины на стены Круглого зала. Места стыков Васнецову пришлось заделывать, пришлось и кое-что прописать заново, учитывая новые условия освещения: в Круглом зале было темнее, чем в абрамцевской мастерской. Картины так хорошо удалось наклеить, что они совершенно слились со стеной и создавалось впечатление, будто они написаны на стене.

Но Васнецов все чем-то был недоволен, день за днем делал все новые поправки, и прошло еще несколько месяцев, прежде чем в левом углу последней картины — фриза появилась подпись: «Виктор Васнецов. 1885 год 10 апреля» — дата окончания фриза.

Чувство какой-то опустошенности охватило художника, когда убрали леса, ушли рабочие и он остался наедине со своей картиной. Все было позади — и ежедневный тяжкий труд, и часы истинного вдохновения, и радость неожиданных открытий, и горькое сознание недостаточности своих сил... И вот он свободен. Снова возвращается к своим «Богатырям», снова полон творческих замыслов, но так, по словам друзей, «отравил его «Каменный век», что он спал и видел роспись больших стен».

9
Лето, как обычно, Васнецов проводил с семьей в Абрамцеве, часто видался с братом Аполлинарием, с которым все больше и больше связывала его общая страсть к искусству. «...В вопросах искусства, — говорил Аполлинарий Михайлович, — в понимании задач и обязанности художника перед народом у нас не было никаких расхождений». Аполлинарий Михайлович к этому времени уже начинал выставлять свои чудесные пейзажи на передвижных выставках, и Третьяков приобретал их для галереи.

«Богатыри» из Москвы переехали на старое свое место — в абрамцевскую мастерскую, и Васнецов с увлечением над ними работал. Однажды в Абрамцево приехал профессор Адриан Викторович Прахов. Он жил в Киеве, руководил внутренней художественной отделкой только что отстроенного большого Владимирского собора и прибыл специально для того, чтобы пригласить Васнецова принять участие в росписи собора. Васнецова он знал давно, любил его как художника, а после «Каменного века» уверовал в его дар художника-монументалиста.

— Меня сейчас занимают совсем другие темы — русские былины и народные сказки, — сказал Васнецов и наотрез отказался от заказа.

Но когда Прахов уехал, Васнецов пожалел о своем отказе и на следующий день телеграфировал ему, что заказ принимает.

В самом конце лета 1885 года Васнецов был уже в Киеве, а вскоре в Москве состоялось торжественное открытие археологического[3] зала — Круглого зала Исторического музея. На открытии присутствовали ученые, художники, были Владимир Васильевич Стасов и Павел Михайлович Третьяков. Всех привела в восторг великолепная «стенная роспись» Васнецова; все сожалели, что его нет на открытии. «Поразительная, потрясающая картина!..» — с бесконечным количеством восклицательных знаков говорил Стасов, буквально захлебываясь от восхищения. А Третьяков в тот же день писал Васнецову в Киев: «Я хотел... поскорее обрадовать Вас, что «Каменный век» на месте... на всех «товарищей» (т. е. передвижников) произвел огромное хорошее впечатление, кажется, все без исключения были в восторге».

А в Киеве Васнецов уже начинал работу, размеры которой и не снились ему. Уезжая из Москвы, он рассчитывал пробыть в Киеве около трех лет, а задержался почти на десять лет. За эти годы он расписал в соборе четыре тысячи квадратных аршин, сделал пятнадцать огромных композиций, тридцать больших отдельных фигур и множество великолепных орнаментов. Правда, у него было несколько помощников, но основную работу выполнял он сам.

Работа по росписи собора была трудная, требующая большого напряжения и вместе с тем увлекательная, но как ни увлечен был этой росписью Васнецов, не мог он не тосковать по Москве, по московским друзьям, по московской музыке. «Музыку часто слышите? — спрашивал он в письме художника И.С. Остроухова. — А я редко, очень, очень; она мне страшно необходима: музыкой можно лечиться!» Но больше всего, конечно, тосковал он по своим «Богатырям» и не устоял — выписал «Богатырей» в Киев. И вот «Богатыри», которые вообще много путешествовали и по московским квартирам, и по железным дорогам, теперь стали переезжать с квартиры на квартиру в Киеве. В каждой квартире им отводилась самая большая и светлая комната, а дети Васнецова много лет спустя вспоминали, как, играя, любили прятаться за «Богатырями». Почти каждый день перед уходом в собор Виктор Михайлович хоть недолго сидел перед своими «Богатырями» то с кистями и палитрой, а то и просто так смотрел на них, задумавшись.

В той же комнате стояла и другая картина, начатая еще в Москве, — «Иван-царевич на Сером Волке». Ее Виктор Михайлович торопился кончить к семнадцатой передвижной выставке. «Я только что отправил на выставку своего «Ивана-царевича на Сером Волке», — писал он Третьякову, — заставил-таки себя выделить из соборной работы хоть малость времени... Конечно, хотелось бы, чтобы картина нравилась, а достиг ли этого — увидите сами».

В.М. Васнецов. Иван-царевич на Сером Волке. 1889

Когда картина появилась на выставке, зрители подолгу стояли перед ней. Казалось, они слышали, как глухо шумит дремучий лес, нежно шелестят бледно-розовые цветы дикой яблоньки, шуршат листья под ногами волка — вот он, сильный добрый волк-великан, запыхался, спасает от погони Ивана-царевича с Еленой Прекрасной. А на ветке сидят и смотрят на него любопытные птицы.

«Сейчас вернулся с передвижной выставки и хочу под первым впечатлением высказать тебе то, что чувствую, — писал Васнецову Савва Иванович Мамонтов. — Твой «Иван-царевич на волке» привел меня в восторг, я все кругом забыл, я ушел в этот лес, я надышался этого воздуха, нанюхался этих цветов. Все это мое родное, хорошее! Я просто ожил! Таково неотразимое действие истинного и искреннего творчества».

Картину купил П.М. Третьяков, и висит она с тех пор в Третьяковской галерее, в васнецовском зале, почти напротив «Аленушки». Васнецов, узнав об этом, очень обрадовался. «Душевно Вам благодарен за радость, доставленную мне приобретением моего «Волка» в Вашу галерею. Нечего говорить, как мы ценим помещение своих картин к Вам», — писал он Третьякову.

Работы по росписи собора подходили к концу. Васнецову не терпелось скорее вернуться домой, в Москву. «Мы, можно сказать, уже на ходу, все у нас занято приготовлениями к отъезду... 15 июня или около думаем быть в Абрамцеве. Хотелось бы нам прямо с курьерского попасть на поезд в Абрамцево», — писал Васнецов Мамонтовым. А в конце июня 1891 года он с семьей уже поселился в Яшкином доме, в своем любимом Абрамцеве под Москвой. Начиналась новая пора жизни.

«У меня, Павел Михайлович, есть давняя мечта: устроить себе мастерскую в Москве... Вы сами знаете, как художнику необходима мастерская», — так писал Виктор Михайлович Третьякову. Но денег на постройку мастерской раньше никогда не было, и только теперь, после возвращения из Киева, когда Третьяков купил для галереи почти все эскизы по росписи собора, он решил осуществить свою давнюю мечту. Долго присматривал место для дома, хотелось в тишину, подальше от главных улиц. Наконец место найдено — небольшой участок с ветхим домиком, тенистым садом в одном из тихих переулков, почти на окраине тогдашней Москвы. Старый дом пришлось снести, и скоро на его место стал новый, построенный по рисункам и проекту Виктора Михайловича. Сам Васнецов помогал его строить и радовался «каждому венцу растущих стен, каждой половице пола, каждому поставленному окну и двери».

Дом был выстроен особенный, не похожий на все другие дома переулка. Сложенный из бревен, с высокой двухскатной крышей, украшенной бревенчатой башенкой-теремком, он, казалось, пришел сюда из старых русских былин и сказок. И внутри дома все было необыкновенно: рубленые бревенчатые стены, огромные печи с красивыми цветными изразцами поверху, простые скамьи, широкие дубовые столы и вокруг тяжелые, крепкие стулья — только бы богатырям сидеть на таких стульях, за такими столами.

Из самой большой комнаты, залы, наверх вела узенькая винтовая лесенка прямо в мастерскую — огромную, высокую, всю залитую светом, а рядом с мастерской — светелка, своя комната. Такой мастерской в то время, пожалуй, ни у кого из художников Москвы не было.

Летом 1894 года Васнецовы переехали в еще не совсем отстроенный дом. Виктор Михайлович всегда говорил, что это был один из самых счастливых дней его жизни. Постепенно налаживалась жизнь и внизу и наверху — в мастерской. Приехали «Богатыри» и заняли почти всю правую стену мастерской. Теперь они были у себя дома и не надо было им больше скитаться по чужим квартирам. «Работалось мне в новой мастерской как-то внутренне свободно, — говорил Васнецов. — Мне никто не мешал, попью чаю, поем, поднимусь к себе, запрусь и делаю, что хочу! Иногда даже пел во время работы. Главное, уж очень хорошо было смотреть на моих «Богатырей» — подойду, отойду, посмотрю сбоку, а за окном Москва, как подумаю — сердце забьется радостно!»

На стене мастерской, у самой двери, Виктор Михайлович нарисовал углем головку девочки: к губам у нее приложен палец, а под рисунком подпись: «Молчание». «Искусство рождается в молчании, оно требует долгой, одинокой и трудной работы», — говорил Васнецов.

В.М. Васнецов. Снегурочка. 1899

В таком светлом состоянии в счастливой тишине своей мастерской он тогда же написал чудесную картину — «Снегурочка». Вот она, милая, легкая Снегурочка — дитя Мороза и Весны, — выходит из темного леса одна, к людям, в солнечную страну берендеев.

Боярышня! живая ли? живая.
В тулупчике, в сапожках, в рукавичках.

Рядом со «Снегурочкой» на мольберте стояло еще несколько начатых картин, и среди них «Гусляры», «Царь Иван Грозный».

Над «Богатырями» Васнецов не переставал работать. Друзьям казалось, что картина совсем закончена, что пора ее дать на передвижную выставку, — Васнецов уже давно ничего не выставлял. Перед открытием двадцать пятой передвижной юбилейной выставки художник Иван Иванович Шишкин писал ему: «Я горжусь Вами, как кровный русский, великим художником, и радуюсь за Вас искренне, как товарищ по искусству... Виктор Михайлович! Двиньте-ка на нее Ваших «Богатырей», ведь они у Вас, сколько я помню, почти кончены».

Но «Богатырей» на выставку Васнецов не дал. Ему все еще казалось, что картина не вполне досказана, где-то надо исправить, где-то чуть-чуть тронуть кистью. Он послал другую картину — «Царь Иван Грозный».

В.М. Васнецов. Богатыри. 1881—1898
См. комментарий к картине из книги: Краснов Н.В. Беседы по искусству.

В апреле 1898 года работа над картиной «Богатыри» была закончена. Картину купил Третьяков и перевез в свою галерею. Расставаться с картиной было особенно трудно и грустно — ведь с нею художник прожил почти двадцать пять лет, она была любимым его детищем, к ней «всегда влеклось сердце и тянулась рука!» — как он говорил. И он знал еще, что эта картина была его «творческим долгом, обязательством перед родным народом», и вот теперь он этот долг ему отдавал.

...Крепкой богатырской заставой стоят три богатыря — Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Посередине на вороном коне — «атаман большой Илья Муромец, крестьянский сын». Конь у него огромный, выгнул шею колесом, сверкает раскаленным глазом. С таким конем не пропадешь: «С горы на гору он перескакивает, с холмы на холму перемахивает». Тяжело повернулся Илья в седле, ногу вынул из стремени, руку в узорной рукавице приставил к глазам, а на руке «палица булатная сорока пудов». Зорко, сурово смотрит он вдаль, приглядывается, нет ли где врага. По правую его руку на белом мохнатом копе — богатырь Добрыня Никитич, вынимает из ножен свой длинный, острый меч-кладенец, а щит у него горит, переливается жемчугами, самоцветами. Налево от Ильи — на золотистом коне — самый младший богатырь, Алеша Попович. Смотрит он лукаво красивыми, ясными глазами, вынул из цветного колчана стрелу, приладил к звонкой тетиве тугого лука, а у седла висят гусли-самогуды.

Одеты богатыри в богатые, красивые одежды, закованы в брони крепкие, на голове у них шлемы. День осенний, серый — небо низкое, по небу ходят облака; примята трава под ногами коней, нежно зеленеют елочки. Широко раскинулась перед богатырями вольная русская степь, а за ними леса дремучие, холмы и горы, города и села — вся родная страна. Русь.

Не скакать врагам по нашей земле,
Не топтать их коням землю русскую,
Не затмить им солнце наше красное...

Когда Лев Николаевич Толстой увидел картину «Богатыри», он сказал Васнецову навсегда запомнившиеся, дорогие ему слова: «Я особенно никогда не задумывался, какими в жизни были наши богатыри, но, увидав Ваши картины, подумал, что именно такими были защитники и поборники родной земли и никакими другими, в представлении народа, быть не могли». А В.В. Стасов в одной из своих статей писал, что ни одна картина Васнецова «не была так закончена, так выработана, как эта. Ни одна тоже так не была написана красками, как нынешняя. Тут он положил все свое знание и все свое умение... Я считаю, что в истории русской живописи «Богатыри» Васнецова занимают одно из самых первейших мест». И он желал Васнецову «еще далее и далее идти непоколебимо, бодро и храбро со своими русскими, настоящими русскими картинами».

С тех пор прошло много лет. Со всех концов Советского Союза, со всех сторон земли приезжают в Москву люди и, осматривая древнюю нашу столицу, непременно побывают в Третьяковской галерее. В васнецовском зале они прежде всего подойдут к картине «Богатыри», и картина эта понятна всем, потому что «язык этой картины-баллады прост, величав и могуч; его прочтет каждый русский с гордостью, каждый иностранец с опаской, если он враг, с чувством спокойной веры в такую мощь — если он друг» — так очень хорошо сказал советский художник Василий Николаевич Яковлев.

10
В конце 1898 года, в год, когда картина «Богатыри» заняла свое место в галерее, умер Павел Михайлович Третьяков. Смерть его была большим горем для русских художников — из жизни ушел добрый, заботливый друг, замечательный человек, беззаветно преданный русскому искусству. Вместе со всеми тяжело переживал это горе Васнецов. Последние годы он реже бывал в семье Третьяковых — тяжело болела Вера Николаевна Третьякова, повыходили замуж и разъехались в разные стороны дочери и прекратились музыкальные вечера, которые он так любил.

Распался и кружок Мамонтовых. В Абрамцеве и в московском доме все реже собирались друзья, не было прежнего молодого, шумного веселья, не было ни спектаклей, ни литературных чтений, ни горячих споров. И Васнецов очень жалел об этом. Но благодарность за прошлое навсегда осталась в его душе. «Я никогда не забывал и, конечно, никогда. не забуду, что мне, и как художнику и как человеку, дали семьи Третьяковых и Мамонтовых», — постоянно говорил он.

Новые люди входили в жизнь Васнецова: Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, А.М. Горький, Ф.И. Шаляпин... Ближе сошелся он с художниками М.В. Нестеровым, В.И. Суриковым... Репина уже давно не было в Москве, и только в редкие свои приезды навещал он Васнецова. Почти не жил в Москве и Поленов, которому Виктор Михайлович не забыл подарить обещанный эскиз «Богатырей».

Брат Аполлинарий Михайлович был известным художником, крупным ученым-историком, археологом. Чем старше он становился, тем сильнее увлекала его история Москвы XVI—XVII веков. Он, казалось, видел это прошлое: московские улицы, площади, Кремль, мосты через Москву-реку, заставы у деревянного города — всю жизнь старой, навсегда ушедшей и всегда нежно любимой им Москвы. Из глубины седых веков он переносил эту жизнь на свои поэтические и достоверные рисунки, картины. «Какой он молодец! Какое воображение!» — говорил о нем Репин. А когда Виктор Михайлович увидел декорации к опере «Хованщина», которые сделал брат, он пришел в восторг и написал С.И. Мамонтову: «Аполлинарий отличился, верно, точно, а главное, до мелочей пронизано духом времени! Недаром он в нашей семье числится ученым. Ни к чему не придерешься! Документы, и притом найденные душой и сердцем художника!»

Чувство прошлого, любовь к русскому, национальному, ко всему прекрасному, что создано русским народом, были общими для братьев Васнецовых и все больше сближали их. Аполлинарий Михайлович часто бывал у Васнецовых, по-прежнему дорожил советами брата. А жизнь в доме-тереме шла своим чередом. Внизу хозяйничала Александра Владимировна, как всегда, спокойная, заботливая. Дети подрастали, и часто теперь в большом зале и столовой собиралась молодежь, устраивались спектакли. Виктор Михайлович, по старой памяти, вместе с братом Аполлинарием писал декорации, помогал актерам, гримировал их. «До чего эти Васнецовы беспокойный народ — всюду свой нос суют!» — говорил он шутя.

По воспоминаниям друзей, несмотря на то что шел ему шестой десяток, был он подвижен и строен, ходил легко, быстро, и создавалось впечатление, будто он не идет, а летит. Когда-то, в первые годы знакомства, В.Н. Третьякова писала о нем: «Нежный, благородный блондин, глубокая натура, много работавший над собой человек, с поэтической нежной душой». И до сих пор сохранил он все эти качества и обладал каким-то особым даром облагораживать все, к чему прикасался.

Уже давно он знаменитый художник. О нем пишут книги, ему посвящают статьи в журналах и знают его не только в России, но и за границей. Но слава мало его трогала, он как будто бы и не замечал ее. А если кто-нибудь принимался чрезмерно хвалить его. иногда говорил: «Хорошо-то. оно хорошо, но и Кукольник думал о себе, что он Пушкин, да ошибся, так Кукольником и остался. Это помнить надо», — а в глазах при этом загорались искорки смеха.

Как всегда, наряду со своей основной работой Васнецов был занят заказами по росписи, увлекался, как говорил сам. «разными архитектурными затеями» — проектом русского павильона для всемирной выставки в Париже, составлял планы переустройства кремлевских зданий, разработал проект нового фасада Третьяковской галереи, и по его проекту фасад был переделан и сохранился до сих пор.

В эти же годы писал он портреты сына, дочери, брата Аркадия. Но главное, о чем он думал, что волновало его, была начатая новая большая картина. О ней мечтал он давно, может быть, когда писал еще картину «После побоища Игоря Святославича с половцами» или читал и перечитывал «Слово о полку Игореве». Картину эту он назвал «Баян».

О Баян, о вещий песнотворец.
Соловей времен давно минувших.

В.М. Васнецов. Баян. 1910

Вот он, «вещий песнотворец» Баян, сидит на высоком могильном кургане, среди полевых трав и цветов, перебирает гусли, слагает и поет песни. Вокруг княжеская дружина и сам князь с маленьким своим княжичем, а по небу клубятся и плывут облака. Декоративная, широко написанная картина эта вызвала много самых противоречивых толков. Говорили и о том, что она вычурна. Но в этой как будто бы такой простой и в то же время сложной картине сказалось присущее Васнецову чувство меры, удивительное умение не преступить грань, за которой начинается безвкусица, манерность.

Когда Горький увидел картину «Баян», он писал Чехову: «Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его «Баян» — грандиозная вещь. А сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин. Желаю ему бессмертия!»

Картина «Баян» еще долго стояла у Васнецова в мастерской, и он любил в сумерках, после трудового дня, посидеть перед ней, уносясь мыслями в далекое прошлое, как бы прислушиваясь к песне Баяна.

Иногда навещали его друзья, часто заходил Горький. «Если бы Вы знали, — писал Васнецов, — какие беседы мы вели с Алексеем Максимовичем — голова могла бы закружиться! Сколько он мне хороших слов наговорил! С каким восторгом отнесся к моему начинанию написать «Поэму семи сказок», которая должна была включить семь сюжетов: «Спящую царевну», «Бабу-ягу», «Царевну-лягушку», «Царевну Несмеяну». «Кощея бессмертного», «Сивку-бурку» и новый вариант «Ковра-самолета».

Это все были сказки его детства, которые жили с ним многие годы Он начинал их писать в разное время, а последние годы жизни и до самой смерти работал над ними неустанно, любовно. Он «рассказывал» эти сказки одну за другой, и мастерская его постепенно превращалась в чудесный мир русской сказки.

И вот теперь, много лет спустя после смерти художника, мы входим в его дом, который стал называться «Дом-музей Виктора Михайловича Васнецова». Мы проходим по комнатам, где каждая вещь связана с ним, «могучим богатырем русской живописи», поднимаемся по крутой лесенке в его мастерскую и тихо идем от картины к картине, от сказки к сказке. Перед нами открывается сверкающий всеми цветами, всеми оттенками таинственный, волшебный мир. Чудеса подстерегают нас на каждом шагу. Мы в лесу... Вот схватила баба-яга Ивашку, и «пошел по лесу страшный шум: деревья трещат, сухие листья хрустят, летит в ступе баба-яга, пестом погоняет, помелом след заметает...» А дальше — заколдованный лес, спят деревья, травы, птицы, во дворце давно-давно спит царевна, спят сенные девушки, скоморохи, спит стража; спит на ступеньках девочка-семилеточка, бурый медведь, лиса с зайцем... Где-то в тридевятом царстве, в тридесятом государстве живет в подземном дворце страшный Кощей Бессмертный... В высоком терему сидит печальная Несмеяна-царевна, и никто не может ее рассмешить... Пляшет в царских палатах веселая и умная Царевна-лягушка: «махнула левой рукой — сделалось озеро, махнула правой, и поплыли по воде белые лебеди...» А по поднебесью на ковре-самолете летит Иван-царевич со своей Еленой Прекрасной. Светит ясный месяц, дует веселый, вольный ветер, далеко внизу леса, поля, моря и реки — родная земля. Родина, которой художник Виктор Васнецов отдал всю свою жизнь, все свое прекрасное искусство.