Гл. 5. «ТАМАНЬ»[
2]
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
«Возьмите
повесть Лермонтова «Тамань»,— пишет в своих воспоминаниях Д. В. Григорович,— в ней не найдешь слова, которое можно было бы выбросить или вставить;
вся она от начала до конца звучит одним гармоническим аккордом; какой чудный язык... как легко, кажется, написано! По загляните в первую рукопись: она
вся перемарана, полна вставок, отметок на отдельных бумажках, наклеенных облатками в разных местах».
Черновая рукопись повести не дошла до нас; воспоминания Григоровича — единственное свидетельство о той колоссальной работе, которую проделал Лермонтов. Мне как
читателю всегда дороги такие свидетельства. И но просто дороги; в рукописях великих писателей всегда есть что-то непонятное и — другого слова не подберешь —
что-то священное. Топкие голубоватые листки с летящим почерком Пушкина — на них стихи, в которых ничего, кажется, нельзя изменить; но они перечеркнуты
многократно; меняется одно, другое слово — и слово меняет все, строка преображается, все стихотворение становится другим, и, оказывается, оно может быть
еще гениальнее...
Самое удивительное в Лермонтове — быстрота его роста. Между первыми полудетскими стихами и высочайшим поэтическим мастерством «Завещания», «Листка»,
«Свиданья» но прошло и десяти лет. Между первым романом Лермонтова — «Вадим» п последним ого романом — «Герой нашего времени» немногим больше пяти лет.
Первый роман Лермонтова — произведение романтическое. В нем использованы любимые приемы романтиков: преувеличение страстей, бурная красивость стиля, длинные
и сложные грамматические обороты... Описывая нищих возле монастыря, Лермонтов говорит, что «их одежды были изображение их душ: черные, изорванные...».
Героиня романа Ольга описана так: «...ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и
таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не
прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коричневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце...».
Небесные очи, шелковые ресницы, таинственная поэзия, взоры безумных, алмазные слезы, атласные веки — все это, во-первых, слишком красиво, а во-вторых,
заимствовано из книг других романтиков; все это не свое. «Яд, который неумолимо грыз ее сердце»,— совсем уж нелепость: как яд может грызть?
«Вадим» написан, по мнению одних исследователей, в 1832 году, по мнению других — не раньше 1833—1834 годов. А в 1840 году уже была напечатана (написана,
значит, раньше) «Тамань» — вершина прозы Лермонтова.
Сравните отрывок из «Вадима» с отрывком из «Тамани». Вот описание раннего утра из первого романа Лермонтова: «Восток белел приметно, и розовый блеск змеей
обрисовывал нижние части большого серого облака, который, имея вид коршуна с растянутыми крылами, держащего змею в когтях своих,— покрывал всю восточную
часть небосклона; фантастически отделялись предметы на дальнем небосклоне, и высокие сосны и березы окрестных лесов чернели, как часовые на рубеже земли;
природа была тиха и торжественна, и холмы начинали озаряться сквозь белый туман, как иногда озаряется лицо невесты сквозь брачное покрывало, все было свято
и чисто — а в груди Вадима какая буря!» Здесь уже видна зоркость молодого писателя: «розовый блеск» солнца, который «змеей обрисовывал нижние части большого
серого облака»; сосны и березы, чернеющие, «как часовые на рубеже земли»,— все это очень точно видит тот самый художник и поэт, который позднее напишет
«Бэлу». Но в целом литературная манера романа «Вадим» так еще не похожа на зрелого Лермонтова!
Вот описание прекрасной южной ночи из «Тамани»: «Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой
из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом
плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых
черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона».
В чем разница между этим пейзажем и ранним, из «Вадима»? Прежде всего, в том, что у молодого Лермонтова большая часть образов, сравнений необязательна,
попросту не нужна, а у зрелого — каждое слово необходимо.
«Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища...» — здесь все важно, все нужно. Полный месяц говорит о том, что ночь была светлая,—
это сыграет свою роль потом, когда Печорин отправится вслед за слепым мальчиком к морю. Камышовая крыша и белые стены хаты — о ее убогости, бедности; и
дальше о том же свидетельствует ограда из булыжника. Другая лачужка стояла избочась — это удивительно точно найденное слово показывает, какая дряхлая, покривившаяся
была лачужка. Что «берег обрывом спускался к морю», тоже важно: скоро Печорин пройдет по обрывистому берегу и будет удивляться, что «не сломил себе шеи».
«Внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны»,— эти слова не просто передают красоту природы; они так точны, что позволяют нам ясно представить
себе и звуки, и цвета, и даже не названные Лермонтовым запахи южной ночи.
По сравнению с «Вадимом», манера Лермонтова стала гораздо сдержаннее, проще: более короткие предложения, меньше словесных украшений — ничего лишнего. Единственное
сравнение в отрывке, который мы прочли,— о кораблях, «которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона».
Когда Лермонтов в «Вадиме» сравнивал облако с коршуном, растянувшим крылья и держащим в когтях змею,— это очень трудно было представить себе; сравнение обременено
лишними подробностями: мало того, что коршун, так еще с растянутыми крыльями, да еще со змеей в когтях — какое облако может изобразить такую подробную картину?
Холмы, озаряющиеся сквозь туман, «как лицо невесты сквозь брачное покрывало»,— опять излишне красивый и очень неточный образ. Неопытным писателям вообще
свойственно нагромождать детали, не думая о том, может ли читатель представить их себе. У большого писателя каждая деталь такова, что, читая, только удивляешься:
как же я сам этого не заметил! Ведь так просто: конечно, если смотреть издали, черные снасти кораблей похожи на паутину!
Нужно но только быть гением, чтобы за несколько лет пройти путь от подражательной красивости до высшей простоты и точности. Нужно было очень много работать
над каждым словом и каждой строчкой, много читать, много думать, спорить с самим собой и побеждать себя. Двадцатипятилетний Лермонтов проделал всю эту работу.
Действительно, трудно себе представить, что бы он мог еще написать, если бы прожил дольше...
«Тамань» — первая часть романа, написанная от лица Героя. До сих пор мы слышали рассказчика и видели Героя глазами рассказчика. С первых строк «Тамани»
Герой обращается к нам без посредников, от своего собственного лица. «Я» в «Тамани» не то «я», которое было в «Бэле» и «Максиме Максимыче». «Я» в «Тамани» —
это сам Печорин, совсем другой человек, чем тот, что прежде говорил «я».
«Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии.
Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан, с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел». Вы помните — так начинается «Бэла».
Медлителен и нетороплив голос рассказчика, как его путешествие, как его характер.
«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить».
Так начинается «Тамань» — и сразу видно, что рассказывает совсем другой человек: быстрый. Сразу — в двух предложениях — суть дела. Категорический тон: «Тамань
— с а м ы й скверный городишко...» Никаких вводных слов, никаких обращений к читателю: это пишется для себя, это дневник. Лермонтовская проза не похожа
на быструю и краткую пушкинскую, но здесь, в начале «Тамани», она сходна с прозой Пушкина, с ее сжатой энергичностью.
«Я приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую
тройку у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский казак,
услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: «Кто идет?» Вышел урядник и десятник.[3] Я им объяснил, что я офицер, еду в действующий
отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем — занята. Было холодно, я три
ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!» — закричал я».
Вот он каков, Герой лермонтовского времени. Решителен, быстр, смел. Когда мы познакомились с Автором «Бэлы», он никак не мог понять, почему шесть быков с
трудом тащат его тележку, и не умел договориться с извозчиками. Печорин только что приехал на Кавказ, но в нем не заметно никакой неуверенности. Ему объясняют,
что есть еще одна квартира, «только... там нечисто»,— он идет без колебаний, «не поняв точного значения последнего слова», а вернее, не задумываясь над ним.
Раз ему не открывают дверь, он открывает ее сам, «ударив в нее ногою».
Не похож на того Печорина, которого мы видели возле гостиницы в
повести «Максим Максимыч»? На того, который «сидел,
как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала», «как будто у него в спине не было ни одной косточки...»? Да,
не похож. Но ведь в Тамань он приехал задолго до встречи с Максимом Максимычем в гостинице. Вот, значит, каков он был пять лет назад!
Как мы помним, Тамань — первый пункт на пути Печорина в действующий отряд. Он едет прямо из Петербурга, он еще неопытен. Позже, приехав в крепость к
Максиму Максимычу, он покажется старому офицеру «таким тоненьким, беленьким» — значит, и в Тамани Печорин внешне был таким. Но внутренне он собран, в нем
нет ни растерянности, ни колебаний, которые были бы естественны в молодом офицере.
Поселившись в хате, где «нечисто», познакомившись со слепым мальчиком и заподозрив, «что этот слепой не так слеп, как оно кажется», Печорин и не думает
страшиться, остерегаться.
В первую же ночь, увидев, как мимо окна промелькнула тень, он «встал, накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты».
Зачем он встал, зачем вышел, зачем, увидев слепого мальчика, «притаился у забора»? Какое ему, собственно говоря, дело до чужой жизни, идущей своим чередом?
Вот чем, вероятно, привлекает нас характер Печорина — страстной деятельностью. Ему всё интересно, всё важно, он всё должен понять и испробовать.
Белинский сразу заметил в нем это свойство: «Вы видите человека с сильною волею, отважного, не бледнеющего никакой опасности, напрашивающегося на бури и тревоги,
чтобы занять себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа, хотя бы и деятельностию без всякой цели»,— пишет Белинский.
Спустившись вслед за слепым мальчиком на берег, Печорин услышал его разговор с девушкой:
«— Что, слепой? — сказал женский голос,— буря сильна; Янко не будет.
— Янко не боится бури,— отвечал тот.
— Туман густеет,— возразил опять женский голос с выражением печали.
— В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов,— был ответ.
... Последовало молчание...
— Видишь, я прав,— сказал опять слепой, ударив в ладоши,— Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей...»
Этот разговор, конечно, заинтересовал Печорина, как и то, что произошло дальше: «...вот показалась между горами волн черная точка: она то увеличивалась,
то уменьшалась. Медленно подымаясь на хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься
через пролив на расстояние двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому побудившая!»
Ночь, море, луна, опасность, таинственность — такой фон для событий своей повести мог бы предложить читателям романтик Марлинский, и даже молодой Пушкин,
и даже юный Лермонтов. Но в том-то и дело, что у зрелого Лермонтова все иначе; все продиктовано стремлением не к литературной красивости, а к правде.
В разговоре девушки и слепого нет ни одного случайного слова: они говорят о погоде — буря сильна, туман густеет — эти подробности играют важную роль в их
жизни. Вы помните, как Лермонтов сравнивал туман с брачным покрывалом невесты; теперь он говорит о нем предельно просто, но не менее выразительно. Девушка
тревожится за Янко и в то же время боится, что он не приедет; слепой мальчик полон восхищения перед храбрецом. и это видно в его словах: «Янко не боится бури...
Янко не боится ни моря, ни ветров, пи тумана, ни береговых сторожей...» — слова эти представляют Янко каким-то сказочным героем, но в то же время они понятны,
оправданны: таким он и должен видеться несчастному мальчику. Печорин же видит Янко иначе: когда лодка пристала к берегу, «из нее вышел человек среднего росту,
в татарской бараньей шапке»,— обыкновенный человек, вовсе не героического вида. Приближающуюся лодку Лермонтов описывает с точностью бывалого моряка:
«Медленно подымаясь на хребты волн, быстро спускаясь с них», лодка «ловко повернулась боком и вскочила в маленькую бухту невредима». Какая же причина побудила
пловца пуститься через пролив? В чем состоит тайна, которую решил раскрыть Печорин? Герои повести занимаются опасным промыслом — контрабандой. Лермонтов
сознательно не уточняет, что именно они привозят через пролив и что увозят за море. «Богатые товары», «груз был... велик» — больше мы ничего не знаем.
Лермонтову важно создать у читателей ощущение опасной, необычной жизни, полной тревог,— это ощущение у нас, конечно, создается. Но, описывая контрабандистов,
Лермонтов сочетает возвышенное и низменное, романтику и прозу жизни. Таинственная девушка напоминает Печорину романтическую героиню, «Гетеву Миньону», ундину,
русалку с распущенными косами... Но «русалка» поет свою прекрасную вольную песню, стоя на крыше жалкой хаты; но ночам она вместе со слепым мальчиком и Янко
таскает из лодки на берег тяжелые узлы; ее слова, обращенные к Печорину, загадочны, а причитания слепого мальчика жалки: «Куды я ходив?., никуды не ходив...
с узлом? яким узлом?»
Сюжет «Тамани» имеет отдаленное сходство с сюжетом
«Бэлы». Попав на Кавказ, русский молодой человек встречает местную девушку — «дикарку»,
влюбляется в нее, и она влюбляется в него. Этот сюжет вообще характерен для литературы эпохи Лермонтова — чаще всего, для романтической литературы.
В «Бэле» Лермонтов не отступил от традиционного сюжета, но разработал его реалистически. В «Тамани» все наоборот, все не традиционно. Знакомая уже по
многим повестям и поэмам история оказывается совсем иной, чем та, к которой привык читатель. Девушке полагалось бы влюбиться в приезжего. Она и ведет себя,
как романтическая героиня, прыгает и поёт, она сама обнимает Печорина и целует его «огненным поцелуем», сама говорит ему: «Это значит, что я тебя люблю»,—
но все это оказывается хитростью, все это — защита своей настоящей любви к контрабандисту Янко от чужого, осмелившегося ворваться в ее жизнь. Но и эту
настоящую любовь Лермонтов тоже снижает. Когда слепой мальчик и девушка ждут на берегу лодку, девушка спрашивает:
«— А если он утонет?
— Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты»,— отвечает слепой.
И Янко ведет себя иначе, чем полагалось бы романтическому герою. Тот проделывал бы свой опасный путь среди волн ради любви. Янко идет на опасность ради добычи.
Янко скуп: уезжая, он дает слепому такую мелкую монету, что тот спрашивает: «Только?» Старухе Янко просит передать, «что, дескать, пора умирать, зажилась,
надо знать и честь».
« — А я? — сказал слепой жалобным голосом.
— На что мне тебя? — был ответ».
Романтический герой может быть жесток, но непременно должен быть благороден. Янко не романтический герой; он просто человек и, видимо, не очень-то хороший
человек — Лермонтов не приукрашает его.
Традиции романтической литературы оказываются опрокинутыми, перевернутыми. Лермонтов использует возвышенные слова, романтический стиль, но все это нужно
ему для того, чтобы вернее и точнее показать правду жизни. Вот как описано первое свидание Печорина с «ундиной»: «Она села против меня
тихо и безмолвно и
устремила на меня
глаза свои, и не знаю почему, но этот
взор показался мне
чудно-нежен... я молчал,
полный, неизъяснимого смущения.
Лицо со было покрыто
тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевноелегкий трепет...» (курсив мой,— Н. Д.).
Он молча поклонился ей,
Но как-то
взор его очей
Был
чудно-нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был.
Иль он, кокетствуя, шалил.
Невольно ль, иль из доброй воли,—
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
(Курсив мой.— Н. Д.).
По правда ли, прямое сходство? Да, но у Пушкина «взор», который был «чудно-нежен», видит Татьяна, это её влюбленное, мечтательное, возвышенное восприятие.
Пушкин видит Онегина иначе: то ли «вправду тронут был», то ли «кокетствуя, шалил»,— Пушкин смотрит на встречу Онегина и Татьяны трезво. Если бы княжна Мери
увидела «чудно-нежный взор» Печорина, это бы нас не удивило. Но Печорин, описывающий свою «ундину» романтическим стилем, с инверсиями: «глаза свои»,
«волнение душевное», с тем набором красивых слов, которые даже Ленский мог бы использовать в своих стихах: «безмолвно... устремила... взор», «неизъяснимое смущение»,
«тусклая бледность», «легкий трепет»,— это удивляет.
А между тем удивляться нечему. Ведь в душе Печорина живёт романтик, он все время ищет в жизни красоту, бурную деятельность, возвышенные чувства,— ищет и не
находит их; проза борется с поэзией и побеждает ее: только что он писал о чудно-нежном взоре, и вслед за этим: «Эта
комедия начинала мне надоедать, и я готов был
прервать молчание
самым прозаическим образом, то есть предложить ей стакан чая...» (курсив мой.- Н. Д.).
Не имеет смысла пояснять эту нарочито прозаическую, снижающую наше впечатление фразу — она понятна. Но вот продолжение той же фразы: «...как вдруг она вскочила,
обвила руками мою шею, и
влажный, огненный поцелуй прозвучал на
губах моих. В глазах у меня потемнело... я сжал ее в моих объятиях
со всею силою юношеской
страсти, но она как змея скользнула между моими руками...» (курсив мой.— Н. Д.).
Снова возвышенный, романтический слог, но мы уже не очень ему верим, поскольку только что было сказано: «эта комедия...».
И как завершение сцены поэтического свидания: «В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу. «Экой бес-девка!» — закричал казак, расположившийся
на соломе и мечтавший согреться остатками чая».
Добро бы «ундина», «русалка» опрокинула свечу. Но — чайник! Грубый крик казака: «Экой бес-девка!»; солома, остатки чая — какая уж тут может остаться романтическая
окраска сцены!
Ночью, отправляясь на свидание, Печорин «разбудил своею казака» и приказал бежать на берег, если он выстрелит из пистолета. Печорин молод, он ищет любви,
ему понравилась таинственная девушка — но жизнь уже научила его не верить ни людям, ни чувствам. И он оказывается прав: девушка заманила его в лодку, он
почувствовал на лице «ее пламенное дыхание» — и в ту же минуту она бросила в воду его пистолет! Она уже не «как змея» — такой образ может возникнуть в
воображении романтика, но «как кошка вцепилась» в одежду Печорина.
Уже нет ни русалки, ни ундины, ни Миньоны; есть противник, с которым надо бороться. Вместо юношеской страсти — бешенство, вместо огненных поцелуев — борьба
между силой и ловкостью. «Я уперся
коленкою в дно,
схватил ее одной рукой за косу, другой за
горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно бросил ее в
волны» (курсив мой.— Н. Д.).
Распущенные косы, производившие такое возвышенное впечатление, теперь играют другую роль — за них можно схватить, чтобы утопить противника. Так кончилось
свидание, которое Печорин хотел бы воспринимать романтически. Когда же напоследок слепой мальчик обокрал Печорина с ведома девушки («Я его послала»,—говорит она)
— это окончательно разрушает романтическую атмосферу.
Конечно, Печорин сам виноват, что его едва не утопили. Ведь еще «под вечер» он остановил девушку в дверях и «завел с нею... разговор», в котором бросил
неосторожную фразу: «А если бы я, например, вздумал донести коменданту?» Последствий этого вопроса он, разумеется, не мог предугадать.
В «Тамани» мы видим, сколько необъяснимого таится в человеке, как тесно переплетаются в жизни причины и следствия. Поступки, которые Печорин совершал не раздумывая,
повлекли за собой много событий, повлияли на судьбы многих людей!
И старуха, и слепой мальчик, и девушка не могут объяснить поступков Печорина иначе, чем стремлением «донести коменданту»: приехал, остановился именно в их
хате, подслушивает, подсматривает, грозит... А он хочет узнать тайну для себя, не для коменданта. Ему интересны люди, их жизнь. Его привлекла красота
и смелость таинственной девушки — за это пришлось заплатить дорогой ценой: Печорин разрушил жизнь контрабандистов и сам едва не погиб. Янко уехал навсегда
и увез с собой девушку. Когда лодка, увозившая их, скрылась в море, когда слепой мальчик заплакал, Печорин сам спросил себя: «И зачем было судьбе кинуть
меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!»
Лермонтов был в Тамани в сентябре 1837 года.
Как и Печорину, ему пришлось задержаться в ожидании корабля, отправляющегося
в Геленджик.[
4] Старая казачка Царициха приняла Лермонтова за тайного соглядатая, который хочет обнаружить контрабандистов. Соседкой
Царицихи была красавица татарка, муж ее был связан с контрабандистами. И слепой мальчик был: его звали Яшкой; впоследствии он стал звонарем в таманской церкви
и любил рассказывать о том, как прислуживал Лермонтову во время его пребывания в Тамани.
Так что же, Лермонтов просто описал все, что с ним произошло, только передал свои приключения Печорину?
Вот тут-то и начинаются тайны мастерства. Тайны лаборатории писателя.
Мы не знаем, была ли на самом деле ночная прогулка по морю и собиралась ли молодая татарка утопить Лермонтова. Скорее всего, ничего этого не было, он вообразил,
придумал эти подробности.
Но если даже было — все равно жизненные факты изменяются в сознании писателя и предстают перед нами в ином виде.
Например, у бедного чиновника украли новое ружье. Об этом услышал писатель Гоголь,— и переменил ружье на шинель, только и всего. Но шинель необходима, без
нее нельзя жить. История бедного чиновника перестала быть печальным случаем из жизни одного человека и превратилась под пером Гоголя в трагедию многих. Тем
и отличается литература от жизни, что из отдельного жизненного случая она делает событие, важное для всех людей.
Нет таких весов, на которых можно было бы взвесить и высчитать необходимую меру факта и вымысла в литературе. Эта мера определяется умом и воображением писателя
и еще чем-то: вероятно, тем, что называют талантом.
Был случай, жизненный факт: Лермонтов приехал в Тамань и прожил несколько дней в полуразвалившейся хате старой Царицихи. Этот жизненный факт он превратил в
событие, позволяющее понять характер Печорина. А характер Печорина — это «портрет, составленный из пороков всего... поколения в полном их развитии».
Что здесь Лермонтов придумал и что было на самом деле, в конце концов, неважно. Имеет значение только одно: как преломилось то, что было, в сознании писателя.
Как это вошло в жизнь и облик Печорина.
Вы, может быть, заметили, что мы мало говорили о самой повести «Тамань», о ее содержании, а больше — о связанных с ней литературных проблемах. Это не случайно.
У Лермонтова (как и у всякого большого поэта) есть такие стихи, которые не хочется разбирать, объяснять, анализировать, а хочется просто повторять и повторять:
По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах...
«Тамань» — такая проза, которую невозможно объяснить до конца, которую боишься оскорбить неточным прикосновением. Ее просто хочется перечитывать и перечитывать...
След. страница: Гл. 6 «Княжна Мери» >>>
