Маяковский В. В. Разговор с фининспектором о поэзии

Гражданин фининспектор!
              Простите за беспокойство.
Спасибо...
           не тревожьтесь...
                 я постою...
У меня к вам
              дело
                 деликатного свойства:
о месте
        поэта
              в рабочем строю.
В ряду
        имеющих
              лабазы и угодья
и я обложен
        и должен караться.
Вы требуете
        с меня
              пятьсот в полугодие
и двадцать пять
              за неподачу деклараций.[2]
Труд мой
        любому
труду
              родствен.
Взгляните —
        сколько я потерял,
какие
        издержки
                 в моем производстве
и сколько тратится
                 на материал.
Вам,
        конечно, известно
              явление «рифмы».
Скажем,
        строчка
            окончилась словом
               «отца»,
и тогда
        через строчку,
              слога повторив, мы
ставим
        какое-нибудь:
              ламцадрица-ца́.
Говоря по-вашему,
            рифма —
                      вексель.
Учесть через строчку! —
               вот распоряжение.
И ищешь
        мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
             склонений
                  и спряжений.
Начнешь это
        слово
               в строчку всовывать,
а оно не лезет —
                  нажал и сломал.
Гражданин фининспектор,
              честное слово,
поэту
        в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
              рифма —
                  бочка.
Бочка с динамитом.
              Строчка —
                      фитиль.
Строка додымит,
                  взрывается строчка, —
и город
        на воздух
                  строфой летит.
Где найдешь,
        на какой тариф,
рифмы,
        чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
             пяток
                  небывалых рифм
только и остался
             что в Венецуэле.
И тянет
             меня
                  в холода и в зной.
Бросаюсь,
                  опутан в авансы и в займы я.
Гражданин,
                 учтите билет проездной!
— Поэзия
              — вся! —
                       езда в незнаемое.
Поэзия —
               та же добыча радия.
В грамм добыча,
                  в год труды.
Изводишь
                 единого слова ради
тысячи тонн
                  словесной руды.
Но как
             испепеляюще
                         слов этих жжение
рядом
              с тлением
                         слова-сырца.
Эти слова
                 приводят в движение
тысячи лет
                 миллионов сердца.
Конечно,
                 различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
                         легкость руки!
Тянет,
            как фокусник,
                          строчку изо рта
и у себя
              и у других.
Что говорить
              о лирических кастратах?!
Строчку
              чужую
                          вставит — и рад.
Это
              обычное
                          воровство и растрата
среди охвативших страну растрат.
Эти
             сегодня
                         стихи и оды,
в аплодисментах
              ревомые ревмя,
войдут
            в историю
                          как накладные расходы
на сделанное
              нами —
                           двумя или тремя.
Пуд,
              как говорится,
                           соли столовой
съешь
                 и сотней папирос клуби,
чтобы
               добыть
                          драгоценное слово
из артезианских
                 людских глубин.
И сразу
              ниже
                           налога рост.
Скиньте
               с обложенья
                           нуля колесо!
Рубль девяносто
                           сотня папирос,
рубль шестьдесят
                           столовая соль.
В вашей анкете
                           вопросов масса:
— Были выезды?
                           Или выездов нет? —
А что,
                если я
                           десяток пегасов[3]
загнал
                за последние
                           15 лет?!
У вас —
                в мое положение войдите —
про слуг
                и имущество
                           с этого угла.
А что,
                если я
                             народа водитель
и одновреме́нно —
                           народный слуга?
Класс
                гласит
                            из слова из нашего,
а мы,
                пролетарии,
                            двигатели пера.
Машину
                души
                            с годами изнашиваешь.
Говорят:
                 — в архив,
                           исписался,
                                       пора! —
Все меньше любится,
                            все меньше дерзается,
и лоб мой
                время
                            с разбега круши́т.
Приходит
                 страшнейшая из амортизаций —
амортизация
                            сердца и души.
И когда
                это солнце
                            разжиревшим боровом
взойдет
                над грядущим
                           без нищих и калек, —
я
         уже
                сгнию,
                            умерший под забором,
рядом
                с десятком
                            моих коллег.
Подведите
                мой
                            посмертный баланс!
Я утверждаю
                            и — знаю — не налгу:
на фоне
                сегодняшних
                            дельцов и пролаз
я буду
                — один! —
                            в непролазном долгу.
Долг наш —
                реветь
                            медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
                            у бурь в кипеньи.
Поэт
                всегда
                            должник вселенной,
платящий
         на го̀ре
                проценты
                            и пени,
Я
        в долгу
                 перед Бродвейской лампионией,[4]
перед вами,
                            багдадские небеса,[5]
перед Красной Армией,
                            перед вишнями Японии —[6]
перед всем,
                про что
                            не успел написать.
А зачем
                вообще
                            эта шапка Сене?
Чтобы — целься рифмой
                            и ритмом ярись?
Слово поэта —
                            ваше воскресение,
ваше бессмертие,
                            гражданин канцелярист.
Через столетья
                            в бумажной раме
возьми строку
                            и время верни!
И встанет
                день этот
                            с фининспекторами,
с блеском чудес
                            и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель,
выправьте
              в энкапеэс[7]
                           на бессмертье билет
и, высчитав
                действие стихов,
                            разложите
заработок мой
                           на триста лет!
Но сила поэта
                            не только в этом,
что, вас
                вспоминая,
                            в грядущем икнут.
Нет!
        И сегодня
                  рифма поэта —
ласка
        и лозунг,
                и штык,
                            и кнут.
Гражданин фининспектор,
                            я выплачу пять,
все
         нули
                      у цифры скрестя!
Я
            по праву
                            требую пядь
в ряду
                беднейших
                            рабочих и крестьян.
А если
            вам кажется,
                        что всего дело́в —
это пользоваться
                           чужими словесами,
то вот вам,
                товарищи,
                            мое стило́,[8]
и можете
                  писать
                            сами!
1926