1. Лалла Рук («Милый сон, души пленитель...») – написано между 15 января — 7 февраля 1821 г. Напечатано впервые в «Московском телеграфе», 1827, ч. XIV, № 5.
Поводом для написания этого стихотворения явился праздник, данный в Берлине 15 января 1821 г. прусским королем Фридрихом, по случаю приезда его дочери — великой княгини Александры Федоровны и зятя — будущего императора Николая I. На празднике были разыграны живые картины на сюжеты, заимствованные из поэмы «Лалла Рук» Томаса Мура.
Роль индийской принцессы Лалла Рук исполняла Александра Федоровна. Жуковский, присутствовавший на празднике, написал это стихотворение, где образ Лалла Рук превратился в символ поэзии, поэтического вдохновения.
К стихотворению Жуковский сделал обширное примечание, но не опубликовал его. Приводим это примечание по рукописи:
«Руссо говорит: il n’y a de beau que ce qui n’est pas: прекрасно только то, чего нет; это не значит только то, что не существует. Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам только минутами, для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу — но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем; ему нет имени, ни образа; оно ощутительно и непонятно; оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни: величественное зрелище природы, еще более величественное зрелище души человеческой, поэзия, счастие и еще более несчастие дают нам сии высокие ощущения прекрасного. И весьма понятно, почему почти всегда соединяется с ними грусть, но грусть, не лишающая бодрости, а животворная и сладкая, какое-то смутное стремление: это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его необъятности — прекрасно только то, чего нет! В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется, и чего с ним нет, и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия: иначе отчего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения! Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне; оно действует на нашу душу не настоящим, а томным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем.

А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду
В нашем небе зажигает
Нам прощальную звезду.

И эта прощальная звезда на нашем небе есть знак того, что прекрасное было в нашей жизни, и вместе того, что оно не к нашей жизни принадлежит. Звезда на темном небе — она не сойдет на землю, но утешительно сияет нам из дали и некоторым образом сближает нас с тем небом, с которого недвижно нам светит. Жизнь наша есть ночь под звездным небом. Наша душа в лучшие минуты бытия открывает новые звезды, которые не дают и не должны давать полного света, но, украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителями по земле». (вернуться)

2. Безмятежный Кашемир – сила впечатления Жуковского от «несравненного праздника», безусловно, была усугублена глубоко личной, биографической ассоциацией с собственными воспоминаниями 1814—1815 гг., периода надежд на возможное счастье с М. А. Протасовой.
Образ «долины Кашемира» — тот скорее символический, нежели географический локус, к которому приурочено действие поэмы Т. Мура (изданной в 1817 г.), — является лейтмотивным в долбинско-дерптской переписке Жуковского с М. А. Протасовой.
Источник его в 1814—1815 гг. не совсем ясен — поэма Мура появится через 3 года, а Жуковский познакомится с ней, по-видимому, не ранее, чем в 1821 г. (см.: Алексеев М. П. Указ. соч. С. 658), но ясно, что «долина Кашемира» представлялась и Жуковскому, и М. А. Протасовой своеобразным символом обетованного счастья.
В сентябре 1814 г. М. А. Протасова пишет Жуковскому: «...il faut monter la montagne pour voire le royaume de Cachemire» [Нужно подняться на гору, чтобы увидеть царство Кашемира. — фр.] (Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 178). 15 сентября 1814 г. Жуковский откликается этим же образом-символом: «... il me semble déjà voir le royaume de Cachemire. <...> Oui! montons la montagne!» [Кажется, я уже вижу царство Кашемира. <...> Да! Поднимемся на гору! — фр.]; 12 апреля 1815 г. в дерптском дневнике поэта появляется запись: «Всякое исполнение должности отдельно есть дорога по утесам, но кончи ее — небо над головою, а Кашемир перед глазами» (Гофман. С. 116).
Наконец, в письме А. А. Воейковой от 1821 г. в ответ на ее сообщение о глубоком взаимном чувстве, которое связало ее с А. И. Тургеневым, Жуковский вновь вспомнит этот образ: «Et vous aussi vous avez monte la montagne de Cachemire» [И вы тоже поднялись на гору Кашемира. — фр.]. (вернуться)

Мария Андреевна Протасова
(1793 — 1823)

Вся молодость Жуковского прошла под знаком упорной и оказавшейся безнадежной борьбы за личное счастье. Тема самоотверженной, возвышенной и несчастливой любви, проходящая через всю его поэзию, имела глубокие корни в его чувстве к Марии Андреевне Протасовой.

Чувство это было взаимным и очень сильным. Жуковский и Маша потратили долгие годы на борьбу и десять лет не теряли надежды, пытаясь добиться согласия матери Маши, Е. А. Протасовой, на их брак. Между тем Е. А. Протасова (урожденная Бунина, единокровная сестра Жуковского) ссылалась на родство и религиозные запреты и была непоколебима в своем отказе.

По воспоминаниям всех, знавших М. А. Протасову, она была необыкновенно обаятельна, хотя и не отличалась красотой, — живая, остроумная, простая, сочетающая ум с воображением, доброту с образованностью. «Когда вчитываешься в письма М. А. Протасовой-Мойер, как-то сам собою выплывает в памяти образ пушкинской Татьяны», — заметил П. Н. Сакулин.

М. А. Протасова является героиней «Песен» Жуковского («Когда я был любим», «Мой друг, хранитель-ангел мой», «О милый друг, теперь с тобою радость!»); стихотворений «Пловец», «Воспоминание» («Прошли, прошли вы, дни очарованья»), «Утешение в слезах», «К месяцу», «19 марта 1923»; баллад «Эолова арфа», «Алина и Альсим» и др.

Тема любви всегда, предстает у Жуковского в глубоко человечном, благородном и возвышенном аспекте. Ее личный смысл Жуковскому приходилось скрывать, так как это было условием встреч с. М. А. Протасовой, поставленным ее матерью. Так, в августе 1812 года Е. А. Протасова отказала Жуковскому от дома под предлогом намеков на его чувство к Маше в стихотворении «Пловец».

В 1817 году М. А. Протасова решилась выйти замуж за профессора Дерптского университета, хирурга И. Ф. Мойера (впоследствии — учителя Н. И. Пирогова). Жуковский нашел в себе силы приветствовать брак М. А. Протасовой. «Минута, в которую я решился, — писал он, — сделала из меня другого человека... Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастию, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто — моя теперешняя болезнь, — столь же опасная, как первая, и почти похожая на смерть... Но не бойся! Я не упаду. По крайней мере, я надеюсь воскреснуть» (письмо А. И. Тургеневу от 25 апреля 1817 года).