Долинина Н. Г.
Печорин и наше время[1]

Глава 7.
ФАТАЛИСТ[2]

Ужасно стариком быть без седин;
Он равных не находит; за толпою
Идет, хоть с ней не делится душою;
Он меж людьми ни раб, ни властелин,
И все, что чувствует, он чувствует один![3]

Долгое время — с юности, когда я впервые прочла роман Лермонтова, — повесть «Фаталист» казалась мне лишней.

Зачем она? Ведь все уже кончилось. Почему-то не жаль Грушницкого, не жаль княжну Мери, но жаль коня. Грустно подумать о Вернере. Еще грустней — о Вере. Всего грустней — о Печорине. «Как матрос... выброшенный на берег...» Все рухнуло. Ни деятельности, ни любви, ни друзей. Наконец-то стала понятна его трагедия. Сбылось предсказание Лермонтова: «Мы почти всегда извиняем то, что понимаем». Поняв Печорина, я стала еще больше сочувствовать ему.

А может быть, в книгах — как в жизни: думаешь, что знаешь человека, как себя, понимаешь его, как себя, — и вдруг обнаруживаешь в нем неизведанное, незнакомое, чужое... И в себе тоже внезапно открываешь что-то новое, неожиданное...

И так ли уж до конца мы поняли Печорина?

Повесть «Фаталист» казалась мне неприятно рациональной. Вместо эпилога еще один эпизод из жизни Печорина, еще одна сторона его характера. Повесть написана как будто по рецепту, очень четко продумана. Вулич — Печорин — пьяный казак. Таков главный «треугольник» повести. Вулич — Печорин — судьба. Такова ее основная проблема.

И все это вовсе не так просто, как мне казалось. Большие писатели требуют от нас, чтобы мы их перечитывали. «Фаталист» оказался необходимым после того, как я прочла его (без преувеличения) десятки раз. Но однажды обретенное ощущение необходимости уже ие исчезает. И мне странно представить себе: как я раньше не видела всего, что вижу в этой повести сейчас?

Мы уже говорили о том, что проза Лермонтова в принципе отлична от прозы Пушкина. «Бэла» и «Максим Максимыч», «Княжна Мери» ничем не напоминают пушкинскую прозу. Но в начале «Тамани» и особенно в «Фаталисте» Лермонтов отходит от своей манеры и приближается к пушкинской.

«Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие».

Так начинается «Пиковая дама» — очень по-пушкински: сразу, без всяких вступлений. С первой строчки читатель погружается в тот мир, о котором будет рассказывать автор.

А вот начало «Фаталиста»: «Мне как-то случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, но вечерам играли в карты».

Внешне мало сходства с пушкинской сжатой, подчеркнуто краткой, напряженной прозой. Только то, что речь идет об офицерах и картах. Интонация более медлительная, чем у Пушкина: «Мне как-то случилось...» А  в н у т р е н н е е  сходство большое. В одном коротком абзаце — целая картина жизни офицеров. Точность, похожая на пушкинскую: в начале «Пиковой дамы» мы сразу узнали, что действие происходит зимой, что Нарумов — конногвардеец, что ужинали в «пятом часу утра». В начале «Фаталиста» мы сразу узнаем, что действие происходит «в казачьей станице на левом фланге», что там же стоит «батальон пехоты», что Печорин провел там две недели.

Второй абзац «Фаталиста» и внешне похож на начало «Пиковой дамы»: «Однажды, наскучив бостоном и бросив карты gод стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен».

Тема разговора, сформулированная здесь же, сразу, и есть главная тема повести: «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников...»

Проблема судьбы уже не раз возникала на страницах романа Лермонтова. В «Бэле» Максим Максимыч говорил о Печорине: «Ведь есть, право, такие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи». В «Тамани» Печорин спрашивал себя, «зачем было судьбе» кинуть его в мирный круг контрабандистов. В «Княжне Мери» он радовался, что судьба послала ему для развлечения Грушницкого; услышав о женщине с родинкой, Печорин записал в дневнике: «Судьба ли нас свела опять на Кавказе или она нарочно сюда приехала?..» Позднее, когда события уже приближались к трагической развязке, Печорин писал: «...судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм... Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?..» Перед самой дуэлью он размышлял: «...что, если его счастье перетянет? если моя звезда, наконец, мне изменит?..» И через несколько строк снова: «...сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы!»

Теперь, в «Фаталисте», эта тема оказывается главной; она определила название последней, заключающей роман повести. Кто же здесь фаталист — человек, верящий в судьбу? Уж не сам ли Печорин?

Разговор офицеров о судьбе, о предопределении сам по себе не удивителен. Эта тема волновала современников Лермонтова, да и людей предыдущего поколения — тоже; мы помним, о чем говорили Онегин с Ленским:

И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.

В «Фаталисте» компания офицеров обсуждает вопросы, волновавшие многих образованных людей. Но разрешает Лермонтов эти вопросы по-своему.

Мы уже привыкли, что в каждой части романа главное лицо — Печорин. В «Фаталисте» главное лицо большей половины повести другой офицер — Вулич. Он чем-то напоминает пушкинских героев: Германна, Сильвио. Странный, замкнутый, молчаливый характер, нерусское происхождение...

Пушкинский Германн «был скрытен и честолюбив... Он имел сильные страсти и отчаянное воображение, но твердость спасала его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки... а между тем целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры».

Вулич «был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками... он никогда не волочился... Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство».

Сходство между Германном и Вуличем не только в страсти к карточной игре, у одного подавленной, у другого — открытой. Сходство прежде всего в том, что оба они — странные, необыкновенные люди, выделяющиеся своей странностью среди окружающих. Вулич имел «вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи». Эти же слова можно сказать о Германне.

Единственный эпизод, который Печорин рассказывает, чтобы дать представление о характере Вулича, тоже подчеркивает его незаурядность. Однажды ночью во время карточной игры «ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию». Оставшись один, Вулич довел игру до конца; убедившись, что на этот раз проиграл, он «явился в цепь», отыскал выигравшего офицера, отдал ему деньги и, только после этого вступив в бой, «до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».

Не говоря уже о явном нарушении военной дисциплины, которое позволил себе Вулич, он показал действительно всепоглощающую страсть к игре. Азартность и холодная выдержка под чеченскими нулями; независимость характера и благородство, не предусмотренное даже офицерским кодексом чести: никто не упрекнул бы Вулича, если бы он не довел игру до конца и остался в выигрыше; никто не знал, выиграл он или проиграл.

Вулич играл, в сущности, не с товарищами, а сам с собой; это самая сложная и самая честная изо всех игр, в которые может вступить человек: с самим собой он не мог остановить игру или умолчать о ее результатах: может быть, он считал, что играет с судьбой. Эту игру он продолжил в присутствии Печорина, предложив офицерам «испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию...».

В дневнике Байрона, которым увлекался Лермонтов, была запись об одном человеке, который «взял пистолет и, не справляясь, был ли он заряжен... приставил его себе ко лбу и спустил курок, предоставив случаю решить, последует выстрел или нет». Среди русских офицеров подобные эксперименты тоже не были редкостью; Лермонтов мог и сам быть свидетелем такого рода игр с судьбою. То, что произошло в «Фаталисте», интересно не своей исключительностью, а тем смыслом, который Лермонтов вкладывает в происходящее.

Мы с интересом следим за Вуличем — нас привлекают его страсти, его таинственное поведение. Но как только рядом с Вуличем оказывается Печорин, уже он занимает наши мысли, потому что необычайное совершает он, а не Вулич. Его реакция на происходящее не похожа на реакцию всех остальных офицеров. Вот Вулич предлагает «испробовать на себе», есть ли судьба, и спрашивает: «Кому угодно?

— Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон, — вот чудак! придет же в голову!..

— Предлагаю пари, — сказал я шутя».

Печорин не лжет: он и в самом деле «шутя» предложил свое пари: как и все остальные, он еще не понимает, каким образом Вулич собирается испытывать судьбу. Но мы уже знаем характер Печорина, не терпящий пустоты, бездеятельности; ои должен непременно во всем участвовать, а тут что-то затевается...

«— Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев — все, что было у меня в кармане.

— Держу, — отвечал Вулич глухим голосом».

Все товарищи Вулича, еще не понимая, что он хочет делать, отказываются участвовать в его затее. Все, кроме Печорина.

Он встретился с человеком сильным, необыкновенным, чем-то похожим на него самого. Оба они странны, у обоих сильные, яркие характеры: обоих томит жизнь. Может быть, им удалось бы подружиться; Печорин нашел бы наконец человека, который в состоянии его понять... Но — нет. Подружиться Печорин не умеет. «Силы необъятные», дремлющие в его душе, уже не могут быть направлены на добро. Столкнувшись с сильным характером, Печорин и здесь, почти неосознанно, приносит зло.

Вот Вулич «молча вышел в спальню майора», снял с гвоздя пистолет, «взвел курок и насыпал на полку пороху...». Офицеры поняли наконец его замысел: «...многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.

— Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему.

— Господа! — сказал он медленно, освобождая свои руки, — кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев?

Все замолчали и отошли».

Никто не хочет даже косвенно, высыпав на стол деньги, принять участие в этом страшном пари. Никто, кроме Печорина. Вместо того чтобы отказаться от пари, он спокойно продолжает наблюдать за Вуличем, который «в эту минуту приобрел... какую-то таинственную власть».

Как всегда, Печорин наблюдателен и, как всегда, видит то, чего не видят другие: «...мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

— Вы нынче умрете! — сказал я ему.

Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

— Может быть, да, может быть, нет...»

Печорин не виноват, что Вулич пытался застрелиться. Он сам предложил свою страшную игру. Вероятно, если бы Печорина не было в компании офицеров, выстрел Вулича все равно бы состоялся. Верный своей задаче: показать душу человеческую — Лермонтов заставляет нас следить не столько за событиями, которые идут сами собой, сколько за душевными движениями Печорина. Как жестоко он пишет: «Мне надоела эта длинная церемония»! Почему он так жесток? Зачем предложил пари? Зачем еще подзадоривает Вулича: «...или застрелитесь, или... пойдемте спать»?

Пистолет дал осечку. Вулич выстрелил во второй раз и пробил фуражку — он выиграл пари. Можно было расходиться, но Печорин не успокаивается.

«— Вы счастливы в игре, — сказал я Вуличу...

— А что, вы начали верить предопределению?

— Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...»

Мало того, что Печорин говорит человеку, целящему себе в лоб: «Вы нынче умрете!». Он еще и упорствует в этой мысли, и повторяет ее после того, как все кончилось благополучно.  3 а ч е м  ему это нужно? Печорин и сам понимает, что его поведение не может не вызвать осуждения: «Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня но мог найти удобного случая!..»

Печорин и прав, и не прав. Конечно, Вулич мог бы застрелиться и без пари. Но как назвать то, что делал Печорин? Он играл чужой жизнью — это безнравственно. Никакого прямого ответа на вопрос, зачем он это делал, Печорин не дает. Но повесть «Фаталист» состоит из двух эпизодов: первый окончился для Вулича благополучно, второй — гибельно. Между этими двумя эпизодами помещены размышления Печорина: может быть, они помогут нам понять его поступки?

«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде».

Этот живописный — как всегда у Лермонтова — пейзаж невольно выдает состояние Печорина. Мирная ночь, спокойно сияющие звезды и месяц, красный, как зарево пожара, — такое сравнение не может прийти в голову мирно настроенному человеку. После происшествия с Вуличем Печорин возбужден, предчувствие близкой трагедии не оставляет его; может быть, он испытывает раскаяние, вспоминая, как «вспыхнул и смутился» Вулич после того, как Печорин дважды сказал, что он должен нынче умереть...

Но если даже допустить, что Печорин способен испытывать раскаяние, то оно глубоко скрыто в его душе. Понимая, что товарищи в один голос называют его эгоистом, Печорин тем не менее думает не о них и не о Вуличе: «...мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..» Он продолжает сам с собой тот же спор, который начался среди офицеров вечером и привел к выстрелу Вулича. Есть ли судьба? Что оказывает влияние на жизнь человека? Светила небесные «горят с прежним блеском», а люди, верившие в их участие в человеческой судьбе, «давно угасли... как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником!».

От размышлений о предках, которые верили в то, что «целое небо... на них смотрит с участием», Печорин переходит к мыслям о своем поколении: «А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха...».

Самое трагическое слово, которым Лермонтов определил свое поколение, короткое слово «без»: «без убеждений и гордости, без наслаждения и страха...». То же слово мы помним в «Думе»: «наше поколенье... в бездействии состарится», «мы вянем без борьбы», «и к гробу мы спешим без счастья и без славы...».

И еще одно короткое слово — «ни»: «....мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению... не имея... ни надежды, ни даже того... наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою».

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума м следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда...

Каждая фраза последней исповеди Печорина, сделанной им в «Фаталисте», раскрывает еще одну грань его душевной трагедии. Опять, как в «Княжне Мери», он признается: «В первой молодости моей я был мечтателем... Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли... я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко...».

Почему Печорин таков? Почему все его поколение обречено? Какие безнадежные слова он выбирает: «что... осталось?.. усталость... в напрасной борьбе... истощил... жар души...».

«За жар души, растраченный в пустыне», — эта строчка из стихотворения «Благодарность» прямо перекликается с исповедью Печорина и, может быть, помогает найти ключ к этой исповеди. «В пустыне» — вот ключ.

Лермонтов любил это слово и часто употреблял его; оно по-разному звучит и разное имеет значение в его стихах; но главное, пожалуй, можно определить так: пустыня — это не только место, где нет людей; это место, где нет  ж и з н и.

Все было пустыней: свет, в котором поколение Лермонтова провело молодость; гостиные, департаменты, полки, в которых служили люди этого поколения, — нигде не было жизни; ее ростки безжалостно вырывались; жизнь — это свобода мысли и деятельности, а ее-то и было лишено поколение, созревшее после 14 декабря 1825 года.

Что осталось людям этого поколения? Усталость, бездействие и «насмешка горькая» над самим собой. В «Фаталисте», как и в «Княжне Мери», Печорин, открыв в дневнике свою душу, пугается своей откровенности и торопится над ней посмеяться: «я... отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое».

Так происходит переход от первого эпизода повести ко второму; от размышлении о светилах небесных, мечтаниях, надеждах, борьбе к свинье, разрубленной пополам пьяным казаком.

Первый эпизод происходит в среде офицеров; обстановку этого эпизода легко представить себе; свечи, блеск эполетов, оружие на стенах, бледный красивый Вулич, роковая игра с судьбой... Во втором эпизоде — жизнь грубая, низменная: злосчастная свинья; чихирь, которого напился ее убийца. После серьезных, трагических и возвышенных размышлений Печорина так прозаически звучит голос казака: «Экой разбойник!.. как напьется чихири, так и пошел крошить, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то...»

Печорин узнал о происшедшем через несколько часов — но произошло событие через несколько минут после этого разговора. «Вулич шел один по темной улице; на у его наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановись, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца...»

Перед смертью Вулич сказал: «Он прав!» Печорин верно предсказал его близкую смерть; еще до гибели Вулича он признавался: «...не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил...». Рассказывая о том, как его разбудили в четыре часа утра, Печорин добавляет: «...видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь». Теперь, после предсказанной им смерти Вулича, Печорин, очевидно, должен окончательно уверовать в судьбу и предопределение. Но прежде чем утвердиться в этой мысли, рассмотрим подробнее второй эпизод повести.

«Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы: мы шли туда». Совсем иная интонация, чем та, которая звучала в размышлениях Печорина, опять чем-то похожая на пушкинскую: в нескольких строчках — полная и разнообразная картина. У хаты собралась большая толпа. «Офицеры и казаки толкуют горячо между собою; женщины воют, приговаривая и причитывая». Печорин, как всегда, наблюдателен: он сразу замечает «значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние... то была мать убийцы». Старухе посвящено несколько строчек — в них вся ее трагедия; о душевном состоянии матери сказана одна, но исчерпывающе полная фраза: «Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?»

В центре первого эпизода стоял Вулич. Печорин был вторым лицом. Здесь он — а не убийца и не мать убийцы — сразу выходит на первый план: «...надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто, однако, но отваживался броситься первый. Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня...».

Тема судьбы, звучавшая в первом эпизоде как тема разговоров образованных людей, здесь переходит к людям простым, необразованным.

«— Согрешил, брат Ефимыч, — сказал есаул, — так уж нечего делать, покорись!

— Не покорюсь! — отвечал казак.

— Побойся бога!.. нечего делать: своей судьбы не минуешь!

— Не покорюсь! — закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул взведенный курок».

«Своей судьбы ие минуешь!» и «Не покорюсь!» — вот два возможных решения спора, возникшего накануне между офицерами. Несчастный Вулич своей гибелью подтвердил первое решение. Какое выберет Печорин?

«В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу.

— Погодите, — сказал я майору, — я его возьму живого».

Мы обвиняли Печорина в том, что, поддразнивая Вулича, он играет чужой жизнью. Но теперь он играет своей, и это в какой-то мере оправдывает его в наших глазах. Более того, он рискует жизнью не бессмысленно, как Вулич; ведь если бы майор приказал «выломать дверь и броситься туда казакам», пьяный убил бы еще не одного человека. Печорин рискует жизнью не бессмысленно и не безрассудно: он приказывает есаулу отвлечь убийцу и ставит у двери трех казаков, «готовых ее выбить и броситься... на помощь».

И все-таки он рискует жизнью не для выполнения долга, а чтобы испытать судьбу: «...я... следил за движениями казака... — и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет».

В сущности, это первый поступок Печорина, имеющий смысл. Обезоружить убийцу совсем не то, что вмешаться в жизнь контрабандистов, увлечь Мери, похитить Бэлу и даже убить на дуэли Грушницкого. Здесь впервые была реальная цель: бросаясь в хату, Печорин помогал другим людям. Но думал он при этом вовсе не об этих людях, а о себе и о своем единоборстве с судьбой.

«После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом?» — спрашивает он себя. Так что же, значит, он действительно уверовал в судьбу, которая сохранила ему жизнь? Зачем тогда было ставить у хаты трех казаков и просить есаула отвлечь убийцу разговором? Уж доверился бы судьбе, как бы она распорядилась...

В том-то и дело, что Печорин не отдается судьбе, а вступает с ней в борьбу. «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!». Он верит в судьбу и сомневается в этой вере; убедившись на примере Вулича, что предопределение существует, он все-таки стремится проверить это еще раз на себе; он, может быть, и фаталист, но странный фаталист, который не смиряется с предопределением, а идет наперекор ему; он хочет сам распоряжаться своей жизнью, хочет действовать. «А он, мятежный, просит бури...»

Повесть «Фаталист» и весь роман «Герой нашего времени» кончается разговором Печорина с Максимом Максимычем. Это не случайно. Мы успели уже забыть о добром штабс-капитане, мы так давно расстались с ним, нас занимали совсем другие люди: слепой мальчик, «ундина», Янко, Мери, Грушницкий, Вера, Вулич — и вот теперь Лермонтов снова возвращает нас к Максиму Максимычу: «Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему я был свидетель...»

Реакция Максима Максимыча характерна для этого простодушного человека. Сначала он находит самое житейское, самое бытовое объяснение тому, что произошло: «...эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем...» Так объясняет Максим Максимыч первое единоборство Вулича с судьбой. Второе он сначала тоже рассматривает по-житейски просто: «Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..» Но тут же оказывается, что простой и храбрый Максим Максимыч как раз и есть фаталист. «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» — заключает он.

Так кто же фаталист? Вулич, Печорин, есаул, Максим Максимыч? Или — Лермонтов? Вероятно, каждый по-своему. Но фатализм Печорина (и Лермонтова) не тот, который укладывается в формулу: «своей судьбы не минуешь». У этого фатализма формула иная: «Не покорюсь!» — он не делает человека рабом судьбы, а прибавляет ему решимости.

След. страница: Гл. 8. Герой своего времени >>>

1. Наталья Григорьевна Долинина (1928 – 1979) – филолог, педагог, писатель и драматург, член Союза Писателей СССР. Дочь Г. А. Гуковского. Автор книг для среднего и старшего школьного возраста «Прочитаем „Онегина“ вместе» (1968), 2-е изд. 1971, «Печорин и наше время» (1970), 2-е изд. 1975, "По страницам «Войны и мира» Л., Детская литература, 1973.
Книга "Печорин и наше время" посвящена роману М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени". Автор вместе с читателем перелистывает страницы замечательного романа.
Источник: Долинина Н. Г. Печорин и наше время. – Л., 1975. (вернуться)

2. «Фаталист» – есть основания предполагать, что «Фаталист» был написан вслед за «Таманью» и, м. б., до того, как оформился замысел всего романа. По др. предположениям, «Фаталист» написан позже «Максима Максимыча» (Б. Эйхенбаум).
Вероятнее всего, в авг. – сент. 1839 г. Лермонтов переписал все «главы» романа (за исключением «Бэлы», которая к этому времени была опубликована) с черновиков в особую тетрадь, внося в процессе переписывания некоторые поправки. На этой стадии работы в роман вошла глава «Фаталист».
Повесть «Фаталист» играет роль двойного финала: ею не только заканчивается «Журнал Печорина», но и замыкается вся «цепь повестей», образующая роман. Автор избавил себя от традиционной обязанности говорить в конце романа о дальнейшей судьбе героя и о его смерти, потому что об этом было сообщено раньше (в рассказе «Максим Максимыч» и в предисловии к «Журналу Печорина»). (вернуться)

3. Ужасно стариком быть без седин... – из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Он был рожден для счастья, для надежд...», датируемого 1832 годом по нахождению в казанской тетради. (вернуться)