Перов В.Г. Из книги Шер Н.С. "Рассказы о русских художниках". Стр. 1

Поздним летом 1853 года Василий Перов приехал в Москву. Ему было девятнадцать лет, он мечтал учиться «живописному мастерству» и решил поступить в Московское училище живописи и ваяния[2].

Приехал он с матерью. Остановились на Мещанской улице у знакомой старушки, смотрительницы приюта для девочек. На следующий же день после приезда, захватив с собой папку с рисунками, Перов отправился в училище. Был праздничный день, мать советовала подождать, но ему казалось, что больше ждать он не может.

Идти было недалеко — училище помещалось на Мясницкой улице в большом старинном доме. У парадной двери стоял, как показалось Перову, очень важный швейцар. Он сказал, что занятий в училище нет, а есть только господин профессор Николай Александрович Рамазанов.

Робко поднялся Перов по лестнице, прошел темноватым коридором, минуту постоял у двери, вошел. Скульптор Рамазанов принял его приветливо — он любил молодежь. Долго, внимательно смотрел он рисунки Перова, потом сказал:

— Вы можете поступить в училище, и если только вам никто этого не поправлял, то трудитесь, работайте — из вас будет художник, у вас есть талант.

Перов вернулся домой, не помня себя от радости. Сам Рамазанов сказал: «Из вас будет художник!» Разве это не настоящее счастье?

Через некоторое время он нашел свое имя в списке учеников, принятых в Московское училище живописи и ваяния. Мать уехала, и будто вместе с ней ушло все, связанное с детством и отрочеством.

Для Перова началась новая жизнь.

1
Василий Григорьевич Перов родился 23 декабря 1833 года в небольшом сибирском городе Тобольске, где отец его служил губернским прокурором. Отец, человек образованный, свободолюбивый, недолго засиживался на своих многочисленных службах: то кто-то донесет, что в гостях у него бывают сосланные на поселение в Сибирь декабристы[3], то напишет он какие-то французские стихи, которые не понравятся начальству, то просто чем-то досадит важному правителю канцелярии. И каждый раз приходилось переезжать, искать новую службу, терпеть нужду в самом необходимом. Тобольск, Архангельск, Петербург, Дерпт, разные богатые помещичьи усадьбы, в которых удавалось отцу устроиться управляющим, маленький уездный городок Арзамас... Где только не побывал в детстве Перов! Каких только людей он не видел! Новые, незнакомые места и люди, самые незначительные события, друзья, которых он умел находить повсюду, оставляли, казалось, незаметный, но глубокий след в его душе.

Очень рано, лет с пяти, мать начала учить сына грамоте, потом передала его учителю — невзрачному, но умному и веселому дьячку. Дьячок учил мальчика славянскому языку, арифметике, чистописанию, закону божьему — всем наукам, которые знал сам. Самые большие успехи мальчик делал в чистописании и в семь лет великолепно писал печатным шрифтом и прописью.

Как-то раз — Васе было лет девять — из ближайшего городка Арзамаса к отцу приехал художник — «живописец», как тогда часто называли художников. У отца был портрет, который уже много раз переезжал вместе с семьей. Портрет был большой, писанный масляными красками каким-то неизвестным художником; отец был изображен на портрете со своей собакой. Собака та давно пропала, и отцу хотелось, чтобы художник написал вместо той новую. Художник согласился и принялся за работу: установил мольберт, поставил на него отцовский портрет и стал осторожно счищать написанную собаку; потом растер краски, приготовил кисти. Когда все приготовления были закончены, художник начал писать собаку, которая ни за что не хотела сидеть спокойно. Художник брал то одну, то другую краску, сменял кисти, отодвигался, смотрел прищурившись...

Вася Перов замер от восторга и изумления. В первый раз на его глазах художник писал настоящую картину — Васе казалась она прекрасной, — и в первый раз испытал он чувство какого-то благоговейного трепета перед творением художника. Все это было похоже на сказку и запомнилось навсегда.

После отъезда художника он подолгу и как-то иначе, чем раньше, смотрел на портрет отца. Часто пробовал и сам рисовать отца, брата, товарищей и горько плакал, потому что портреты получались совсем непохожие.

Но отец радовался тому, что мальчик пристрастился к рисованию, и никогда не сердился, когда видел, как старательно украшает сын своими рисунками карандашом, мелом и углем стены, столы, подоконники. Отец любил искусство — играл на скрипке, на фортепьяно, писал стихи, рассказывал сыну о великих музыкантах, художниках, показывал картины, которых было много в старых помещичьих усадьбах, где иной раз приходилось ему служить.

Когда Васе исполнилось десять лет, его отдали в арзамасское уездное училище. Жил он у школьного учителя, и это было совсем не так весело и хорошо, как дома. Так же как и дома, мальчик все свободное от учения время рисовал, но учителя рисования в уездном училище не было, не было и товарищей, которые бы любили рисовать. Иногда приезжал в Арзамас отец, чтобы повидать сына. Он смотрел его рисунки и все больше думал о том, что Васе надо учиться и стать художником.

В тринадцать лет Вася окончил училище, и надо было думать о дальнейшей его судьбе. Отец решил отдать его в арзамасскую живописную школу.

Это была замечательная школа, и замечательным человеком был основатель этой школы — художник Александр Васильевич Ступин[4].

Окончив Академию художеств, Ступин приехал в родной город и открыл там художественную школу. В то время нигде в России таких школ не было; Ступин был «первый заводитель дела необыкновенного», как о нем говорили. В школу принимались ученики всякого сословия, и среди них было много крепостных. Ступин одинаково справедливо относился ко всем ученикам, старался выкупить своих крепостных учеников на волю, хотя это и редко ему удавалось. Обычно по окончании школы помещик требовал вернуть своего крепостного и, случалось, запрещал ему даже думать о живописи, назначал на другую работу.

В школе знали о трагической судьбе очень талантливого ученика, Григория Мясникова, которого Московское общество любителей художеств по просьбе Ступина решило выкупить на волю. Помещик не согласился на это, он заставил его вернуться, отдал учиться поварскому делу, приказывал снимать с себя сапоги, чесать пятки и всячески издевался над ним. Мясников два раза убегал к Ступину, и помещик каждый раз возвращал его обратно. Мясников не выдержал и повесился. «Не порицайте меня за мой поступок, — писал он в посмертном письме, — я показывал пример, как должно поступать против надменности честолюбцев... напишите на моей гробнице, что я умер за свободу...»

Но разве один Мясников переживал такие муки? Разве мало погибало крепостных художников?

Академия художеств, которая приняла под свое покровительство школу, возмутительно относилась к крепостным ученикам: постоянно присылала указания о свободных и крепостных учениках, награждала свободных учеников медалями, а крепостным давала только отзывы, и часто с пристрастием. Случалось, что картины крепостных не допускались на выставки.

Впервые так близко столкнулся пятнадцатилетний Перов с этими страшными фактами, впервые задумался о неравенстве людей, живущих в России, о тяжкой жизни своих товарищей и постепенно начинал понимать настоящий смысл крепостного права, о котором с такой враждебностью говорил иной раз отец.

Ступин, который до самой смерти все силы отдавал «общему благу образования юношества», не терял связи с Академией художеств — он во многом зависел от нее. Академия снабжала его школу рисунками, этюдами, копиями со скульптурных произведений великих мастеров древности, разными пособиями, книгами, так необходимыми в далеком захолустье. Связан был Ступин и с художником Алексеем Гавриловичем Венециановым[5], который почти в те же годы основал в деревне Сафонкове свою знаменитую художественную школу для бедных молодых людей из крепостных. Некоторые ученики, с одобрения Ступина, уезжали к Венецианову, чтобы поучиться.

Школа Ступина принимала заказы на всякие живописные работы: иконы, портреты, пейзажи, исторические картины. Заказы исполняли учащиеся школы, и старик Ступин требовал, чтобы выполнялись они добросовестно, и часто заставлял по нескольку раз переписывать уже готовую картину.

И сам Ступин, и сын его — художник, который вел занятия в школе, и другие преподаватели большое внимание обращали на то, чтобы учащиеся много рисовали, приобретали «мастерство в карандаше», изучали натуру. Он очень долго не позволял своим ученикам писать красками. «Надо сначала быть потверже в карандаше», — говорил он. Перову, который проучился в школе почти год, не терпелось поскорее начать учиться писать масляными красками. Старшие ученики уже работали маслом, и однажды один из них предложил Перову потихоньку от Ступина начать копировать этюд Брюллова «Старик». Перов решился на это; работал он только тогда, когда самого Ступина в школе не было, а после работы тщательно прятал свою копию.

В школе раз навсегда было положено, что Ступин во время обеденного перерыва приходил в класс и один осматривал работы учащихся. Как-то Перов забыл спрятать свою копию, она попалась на глаза Ступину и очень ему понравилась. Вместо выговора за самовольство Ступин похвалил Перова: «Хорошо, брат, хорошо! Ты теперь пиши красками — пора уже». Перов смутился, но и очень обрадовался — теперь уже не нужно будет скрывать свою картину, можно учиться живописи вместе со старшими учениками.

Кроме специальных занятий рисунком, живописью, в школе проходили и общеобразовательные предметы. Сын Ступина, большой любитель чтения, старался привить эту любовь ученикам. Вместе они читали, беседовали о прочитанных книгах. Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Гоголь перечитывались множество раз. Особенно полюбил Перов Гоголя — его «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Мертвые души».

«Приятно и полезно проводим мы часы в праздничные дни, свободные от серьезных занятий, — вспоминал один из учеников ступинской школы. — У господина Ступина была большая библиотека, и мы вполне были ее хозяевами. Один из нас был и библиотекарем, и мы, так сказать, зачитывались до опьянения... Каждый год на святках у нас устраивался театр — и какой театр! Заезжие труппы перед ним пасовали; арзамасская публика была от него в восторге».

Прошло около двух лет. К этому времени отец Перова снова остался без места, и семья переехала в Арзамас. Родители поселились как раз напротив школы, познакомились и подружились со стариком Ступиным, который часто бывал у них. Мать очень беспокоилась о будущности сына. Она считала, что быть художником — это все равно что быть обыкновенным маляром, и не раз говорила об этом Ступину. А Ступин ее успокаивал: «Ты, матушка, не беспокойся. Васенька не пропадет — у него талант, из него выйдет художник; это я тебе верно говорю». Старик Ступин всем говорил «ты», а Васеньку Перова очень ценил, считал одним из лучших своих учеников.

Недолго прожила семья Перова в Арзамасе. Отец получил место управляющего в одном имении и, оставив сына кончать школу, двинулся с семьей на новые места, на новую службу. А через некоторое время пришел из Арзамаса и сам Вася Перов. Поссорившись с товарищем и заявив Ступину, что он не намерен терпеть оскорбления, он бросил школу, прошел пешком тридцать пять верст, пришел грязный, усталый, злой, но полный решимости продолжать любимое занятие. Ему шел семнадцатый год.

Около двух лет прожил Вася в деревне, подружился с деревенскими ребятами, ходил с ними на охоту, узнавал жизнь деревни, учился любить, понимать природу. С карандашом и красками он не расставался, рисовал и писал портреты товарищей, написал автопортрет, портрет отца, зарисовывал разные сцены деревенской жизни.

Первое время отец был встревожен и недоволен тем, что сын ушел от Ступина, но сын так постоянно и твердо говорил о том, что хочет учиться дальше, ехать в Москву, что родным пришлось уступить.

2
И вот Перов в Москве, живет у Марии Любимовны, надзирательницы приюта для девочек, принят в Училище живописи и ваяния и чувствует себя счастливым. Занятия еще не начались, но редкий день не проходил он мимо училища просто так, чтобы еще раз взглянуть на большое мрачное здание, на окна, закрытые наглухо, на парадный подъезд, в который изредка входили какие-то люди. Напротив училища помещалась станция дилижансов с большим двором и аркой, из-под которой выезжали тяжелые дилижансы, запряженные в шесть или восемь лошадей. Ему нравилось, как трубил кондуктор, как кричал зычным голосом: «Господа, занимайте места, дилижанс сейчас отправляется», как быстро заполнялся дилижанс пассажирами с узелками, корзинами. Кондуктор усаживался на козлы[6] рядом с бородатым ямщиком, снова трубил, дилижанс трогался, люди уезжали из Москвы. А Вася Перов медленно шел по Мясницкой улице вниз, к Театральной площади с Большим и Малым театрами и с великолепным фонтаном.

Целые дни бродил он по московским улицам, площадям, часто бывал в Кремле, на Воробьевых горах, откуда открывался изумительный вид на Москву. В темной зелени садов горели золотые маковки церквей, серебряной лентой вилась Москва-река, как нарисованные разноцветными карандашами, стояли дома, а далеко вокруг — заливные луга, огороды, пустыри, какие-то деревеньки.

Поздно вечером, когда зажигались на улицах тусклые фонари и кое-где в окнах домов уютно мелькали огни свечей и керосиновых ламп, Перов возвращался домой полный самых восторженных чувств, впечатлений. Вот сейчас он разложит все сделанные за день зарисовки, рассмотрит их вместе с Марьей Любимовной, что-то исправит, где-то дорисует. Хочется еще зарисовать на память ту московскую щеголиху, за которой так смешно шел по Тверскому бульвару старый лакей в нелепой шинели... Но в приюте темно, все спят. Спит и добрая Марья Любимовна. Он тихо открывает дверь, потом осторожно запирает ее на все засовы и, не зажигая огня, пробирается к своей койке. Смотреть рисунки он будет завтра утром.

За несколько дней до начала занятий стали съезжаться учащиеся.

Московское училище живописи и ваяния было основано всего лет двадцать назад. Вначале это был небольшой кружок молодых художников и любителей искусств. Народ молодой, живой, работали весело и весело отдыхали. Собирались вечерами на квартире то у одного, то у другого художника, рисовали с натуры, учились друг у друга, вместе читали. Среди организаторов кружка был и художник-любитель Егор Иванович Маковский — отец четырех русских художников, и Михаил Федорович Орлов, бывший декабрист, друг Пушкина. Постепенно кружок разрастался, стал называться Художественным классом. Вокруг него начали собираться московские художники, а художник Василий Андреевич Тропинин[7] хотя и не был преподавателем кружка, но «без всякой обязанности, из особого усердия постоянно посещал класс и содействовал своими советами в его успехах».

Учащиеся Художественного класса бывали иногда в тихой квартире Тропинина, смотрели его рисунки, акварели, картины и учились у него не только мастерству, но и необычайной преданности искусству, которое он ставил превыше всего.

Руководителям Художественного класса мерещилась в будущем большая московская художественная школа — своя московская Академия художеств. Они говорили о том, что эту школу нужно приблизить к жизни, что в ней будут «развиваться таланты из народа», потому что она будет открыта для всех сословий — и для крепостных — и учиться в ней будут наряду с юношами и девушки. Михаил Федорович Орлов писал тогда: «Художественное образование общества есть дело государственное и одно из самых важнейших средств к достижению истинного и полезного просвещения. Живопись есть также язык — и язык красноречивый, выражающий много истин для тех, кои умеют его понимать и им говорить».

Когда в начале 50-х годов в Москву приехал Перов, Художественный класс уже вырос в большое Училище живописи и ваяния, которое стало центром художественной жизни Москвы, «колыбелью московского искусства» и находилось под покровительством Московского художественного общества.

С училищем были связаны почти все московские художники — одни еще учились там, другие после окончания становились преподавателями училища.

В училище, как об этом мечтали его основатели, принимались ученики самых разных сословий: крепостные крестьяне, которых помещики посылали обучаться живописному мастерству, мещане, дворяне... Они сходились и съезжались «...не только из разных углов и закоулков Москвы, но, можно сказать без преувеличения, со всех концов великой и разноплеменной России. И откуда только у нас не было учеников!.. Были они из далекой и холодной Сибири, из теплого Крыма и Астрахани, из Польши, с Дона, даже с Соловецких островов и Афона, а в заключение были и из Константинополя. Боже, какая, бывало, разнообразная, разнохарактерная толпа собиралась в стенах училища!.. Ни к кому больше не шел так стих Пушкина, как к нам, тогдашним ученикам:

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний...» —

вспоминал много позднее Перов в рассказе «Наши учителя».

3
В первый день сентября 1853 года, радостно волнуясь и смущаясь, вошел Перов в училище и увидел в швейцарской веселую, шумную толпу учеников.

В девять часов прозвенел колокольчик, и в несколько минут швейцарская опустела — все разошлись по классам.

Вместе со всеми новичками Перов пошел в первый класс. По программе в первом классе полагалось рисовать «отдельные части тела человеческого, а потом и целые фигуры с лучших оригиналов». И Перов, который любил работать, умел ко всякой работе относиться с интересом, добросовестно и усердно срисовывал носы, уши, глаза... Он блестяще перешел во второй класс, где программа была шире: ученикам предлагалось срисовывать с лучших эстампов разных родов живописи — исторической, бытовой, пейзажной, портретной, — для того чтобы каждый по окончании училища мог выбрать тот род живописи, который ему больше нравится. Кроме того, во втором классе большое внимание обращали на рисунок с античных гипсовых голов.

Перов посещал и утренние и вечерние классы и часто брал рисунки домой, чтобы еще над ними поработать. Он скоро подружился с товарищами и особенно с Иваном Шишкиным[8], который поступил в училище за год до него.

Но счастье Перова продолжалось недолго. Из дому стали приходить письма о болезни отца, и помощи ждать было неоткуда. Старушка хозяйка не гнала его и даже помогала ему чем могла, но если первое время было немножко смешно прятаться каждый раз под кровать, когда приезжало начальство — жить посторонним мужчинам в приюте воспрещалось, — то теперь это было иногда обидно и горько. А самые горькие минуты пришлось пережить, когда настало время платить за учение, а денег не было. Что делать? Неужели придется бросать училище и ехать куда-нибудь в провинцию учителем рисования? «Я медлил... На что надеялся, чего ждал? Право, не знаю, — писал он одному из приятелей, вспоминая эти трудные дни своей жизни. — В один особенно прекрасный день я отправился, по обыкновению, в класс; на душе было сумрачно и гадко — я беспрестанно ожидал, что передо мной затворят двери училища за невнесение платы. Робко поднявшись по лестнице, я вошел в швейцарскую, и, между тем как снимал галоши и вешал картуз, старик швейцар наш, подойдя, объявил мне, что Егор Яковлевич [Васильев] меня спрашивал и приказал послать к себе. У меня так и опустились руки; ну, думаю, значит — конец; вероятно, запретят посещать классы... И я печальный пошел в античную залу. Проходя к месту, я увидел Егора Яковлевича, поправлявшего кому-то рисунок. Я раскланялся, но не решился тотчас подойти к нему — мне казалось неловким объясняться с ним при других, да и боялся помешать ему...

Я сидел и тревожно на него поглядывал... В это время вошел в залу один из учеников старшего класса; мне нужно было поговорить с ним… Я вышел к нему на середину, к нам подошли другие ученики... Вдруг я почувствовал, что кто-то дернул меня за полу; оборотясь, я увидел прошедшего мимо Егора Яковлевича. «Неужели это он дернул меня?» — подумал я, глядя ему вслед недоуменными глазами. Между тем Егор Яковлевич, пройдя почти всю залу, как-то странно, неуклюже манил меня к себе рукой; по мере моего приближения он все более и более улыбался и, когда я уже совсем близко подошел к нему, нерешительно и робко, точно не учитель ученику, а ученик учителю, совал мне свою руку и говорил скороговоркой: «Если вам можно-с, зайдите, пожалуйста, ко мне-с, в мою квартиру; вы знаете, где я живу?»

«Как же, знаю», — отвечал я.

«Ну, так зайдите через полчасика, мне нужно с вами поговорить-с».

Противной показалось мне эта излишняя вежливость: хотят человека выгнать, выгнали бы уж просто, — так нет, с соблюдением утонченной деликатности и возможных приличий, словно издеваются.

«Хорошо, приду», — отвечал я грубо.

Егор Яковлевич удивленно посмотрел на меня».

Через полчаса Перов был у Егора Яковлевича и сидел, примостившись сбоку на стуле, а перед ним сидел Егор Яковлевич, маленький, кругленький человечек в синем форменном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, в широком галстуке, который хомутом висел на его шее. Он смотрел на Перова добрыми глазами и как будто бы не решался говорить. Потом сказал:

— Я вас вот зачем пригласил: извините, пожалуйста, вы, как я вижу, человек небогатый, так не хотите ли у меня жить?

Перов был изумлен, растроган, бросился благодарить, не помнил, как потом очутился на улице, дома. Через несколько дней он переехал к Егору Яковлевичу Васильеву — преподавателю рисования в гипсовых классах училища. Самоотверженно влюбленный в искусство, он не одного Перова поддержал в трудную минуту жизни. У него часто и подолгу жили некоторые ученики училища и разные любители искусства; многие из них, случалось, обманывали его ожидания, но он не обижался и каждый раз искренне удивлялся и огорчался. Он любил свое училище, любил рассказывать ученикам о том, как оно создавалось, как «несмотря на разность званий» сохранялся среди учащихся дух братства и товарищества, и постоянно говорил о том, что эти «истинно прекрасные отношения надо хранить свято и нерушимо».

И действительно, дух братства и товарищества, бескорыстная, чистая любовь к искусству накладывали свой отпечаток и на жизнь училища и на бывших ее учеников, которые на многие годы неизменно сохраняли какие-то общие черты.

4
Егор Яковлевич Васильев предсказывал Перову блестящую будущность, относился к нему бережно, заботливо. А Перов просто не верил своему счастью — у него был угол, он был сыт, а главное, не надо было думать о той страшной минуте, когда потребуют плату за учение. Вероятно, тот же Васильев позаботился о том, чтобы его записал на свое имя один из членов Московского художественного общества, который по уставу общества мог иметь бесплатное место для одного из учеников училища.

Кроме Васильева, преподавателями училища были в то время такие разные люди и художники, как Скотти — руководитель класса исторической живописи, Мокрицкий и Зарянко — преподаватели портретной живописи.

Скотти, обрусевший итальянец, был прекрасным акварелистом, но Перов говорил, что он не написал ни одной исторической картины, а писал по заказу большие иконы для церкви. Он всегда торжественно проходил по классу, молча смотрел работы, изредка останавливался и отрывисто изрекал: «Убавь носу! Подними глаз! Срежь подбородок!» Это было все, что слышали от него ученики.

Мокрицкий, по словам Перова, безумно любил искусство, считал себя очень хорошим художником, но за всю жизнь написал не больше пяти-шести портретов. Он гордился тем, что когда-то учился у несравненного Брюллова, был товарищем Гоголя по Нежинскому лицею, но это не мешало ему быть очень посредственным преподавателем. Ученики любили Мокрицкого: их увлекали его бесконечные рассказы о Брюллове, о великих мастерах прошлого, об Италии...

По правилам училища, Мокрицкий и Зарянко вели преподавание поочередно: месяц дежурил в классе Мокрицкий, а другой месяц его сменял Сергей Константинович Зарянко. Но так как взгляды на искусство и на преподавание были у них разные, то они часто спорили. Мокрицкий говорил возвышенные слова об искусстве и уверял, что «натура — дура», что надо главным образом копировать и изучать великих мастеров прошлого.

Зарянко — ученик Венецианова, хороший художник — учил, что надо тщательно изучать натуру, что искусство — труд, и очень тяжелый труд, что художники прежде всего должны безошибочно правильно рисовать, знать законы перспективы, композиции. «Техника, — говорил он, — так же необходима, как необходимо иметь ноги, чтобы ходить, язык, чтобы говорить, и руки, чтобы что-либо делать; без техники художник то же, что без глаз».

Ученики училища, в большинстве взрослые люди, много испытали в жизни, видели нужду, голод, сами зарабатывали себе на жизнь. На натуру — на окружающую действительность — смотрели они своими глазами и, конечно, лучше знали жизнь, чем многие учащиеся Петербургской академии художеств. Речи своих профессоров слушали они внимательно и многому учились у них, хотя не всегда и не во всем следовали их советам, а случалось, и спорили с ними. Отношения между преподавателями и учениками были простые, дружественные.

По старой памяти учащиеся ходили изредка к Василию Андреевичу Тропинину. Тропинин был болен, стар, но каждая встреча с ним обогащала учащихся, а советы его писать побольше с натуры, писать проще, естественнее были всем по душе.

Жилось в Училище живописи и ваяния гораздо вольнее, чем в Петербургской академии художеств, которая находилась в непосредственном подчинении министерства императорского двора и где часто вопросы искусства решались чиновниками, которые мало, а иной раз и совсем ничего не понимали в искусстве.

Но в Петербурге был Эрмитаж — великолепная сокровищница мирового искусства, в классах было много прекрасных пособий, у воспитанников были свои мастерские при академии. В Москве же в те годы не было ни одной публичной картинной галереи, а картины, которые собирали богатые люди, висели в особняках и дворцах, куда только в исключительных случаях могли попасть некоторые ученики училища. Денег на Училище живописи и ваяния государство отпускало гораздо меньше, чем на школу при Академии художеств, и в классах часто не хватало самых необходимых пособий. Руководителям и преподавателям училища приходилось обращаться за помощью в Академию художеств, которая иногда присылала копии с античных оригиналов, рисунки, эстампы. Несмотря на все это, учащиеся работали много, интересно, серьезно, и училище каждый год выпускало нескольких превосходных художников.

Почти каждый год в училище устраивались выставки. Наряду с работами учащихся выставляли свои произведения молодые, только что окончившие училище художники — Шмельков, Саврасов; выставляли свои картины и художники старшего поколения, главным образом московские.

Незадолго до приезда Перова в Москву в училище была организована выставка картин Павла Андреевича Федотова[9]. Он показал четыре картины: «Сватовство майора», «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Завтрак аристократа», сепии, рисунки. Перов этой выставки не видел, но о Федотове уже много слышал, был знаком с некоторыми его рисунками, читал поэму «Сватовство майора», которая очень широко распространялась тогда в списках.

Федотов умер через два года после своей выставки в Москве. В училище много говорили о его трагической гибели. Вскоре удалось устроить и посмертную выставку его работ.

На Перова и его товарищей картины Федотова, пейзажи Саврасова, злободневные, остроумные рисунки и акварели Шмелькова, которые скоро стали появляться в сатирических журналах, производили огромное впечатление. Всей душой понимали и принимали они это искусство. Вот настоящие учителя, вот тот путь, по которому надо идти! Их пленяла простота картин, рисунков, акварелей, которые учили понимать действительную, не выдуманную жизнь, заставляли по-новому думать, волноваться, спорить.

Товарищами Перова по училищу были Шишкин, Неврев, Прянишников — будущие большие художники. Все они были молоды, талантливы, но бедны, часто не имели постоянного пристанища, вынуждены были брать на стороне разные мелкие заказы, а летом обычно уезжали куда-нибудь на заработки. Но зато как весело встречались они осенью! «Радостно приветствуя и крепко пожимая руки товарищей, — вспоминал много лет спустя Перов, — мы бывали в те минуты вполне счастливы, от души веселы и всем довольны. Каждый из нас возвращался в училище с каким-либо запасом финансов, а также новых сил на длинную, холодную, а зачастую и голодную зиму».

Перову жилось сравнительно легче, чем многим товарищам: он продолжал жить у Васильева, а первые годы на лето уезжал домой, в деревню. Отца уже не было в живых, семья очень нуждалась, но это был свой, родной дом, родная мать, которую он очень любил. В деревне Перов много рисовал, писал пейзажи, написал портрет младшего брата. Все это, конечно, не давало заработка, и каждый раз он возвращался в Москву почти без денег, но зато со множеством новых мыслей, планов, начатых и оконченных рисунков, эскизов.

Однажды, вернувшись после лета, Перов застал у Васильева нового жильца — Иллариона Прянишникова.

Прянишников был лет на шесть моложе Перова и сразу с юношеским жаром привязался к нему. Ему нравилось, как Перов рисовал, нравились и темы его рисунков, и он сам — задиристый, веселый, добрый. Они быстро подружились, и дружба эта продолжалась до самой смерти Перова. С приездом Прянишникова жить у Васильева стало интереснее. Вместе ходили они в училище, хотя зимой в самые жестокие морозы приходилось иной раз соблюдать очередь: была у них одна шуба на двоих, а у Перова, кроме старенького пальто на все сезоны, ничего не было.

Перов, который с первых дней приезда любил бродить по улицам, бульварам, кривым переулкам Москвы, теперь часто увлекал с собою юного своего друга. Осенью и весной, захватив альбомы, а то и просто лоскутки бумаги — на покупку альбомов не всегда были деньги, — они отправлялись на прогулку, «бродяжить», как говорил Прянишников. Иногда позволяли себе роскошь, садились в «калибр» — тогда это был новый вид общественного транспорта: длинная высокая повозка на четырех колесах, без козел. Пассажиры сидели спиной друг к другу, рискуя каждую минуту вывалиться — на булыжной мостовой трясло немилосердно. Впереди сидел кучер, махал кнутом, кричал, понукая лошадь. А Перов и Прянишников смотрели на улицу, на дома, на пешеходов, и все казалось им веселее и праздничнее с высокого «калибра». Если они шли пешком, то непременно заглядывали в чайные для извозчиков, в лавки торговых рядов, подолгу смотрели на какую-нибудь интересную уличную сценку, разнимали подравшихся мальчишек, а потом вместе с ними стояли у пожарной каланчи, дожидаясь, когда дежурный пожарник вдруг закричит сверху: «Бей тревогу!» Барабан забьет тревогу, из ворот промчится линейка с пожарными, а где-то на перекрестке всколыхнется будочник и закричит на всю улицу: «Посматривай!»

Случалось, на пароме переезжали Москву-реку и попадали совсем в иной мир, в купеческое Замоскворечье, в то самое Замоскворечье, где родился и жил Александр Николаевич Островский. Его первые пьесы «Не в свои сани не садись», «Бедная невеста», «Свои люди — сочтемся» ставились тогда на сцене московского Малого театра, а Перов и его товарищи, конечно, бывали в театре — в то время Малый театр был как бы вторым университетом для всей учащейся молодежи. Но и Перов и его товарищи не могли еще знать, что в этом же самом Замоскворечье, в Лаврушинском переулке, живет замечательный человек — молодой купец Павел Михайлович Третьяков, который пламенно любит живопись, начинает собирать картины русских художников и мечтает о создании национальной народной галереи картин. Перову и в голову не могло прийти, что пройдет всего несколько лет, и Павел Михайлович Третьяков станет «добрым гением русского искусства», верным другом многих великих русских художников.

А пока бродить по улицам Замоскворечья, чем-то напоминающим деревню, раннее детство, было всегда приятно. Дощатые заборы, пустыри, сады, где ранней весной пели синицы, скворцы, шумел ветер; посреди улицы ребятишки играли в лапту и бабки; лениво лаяли собаки, и где-то в доме под звуки разбитого пианино купеческая дочка, совсем как в пьесе Островского, пела чувствительный романс:

Черный цвет, мрачный цвет,
Ты мне мил завсегда!

Домой друзья возвращались веселые, усталые, полные самых разных впечатлений. Бывало, солнце уже давно ушло за Воробьевы горы, а добрейший Егор Яковлевич все еще сидит у самовара в чепчике из зеленой клеенки, который он носил от ревматизма, и, напевая любимую песню «Оседлаю коня, коня быстрого...», ждет своих воспитанников. Он никогда не сердился за опоздание к вечернему чаю и даже поощрял такие прогулки; обо всем расспрашивал, смотрел наброски; рассказывал, какие строгие требования предъявлялись в академии к рисунку, как некоторые художники так развивали зрительную память, что могли свободно изобразить любую человеческую фигуру в любом положении.

Поздно вечером, после чая, когда все расходились по своим углам, Перов обычно еще долго сидел с карандашом в руках, старался разобраться в советах и указаниях Егора Яковлевича, зарисовывал по памяти какие-нибудь интересные сцены, людей, проверял какие-то свои, неожиданно новые для себя мысли. Ему хотелось, как говорил один из его приятелей, «такими упражнениями выработать в руке своей верную союзницу для головы».

А бывало, откроет книгу одну, другую, зачитается, задумается... Без конца перечитывал он Гоголя, которого очень любил и позднее даже сделал несколько иллюстраций к его произведениям. Трудно было оторваться и от повестей и рассказов Тургенева, от его «Записок охотника» — ведь и сам Перов был страстным охотником, любил природу, деревенскую жизнь. Как и все современники, он читал и перечитывал «Севастопольские рассказы» Толстого, недавно напечатанные в журнале «Современник». Он знал, конечно, что Толстой был участником героической борьбы за Севастополь, что ушел он из города последним вместе с матросами и солдатами, что Крымская война позорно проиграна. В рассказах Толстого была правда о русском солдате, и перед глазами так отчетливо вставали страшные картины войны «в крови, в страданиях, в смерти».

Иногда удавалось достать разрозненные старые и новые номера любимого журнала «Современник». Их приносил обычно кто-нибудь из учеников училища, они переходили из рук в руки часто вместе со страницами нелегального герценовского журнала «Колокол», с какими-нибудь запрещенными стихами, переписанными от руки.

Белинский уже давно умер, но каждый раз, читая его статьи и обзоры, Перову казалось, что написаны они совсем недавно, только что. Вот он пишет о том, что в России искусство, живопись находятся в жалком состоянии: «Как будто не замечая кипящей вокруг него жизни, с закрытыми глазами на все живое, современное, действительное, это искусство ищет вдохновения в отжившем, прошедшем, берет оттуда готовые идеалы, к которым люди давно уже охладели, которые никого уже не интересуют, не греют, ни в ком не пробуждают живого сочувствия».

А «пробуждает живое сочувствие» и так хорошо помогает понимать мысли Белинского — великого «воспитателя земли русской» — небольшая книжка Николая Гавриловича Чернышевского, его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности», которую он защищал всего несколько лет назад в Петербургском университете. Диссертация была напечатана, быстро разошлась, и в руки Перова попал кем-то переписанный экземпляр. Сколько было о ней разговоров, споров — в университете, у них в Училище живописи и ваяния, в трактире, куда ходила учащаяся молодежь дешево пообедать и горячо поспорить.

Но ближе и роднее всего были ему стихотворения Некрасова и тот первый небольшой его сборник, который вышел в 1856 году. При всей своей бедности Перов не мог не купить его для себя и, вероятно, как и многие молодые люди, не расставался с ним.

Каждая прочитанная книга раскрывала Перову свои богатства, помогала разобраться в окружающем. В голове теснились мысли, горела душа, хотелось сделать что-то необыкновенное, героическое, весь мир перевернуть...

5
За окном уже занималось утро, а Перов все еще не ложился спать. В доме тихо, спит Прянишников — славный молодой товарищ. А его юность прошла, ему уже двадцать четыре года. Конечно, он многому успел научиться в училище за эти годы и все чаще думал о том, что надо начинать работать самостоятельно, по-взрослому, надо писать картины.

...В ком дарованье, сила, меткость,
Тому теперь не должно спать...
Проснись: громи пороки смело...

Это строки из стихотворения Некрасова «Поэт и гражданин». И еще в этом стихотворении есть замечательные слова:

Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.

Правда, он не поэт и еще не настоящий художник, но разве он не гражданин своего отечества? Разве нет у него дарования? Разве не должен он, как говорит Чернышевский, рассказывать людям правду об окружающей их жизни, объяснять эту жизнь, бороться с несправедливостью, с общественным злом? А самое страшное общественное зло в России — самодержавие и крепостное право, самые несчастные, униженные и обездоленные люди — русские, крепостные крестьяне, которых притесняют все: помещики, царские чиновники, духовенство, свои же богатеи крестьяне — старосты, бурмистры.

Вот об этом надо писать картины, надо смело обличать эти порядки! Пока ему ясно одно: первая картина, которую он напишет, будет из крестьянской жизни.

Проходят дни, он думает, волнуется... Перед ним мелькают какие-то обрывки событий, далекие переезды с родителями, проселочные дороги, постоялые дворы, люди... Вот пыльная деревенская улица, ветхие избы с одним оконцем, покосившиеся плетни, кривые ворота, в воротах старая слепая лошадь, на завалинке дряхлый старик, а он с ребятишками бежит по улице, загребая ногами пыль...

И внезапно из далекого детства вдруг возникла картина: лысый толстый староста ведет из сарая связанного по рукам молодого деревенского парня. Это «преступник», его будут судить за порубку барского леса. Судить будет становой пристав в избе, где обычно производят суд и расправу. А у избы уже толпа и много ребятишек — приезд станового для них всегда интересное и страшноватое зрелище.

Позднее, когда Перов приезжал на лето домой, когда уже не бегал с ребятами смотреть в щелку сарая на пойманных «злодеев», ему все больше открывался смысл зрелищ, происходящих с приездом станового. В альбоме у него стали появляться зарисовки разных людей, иногда какие-нибудь отдельные интересные для него сценки. И вот теперь так ясно представлялась вся сцена деревенского суда — его будущая картина: — развалившись на стуле, сидит мордастый, грубый судья — становой, старый плут и взяточник. Он курит трубку и допрашивает «преступника» в разорванной рубахе, которого крепко держит староста. У стола сидит писарь с подвязанной щекой и угодливо ждет, что прикажет записать в протокол начальство. За открытой дверью десятский готовит розги для расправы с «преступником»; рядом, понурившись, сидит женщина, может быть, жена парня. А сам «преступник», осмелившийся срубить в барском лесу одно дерево, стоит перед судьей и ждет своей участи.

Перов работал над картиной долго, добросовестно. Натурщиков у него не было — нечем было им платить, — но многое подсказала прекрасная зрительная память, очень .пригодились и старые альбомы с зарисовками. Правда, был у него единственный натурщик — Прянишников, который согласился позировать для фигуры «преступника», безотказно выстаивал целые часы и выполнял все требования художника. Но фигура молодого парня не удалась Перову: она была слишком велика по отношению к пространству избы и было в ней что-то наивное, похожее на те портреты крестьян, которые писали художники-академисты. Зато как выразительно удалось Перову показать и взяточника — станового, и подхалима — писаря, и десятника.

Когда картина, которую Перов назвал «Приезд станового на следствие», появилась сначала на выставке в Училище живописи и ваяния и вскоре затем на выставке в Академии художеств, многие зрители, может быть впервые, наглядно увидели и поняли, что нет правды и справедливости в жизни крестьянина, в той жизни, где суд творит вот такой «старый выжига... возросший среди водки и побоев, безжалостный давитель и взяточник, смотрящий на крестьян как на скот».

О картине много говорили, спорили, а критик Владимир Васильевич Стасов писал много лет спустя: «Перов явился в 1858 году прямым наследником и продолжателем Федотова, когда выставил свою картину «Приезд станового на следствие». Десять лет отделяли эту картину от «Свежего кавалера» и «Сватовства майора», но молодой художник поднимал выпавшую из рук Федотова кисть на том самом месте, где он ее уронил, и продолжал начатое им дело... Перов, точно будто игнорируя академию и ее задачи, одним скачком переносился через целое море русских картин с содержанием пустым или притворным... и вместо всего этого начал своими картинами проповедь нового искусства».

Сам Перов своей картиной был недоволен — он решил, что ему еще нужно поработать над рисунком. Решив так, он снова пошел в начальный класс, где рисовали с гипсовых голов. Несколько месяцев он упорно трудился, в свободное время думал над новыми картинами, начинал, бросал, снова начинал.

Через два года с небольшим Перов выставил новую картину: «Первый чин. Сын дьячка, произведенный в коллежские регистраторы»[10].

В.Г.Перов. Первый чин. Сын дьячка, произведенный
в коллежские регистраторы. 1860. Литография. ГРМ

На этот раз мы входим в дом дьячка. Небольшая комната, в углу иконы, на столе самовар, по стенам картинки, часы-ходики, гитара — все, как у всех дьячков. Но в этот день в семье необычайное событие: сын получил первый чин — чин коллежского регистратора. Портной принес на примерку мундир: новоиспеченный чиновник стоит перед ним, гордо выставив ногу в рваном носке, высоко подняв свою самодовольную, тупую голову. Вокруг родные с умилением смотрят на него. Наконец-то сын стал на настоящую дорогу! Они уже видят его блестящее будущее: богатая невеста, чины, ордена, щедрые подношения подчиненных...

Но не об этом думал и не это хотел показать своей картиной Перов. Многие зрители, конечно, понимали скрытый смысл картины и невольно вспоминали при этом строки из «Колыбельной песни» Некрасова:

Будешь ты чиновник с виду
И подлец душой...

В.В. Стасов, разбирая картину, дал точную и злую характеристику главного ее героя: «...Нахальное и тупое выражение дрянного юноши, начинающего уже зазнаваться своим коллежским регистраторством (даром, что сам он еще босиком и весь рваный, но уже и теперь много обещает — из него выйдет потом изрядный мошенник и давитель, столп порядка)...»

Картина «Первый чин» показала, как за короткое время вырос художник. Написана она увереннее и гораздо убедительнее, чем первая картина; композиционно построена лучше, хорошо продумано расположение всех действующих лиц, вся обстановка, каждый, самый незначительный предмет в комнате. Кажется, мы не только видим то, что происходит в настоящее время в доме дьячка, но угадываем и прошлую и будущую жизнь героев картины, как бы слышим их голоса.

Когда Перов писал эту картину, ему очень помогло то, что у него была возможность многое писать с натуры. Дьячок, например, служил в соседней церкви, его не раз зарисовывал Перов. А в маленьком портном товарищи узнавали того портного, который обшивал их в училище, гордился своей профессией и огорчался, когда приходилось ставить заплаты на сшитую им когда-то одежду.

Картина «Первый чин» была выставлена сначала в Училище живописи и ваяния, а затем в 1860 году в Петербурге на выставке Академии художеств.

За эту картину Перову была присуждена малая золотая медаль. Училище живописи и ваяния не имело права давать награды своим воспитанникам — награды по ходатайству училища присуждала Академия художеств, и, понятно, Перов не дождался бы медалей за свои бытовые картины, которые все еще считались низшим родом живописи. Но теперь время было другое — самый конец пятидесятых годов. Не так давно умер царь Николай I, окончилась война с Турцией, которая показала богатырскую силу русского народа и слабость царизма. Новое правительство Александра II вынуждено было пойти на уступки, начались разговоры о скором освобождении крестьян, и многим людям казалось, что действительно наступает новая жизнь.

Императорская Академия художеств, отдавая дань времени, также пошла на уступки. Все чаще художники, писавшие картины на бытовые темы, на темы из окружающей их жизни, выставляли свои картины в залах Академии художеств и все чаще получали поощрения и награды. Но по существу все эти уступки дела не меняли — борьба с новым направлением искусства в академии продолжалась.

О картине Перова очень скоро появилось несколько хвалебных статей; его сравнивали с Островским, с Салтыковым-Щедриным, писали о том, что «сила Перова в его знании почвы, в его народности». А на выставке у картины толпились люди, оживленно разговаривали, спорили. Владимир Васильевич Стасов уже после первой картины обратил внимание на Перова и теперь громогласно восхищался, заявлял, что на смену старым идет «новая порода художников». Бывал на выставке и художник Крамской с товарищами. Крамской учился в Академии художеств, в его маленькой квартире на Васильевском острове вечерами собирались друзья художники, читали, рисовали, спорили о литературе, об искусстве, возмущались порядками в Академии художеств.

И в кружке Крамского, и на выставке многие зрители, глядя на картину, невольно вспоминали картину Федотова «Свежий кавалер», говорили о том, что Перов заимствовал у Федотова сюжет, подражает ему. И действительно, оба художника написали картины почти на один и тот же сюжет, и сюжет этот подсказала им «гнусная российская действительность». Но если «свежий кавалер» Федотова прежде всего ничтожен и смешон, то чиновник Перова — «подлец душой» — страшен и омерзителен.

Федотов был одним из первых русских художников, который за обычными явлениями жизни сумел увидеть уродливые стороны, пороки общественного строя царской России и начал с ними борьбу. Перов эту борьбу продолжил, но в дело, начатое Федотовым, он внес свое резкое отношение к современной ему действительности, свое видение мира, свой характер — прямой, острый, решительный. Его чиновник, стоящий на первой ступеньке чиновничьей лестницы, готовый по ней ползком ползти до «степеней известных», возбуждает в нас тоже чувство глубокого возмущения и омерзения.

Владимир Васильевич Стасов, подводя итог первым годам работы Перова, очень хорошо сказал: «Через десять лет после первой картины Федотова «Свежий кавалер» появились в Петербурге, на выставке Академии художеств, две первые картины еще другого нового художника, Перова. Эти картины... были полны юмора, комизма, но вместе это были и когти молодого льва, вонзающиеся во врага. Они обратили на себя общее внимание».

Само собою разумеется, что и Павел Михайлович Третьяков, который интересовался не только картинами известных мастеров, но всегда присматривался к молодым, начинающим художникам, не мог пройти мимо первых картин Перова.