|
Александр Сергеевич Пушкин
(1799 – 1837)
РОМАН А. С. ПУШКИНА
«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
Комментарий |
|
| |
|
| |
|
La sotto i giorni nubilosi e brevi
Nasce una gente a cui l’morir non dole.
Petr – Эпиграф взят из книги Петрарки «На жизнь
мадонны Лауры» (канцона XXVIII), см.: Розанов М. Н. Пушкин и Данте // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. XXXVII. С. 16.
В четвертой станце канцоны содержатся стихи:
La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nemica naturalmente di расе,
Nasce una gente, a cui l’morir non dole.
П, цитируя, опустил средний стих, отчего смысл цитаты изменился. У Петрарки: «Там, где дни туманны и кратки — прирожденный враг мира — родится народ,
которому не больно умирать». Причина отсутствия страха смерти — во врожденной свирепости этого племени. С пропуском среднего стиха возникла возможность
истолковать причину небоязни смерти иначе, как следствие разочарованности и «преждевременной старости души».
I, 11—12 — Ночлег отводят от сеней / До самой девичьи... – Ср.: «После ужина все помещения в доме: и гостиная, и зала, не говоря о
внутренних комнатах, устилались перинами, и гости ложились вповалку» (Селиванов. С. 127).
II, 5 — И Флянов, не совсем здоровый... – То есть пьяный. П вводит выражение «не совсем здоровый» как элемент «чужой речи»,
выражающей точку зрения «затра<пезного> этикета» (VI, 351) провинциальных дам, по язвительному определению П. Ср. у Гоголя: «Дамы города N отличались, подобно
многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: „я высморкалась, я вспотела, я плюнула“, а
говорили: „я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка“. Ни в каком случае нельзя было сказать: „этот стакан или эта тарелка воняет“ <...> а говорили вместо
того: „этот стакан нехорошо ведет себя...“» («Мертвые души», т. 1, гл. VIII). Ср.: «Как зюзя пьяный» (6, V, 9).
III, 6—9 — ...тревожит / Ее ревнивая тоска, / Как будто хладная рука / Ей сердце жмет... – Ср.: VI, 611 и в пушкинском переводе
«Из Ариостова „Orlando furioso“» (1826) во время, близкое к работе над шестой главой ЕО:
И нестерпимая тоска,
Как бы холодная рука,
Сжимает сердце в нем ужасно (III, 17).
Возможно, именно интерес к психологии ревности определил выбор этого текста для перевода. С этим же связано и сближение с текстом ЕО: Татьяна смущена
«странным с Ольгой поведеньем» (6, III, 3) Онегина; как и Ленский, она испытывает ревность. Этим объясняется неожиданное, казалось бы, совпадение текстов ЕО и
перевода из Ариосто.
11—14 — «Погибну», Таня говорит, «...Не может он мне счастья дать». – Романтико-фольклорное сознание героини подсказывает
ей жесткие стереотипы для осмысления загадки Онегина: «хранитель» или «искуситель», Грандисон или Ловелас, суженый или разбойник (показательно, что так же мыслит и
Ленский — 6, XVII, 1—14). Однако влияние романтической литературы, делавшей образ носителя зла обаятельным, фольклорные образы жениха-разбойника, соблазнителя
сестры и убийцы брата, с одной стороны, и очевидность того, что Онегин «уж верно был не Грандисон», с другой, заставляют Татьяну видеть в нем именно «погубителя».
Литературное воображение героини рисует ей и возможное развитие будущих событий: сладостную гибель девушки, влюбленной в злодея, в духе сюжета «Мельмота» Матюрина
(«но гибель от него любезна...» — 6, III, 12). Ожидания Татьяны во многом совпадали с литературными представлениями читателя онегинской поры, воспитанного на тех
же книгах. Именно на их фоне поведение героев по законам обыденной жизни приобретало характер художественной неожиданности.
IV – Высказывалось мнение, что в основе образа Зарецкого лежит реальное лицо — Ф. И. Толстой-Американец (см.
с. 238-239). Даже если это так, П подверг черты реального прототипа существенной переработке.
8 — Картежной шайки атаман... – Азартные игры, хотя и были формально запрещены, но фактически являлись общераспространенным
времяпровождением. Известия о крупных проигрышах и выигрышах составляли обычную тему разговоров в обществе.
Хотя обвинение в нечестной игре считалось тяжелейшим оскорблением, в обществе были известны люди, чья безупречность в этом отношении находилась под сильным и вполне
оправданным подозрением, что не мешало им быть людьми, принятыми в порядочном обществе. К таким людям принадлежал и Ф. И. Толстой-Американец. Ср. в рассказах А. Н.
Вульфа: «Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это. „Да, я сам это знаю, — отвечал ему
Толстой, — но не люблю, чтобы мне это замечали“» (Пушкин в воспоминаниях современников, 1. С. 413). Составление опытными и не всегда честными игроками «шайки» не
низводило их в глазах общества на степень профессиональных шулеров. Ср. в «Пиковой даме»: «В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством
славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги» (VIII, 249).
11 — Отец семейства холостой... – Несмотря на иронический характер, это выражение являлось почти термином для обозначения владельца
крепостного гарема и могло употребляться в нейтральном контексте. Ср.: «Алексей Степанович Лихарев <...> был холостяк, отец многочисленного семейства, состоявшего из
двух матерей и целой толпы мальчиков и девочек, наполнявших дом. Он был очень честный и хороший человек...» (Селиванов. С. 109). Ср. об Иване Ивановиче в
«Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н. В. Гоголя: «Детей у него не было. У Гапки есть
дети и бегают часто по двору. Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу».
13 — И даже честный человек... – Цитата из «Кандида» Вольтера («et même devint honnête homme»). См.: Лернер. С. 77—78.
14 — Так исправляется наш век! – Цитата из начала IV песни поэмы Вольтера «Гражданская война в Женеве» («...combien le siècle se
perfectionne»).
V, 2 — В нем злую храбрость выхвалял... – Бретер и дуэлянт Толстой-Американец гордился и военными заслугами: в 1812 г. он самовольно
оставил калужскую деревню, «в которую сослан он был на житье», и явился на Бородинское поле: «Тут надел он солдатскую шинель, ходил с рядовыми на бой с неприятелем,
отличился и получил Георгиевский крест 4-й степени». Ср. в сохраненной Вяземским застольной песне (Вяземский-2. С. 71).
4 — В пяти саженях попадал... – Сажень — три аршина, или 2,134 метра. Расстояние это — приблизительно около десяти шагов —
было обычным для дуэлей (см. раздел «Дуэль», с. 97-98).
6 — Раз в настоящем упоеньи... – Игра слов: «упоенье битвы» — распространенный в литературе тех лет поэтизм (ср.: «Есть упоение в бою»...
— «Пир во время чумы», VII, 180); здесь означает, что Зарецкий был пьян. Противоречие между выражением и содержанием порождает иронию.
8 — С коня калмыцкого свалясь... – Эти детали не имеют отношения к реальной биографии Толстого-Американца, который являлся преображенским
(т. е. гвардейским пехотным) офицером и никогда в плену не бывал.
9 — Как зюзя пьяный... – Выражение из «гусарского языка». Специфически «гвардейский язык», имевший, впрочем, характерные подразделения по
родам войск и даже полкам, отличался особым синонимическим богатством в описании состояния и стадий опьянения. Так, П. А. Вяземский вспоминает о некоем Раевском,
командире конногвардейского полка (не родственнике героя 1812 г.), который «был в некотором отношении лингвист, по крайней мере, обогатил гвардейский язык многими
новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем употреблении, например: „пропустить за галстук“, „немного под шефе“ (chauffé — разогретый),
„фрамбуаз“ (framboise — малиновый) и пр. Все это, по словотолкованию его, значило, что человек лишнее выпил, подгулял» (Вяземский-2. С. 110). Выражение «как
зюзя» в поэзию ввел Д. В. Давыдов:
А завтра — черт возьми! — как зюзя натянуся,
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,
И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!
(Давыдов. С. 104)
11 — Новейший Регул, чести бог... – Регул — римский полководец III в. до н. э. Имеется в виду легенда о том, что Регул, взятый
карфагенянами в плен и отправленный ими с предложениями мира в Рим, советовал сенату продолжать войну, после чего добровольно вернулся в Карфаген, откуда был отпущен
под честное слово и где его ожидала мучительная смерть.
13 — Чтоб каждым утром у Вери... – Примечание П: «Парижский ресторатор» (VI, 194).
VI, 14 — И на барьер поставить их. – См. с. 97-98.
VII, 9 — Под сень черемух и акаций... – ироническая реминисценция из стихотворения Батюшкова «Беседа муз»:
Пускай и в сединах, но с бодрою душой,
Беспечен, как дитя всегда беспечных Граций,
Он некогда придет вздохнуть в сени густой
Своих черемух и акаций.
(Батюшков К. П. Соч. Л., 1934. С. 169)
12 — Капусту садит, как Гораций... – Гораций (см. с. 176), удалившись после участия в
гражданской войне в подаренное ему Меценатом имение, воспевал в стихах сельскую простоту жизни. «Сажать капусту» — франц. поговорка, означающая «вести
сельскую жизнь». Ср.: «Отправившись „сажать капусту“, по выражению первого герцога де Бирона, старый кирасир <...> хотел забыть о своем падении» (Бальзак О. де.
Крестьяне // Собр. соч.: В 15 т. М., 1954. Т. 12. С. 316); «первый герцог де Бирон» — Шарль де Бирон (1562—1602) — маршал Франции.
VIII, 1—4 — Он был не глуп... – Создание образа умного, но безнравственного героя невозможно было бы с позиций, которыми руководствовался
автор в первой главе. Под воздействием Союза Благоденствия П считал тогда, что ум и образование гарантируют и общественную прогрессивность, и высокую нравственность.
Когда нравственность стала ассоциироваться с народностью, простотой и наивностью, сочетание ума и безнравственности сделалось художественно возможным, что изменило
ценностные характеристики героев романа.
Показательно, что, когда, публикуя в «Сыне Отечества» послание «К Ч<аадаеву>», Н. И. Греч изменил строку, посвященную Ф. И. Толстому, «или философа, который в прежни
лета Развратом изумил четыре части света» на «глупца философа», П протестовал: «Там напечатано глупца философа; зачем глупца? стихи относятся к Американцу Толстому,
который вовсе не глупец» (XIII, 32). О восприятии сочетания ума и безнравственности как парадоксального ср. в записках К. А. Полевого о странном человеке,
шеллингианце Шелихове: во время беседы «Шелихов вдруг воскликнул: „NN! ведь я знаю, что ты каналья, но я люблю тебя за то, что ты умен“» (в кн.: Полевой Н.
Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., <1934>. С. 196).
11 — Онегину, осклабя взор... – То есть улыбнувшись (в высоком стиле, употребленном здесь иронически).
IX, 2 — Короткий вызов иль к а р т е л ь... – См. с. 96.
8 — Сказал, что он в с е г д а г о т о в. – Последние слова выделены П как условная формула принятия вызова (см.
с. 96).
11 — Имея дома много дел... – Условная формула отказа от продолжения разговора. Ср.: «Сожалея чрезвычайно, что многосложные занятия
отнимают у меня возможность беспрерывно вникать в журнал, вами издаваемый...» (из письма Бенкендорфа к Н. А. Полевому в 1832 г. — Русский архив. 1866. С. 1753);
«Варравин (кланяясь и резко): Имея по должности моей многосложные занятия, прошу извинить (Уходит в кабинет)» (Сухово-Кобылин А. Дело, д. II, явл. 6).
XI, 12 — И вот общественное мненье! – Примечание П: «Стих Грибоедова» (VI, 194); цитата из монолога Чацкого:
Поверили глупцы, другим передают,
Старухи вмиг тревогу бьют,
И вот общественное мненье! (д. IV, явл. 10)
П отметил цитатную природу стиха, но не выделил его курсивом. Наличие или отсутствие указания на цитатность (курсива) образуют градацию выделенности чужой речи в
общем контексте романа. Курсив обычно означает (кроме общей для типографской техники тех лет адекватности кавычкам) наличие в тексте ненейтральной — «чужой» —
интонации, несущей некую выделенную точку зрения. В данном случае текст «от Онегина», взятый в кавычки, сменяется текстом «от автора». Грибоедовская цитата входит в
последний, интонационно и идеологически в нем растворяясь: П как бы солидаризуется с Грибоедовым, опираясь на его авторитет. Поэтому он отмечает самый факт цитаты, но
не выделяет ее графически.
|
XII, 3 — И вот сосед велеречивый... – Цитата из поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед»:
«Ни с места, — продолжал
Сосед велеречивый...»
(Поэты 1790—1810-х. С. 670)
Цитата не отмечена и не выделена курсивом, однако, ввиду специфической славы «Опасного соседа», конечно, фиксировалась определенным кругом читателей. Интересно, что
«сосед велеречивый» в поэме В. Л. Пушкина — это Буянов. Но этот персонаж уже фигурировал в пятой главе ЕО под
собственным именем. Здесь автор предпочел лишь намекнуть на возможность отождествления с ним Зарецкого.
14 — И метить в ляжку иль в висок. – Технические выражения дуэлянтов. Выходя к барьеру, дуэлянт не может точно следовать заранее
разработанной программе действий, поскольку ему еще предстоит разгадать планы противника в те считанные минуты, которые отделяют начало дуэли от первого выстрела.
Висок здесь: точная фиксация позы дуэлянта, который, ожидая выстрела, отвернул голову и закрылся пистолетом. Прицел в ноги означал желание покончить дуэль легкой раной
и совершить дело чести, не покушаясь на жизнь противника. Прицел в голову означал не просто желание выполнить дуэльный ритуал, а наличие мстительного чувства и жажду
смерти противника. В этом случае и другой участник дуэли вынужден был менять тактику. Так, в дуэли Грибоедова с Якубовичем
прослеживаются следующие побуждения участников: Грибоедов заметил, что Якубович метит ему в ноги, и ответил на миролюбивый жест аналогичным — после выстрела противника,
которого он своей тактикой принудил стрелять с дальнего расстояния, он не подошел к барьеру, а выстрелил с того же места. Но в промежутке между этим решением и
выстрелом он взглянул на свою изуродованную руку и под влиянием вспыхнувшего гнева стал целить в голову.
Противник, метивший в ноги, особенно с дальнего расстояния, то есть поступавший как Онегин, часто попадал в грудь. Даже исключительно опытный дуэлянт Якубович, «метя
в ляжку», попал в руку. Вспомним, как направление дула пистолета Грушницкого повлияло на настроение и решение Печорина. Печорин на место дуэли «приехал в довольно
миролюбивом расположении духа». Желая заставить Грушницкого публично извиниться, он предложил дуэльные условия, неизбежно подразумевавшие смертельный исход; при этом
он придрался к тому, что его враги, желая его испугать и надеясь, что дело кончится розыгрышем, в лучшем случае, или безопасным для Грушницкого убийством противника
— в худшем, сами назначили смертельную дистанцию — шесть шагов. Своим условием Печорин отрезал возможность для Грушницкого «проучить» его, нанеся легкую рану в ногу.
«Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но
теперь он должен был выстрелить на воздух или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту
я не желал бы быть на его месте». Но в дальнейшем Грушницкий обнаружил явное желание убить безоружного Печорина: «Он целил мне прямо в лоб. Неизъяснимое бешенство
закипело в груди моей». И хотя Грушницкий не смог осуществить своего замысла, опустил пистолет (при этом произошел, видимо, случайный выстрел — пуля задела колено
Печорина), однако намерение его обнаружилось недвусмысленно. Это резко изменило настроение Печорина и побудило его совершить роковой выстрел.
XV. XVI. XVII – Между строфами XIV и XVII в рукописи шли две строфы, посвященные теме ревности. Автографы шестой главы дошли до нас лишь в
незначительной степени. Видимо, они были уничтожены автором в связи с опасениями за свою судьбу в 1826 г. Строфы известны по публикации Я. К. Грота (по копии В. Ф.
Одоевского) — «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники» (СПб., 1887. С. 211—212).
XV
Да, да, ведь ревности припадки —
Болезнь, так точно как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж конечно без боязни
Взойдет на пламенный костер,
Иль шею склонит под топор.
XVI
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень! (VI, 611)
Строфы, исключенные, видимо, из-за чрезвычайной интимности их содержания, предположительно относились к А. Ризнич (см.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества
Пушкина. М.; Л., 1931. С. 271—272). Ризнич Амалия (ок. 1803—1825) — жена одесского негоцианта и директора театра. П испытал к ней непродолжительное, но
сильное чувство. Возможно, однако, что стихи адресованы и какому-то иному, неизвестному нам лицу: в зачеркнутом в рукописи продолжении стихотворения «Воспоминание»
(1828) П говорит о двух уже почивших предметах своей страстной любви. Имя одной из этих женщин неизвестно.
Строфа XVII (получившая дополнительно номера двух пропущенных строф) построена на обнаженном стилистическом контрасте между цепью литературных
штампов «от лица» Ленского («он мыслит...» — 5) и прозаическим авторским («все это значило» — 13).
XX, 4 — При свечке, Шиллера открыл... – Увлечение творчеством Шиллера особенно ярко проявилось в начале XIX в. (см.: Harder Н.-В.
Schiller in Rußland... Berlin; Zürich, 1969) и в среде молодых романтиков в начале 1830-х гг. В момент работы П над шестой главой влияние Шиллера более всего
ощущалось в кругах романтиков школы Жуковского. Резкий выпад Кюхельбекера против Шиллера в многократно упоминавшейся статье Тынянова свидетельствует, что сопоставление
Ленского с Кюхельбекером должно проводиться с большой осторожностью.
14 — Как Дельвиг пьяный на пиру. – Дельвиг Антон Антонович (1798—1831) — лицейский друг П, который до самой своей кончины
оставался ближайшим к нему литератором и человеком. Спокойный и уравновешенный, Дельвиг на дружеских пирушках выступал с поэтическими импровизациями. Однако такой
Дельвиг был известен лишь очень тесному кружку ближайших к нему друзей-литераторов. Даже Вяземский, редко бывавший в Петербурге и мало с Дельвигом общавшийся, несмотря
на близость в литературной расстановке сил, запомнил совсем другого Дельвига: «...был он мало разговорчив: речь его никогда не пенилась и не искрилась вместе с
шампанским вином, которое у всех нас развязывало язык» (Вяземский-2. С. 255). Таким образом, этот стих был дважды закодирован: поскольку вместо имени
Дельвига в прижизненных изданиях напечатано было «Д.», только определенный круг читателей, имевший не только печатный текст, но и внутрикружковую информацию, мог знать,
о ком идет речь; но и для этих, осведомленных читателей стих был странен и неожидан, и только самый узкий круг, который видел и помнил Дельвига-лицеиста,
Дельвига-импровизатора, понимал текст полностью. Этим создавался эффект глубочайшей интимности. Подобные включения выполняли важную стилистическую функцию: автор все
время разнообразит меру близости текста к читателю, то создавая отрывки, рассчитанные на самое широкое понимание любым читателем, то требуя от читателя интимнейшей
включенности в текст.
Произведение рассказывается как бы несколькими перебивающими друг друга голосами, из которых одни находятся вне событий, на дальнем расстоянии, как историки и
летописцы, другие интимно знакомы с участниками, третьи сами непосредственно включены в текст. А поскольку все эти голоса объединены в авторском голосе, составляя
гамму его разнообразных проявлений, возникает то сложное богатство авторской личности, которое характеризует роман. О проблеме автора в ЕО см.: Тынянов Ю.
Н. О композиции «Евгения Онегина» // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Семенко И. М. О роли образа «автора» в «Евгении Онегине»
// Труды Ленингр. библ. ин-та им. Крупской. Л., 1957. Т. 2; Бочаров С. Форма плана // Вопросы литературы. 1967. № 12.
XXI—XXII – Строфы представляют собой вставной текст — предсмертную элегию Ленского. Обращает внимание, что,
в отличие от писем Татьяны и Онегина и песни девушек, элегия Ленского включена в общий строфический строй романа. Совершенно чуждая элегиям 1820-х гг., строфика
накладывала на текст Ленского пласт пушкинской интонации. Поскольку элегия имеет насквозь цитатный характер, распадаясь на знакомые читателю штампы и обороты, без
связующей стихии пушкинской интонации (образуемой не только строфикой) она представляла бы собой пародию в чистом виде, что, удовлетворяя целям литературной полемики,
не соответствовало бы ее композиционному месту в общей структуре романа. В настоящем же виде текст Ленского, который одновременно все же и текст П, допускает
ряд интерпретаций — от иронической и пародийной до лирической и трагической.
XXI, 2 — Я их имею; вот они... – Характерно стремление П имитировать документальность повествования. Ср.: «Письмо Татьяны предо
мною» (3, XXXI, 1).
3—4 — «Куда, куда вы удалились, / Весны моей златые дни?.. – Ср. стихотворение «К реке М...», приписываемое И. А. Крылову:
Куда же дни златые скрылись?
Невинные, блаженны дни!
(Крылов И. А. Соч. М., 1946. Т. 3. С. 325),
а также анонимное (Перевозчикова?) «Утро»:
Дни первые любви! Дни сладостных мечтаний <...>
Куда, куда вы удалились?
(Цветник. 1809. № 8. С. 180)
См.: Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах» // Пушкин и его современники. Л., 1930. Вып. XXXVIII—XXXIX. С. 44. У М. В. Милонова в элегии «Падение
листьев»:
Как призрак легкий, улетели
Златые дни весны моей!
(Поэты 1790—1810-х. С. 539)
У Жуковского в стихотворении «Мечты, песня [из Шиллера]»:
О дней моих весна златая.
(Жуковский. Т. 1. С. 146)
В оригинале Шиллера («Die Ideale»): «О! meines Lebens goldne Zeit...»
«Падение листьев» Милонова подсказывает не только фразеологические, но и сюжетно-ситуационные параллели к судьбе Ленского: умирающий юноша поэт мечтает о том, как его
возлюбленная будет проливать слезы на его могиле, но после его смерти невеста не появляется. «Близ дуба юноши могила» покинута, около нее сидит лишь деревенский
пастух — судьба романтика развертывается в соответствии с романтическими штампами.
|
5 — Что день грядущий мне готовит? – Ср. в стихотворении Кюхельбекера «Пробуждение»:
Что несешь мне, день грядущий?
(Кюхельбекер-2. Т. 1. С. 125)
Включение в элегию Ленского стиха из ранней элегии Кюхельбекера представляло тонкий полемический ход. Оно было ответом П на войну, объявленную Кюхельбекером
элегиям. См. в том же стихотворении «Пробуждение»:
Так лети ж, мечта златая,
Увядай, моя весна!
Ср.:
...счастья дни златые,
Как быстрый вихрь, промчались вы!
(Пушкин В. Л. К жителям Нижнего Новгорода // Поэты 1790—1810-х. С. 673)
9 — Паду ли я, стрелой пронзенный... – Стрела здесь не поэтизм, означающий «пуля», а утвержденный Карамзиным эвфемизм — замена
слова «смерть». Ср.: «Счастливые швейцары! <...> Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не
возмущаемую тиранскими страстями!» К этому месту Карамзин дал примечание: «Читатель, может быть, вспомнит о стрелах Аполлоновых, которые кротко умерщвляли смертных».
XXII, 1 — Блеснет заутра луч денницы... – Ср. аналогичный элегический мотив: приходит новый день, но влюбленного поэта уже нет в живых —
в «Письме Вертера к Шарлоте» (Мерзлякова?) (не путать с одноименным посланием Туманского!):
Когда проснешься ты, увидишь солнца свет,
Узнаешь, что его в сем мире больше нет.
(Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958. С. 226)
7 — Забудет мир меня; но ты... – Ср.:
Забудет мир меня, и я его забуду.
(Там же)
8 — Придешь ли, дева красоты... – Ср. в «Эде» Баратынского:
Недолго дева красоты,
Предателя чуждалась ты...
(Баратынский. Т. 2. С. 157),
в послании «Вертер к Шарлотте» (1819) В. И. Туманского:
Когда луна дрожащими лучами
Мой памятник простой озолотит,
Приди мечтать о мне и горести слезами
Ту урну окропи, где друга прах сокрыт.
(Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. С. 63)
12 — Рассвет печальный жизни бурной!.. – Ср. «Бедный поэт, вольный перевод из Жильберта» Милонова:
Восход моей зари ты скорбью омрачила,
И скрылась от меня,
Как кроется от глаз, предвестник бурна дня,
В туманных облаках померкшее светило!
(Милонов М. Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения. СПб., 1819. С. 105)
Ср.:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день (4, XXIII, 13—14).
В том же стихотворении Милонова ср. другие совпадения с элегией Ленского:
О дней моих весна! куда сокрылась ты? <...>
Кто знает, что судьба в грядущем нам готовит?
(Милонов М. Указ. соч. С. 105)
Ср.:
...бурных дней моих на пасмурном закате.
(Пушкин В. Л. К*** // Поэты 1790—1810-х. С. 682)
13—14 — Сердечный друг, желанный друг... – Рифма друг — супруг встречается в «Письме Вертера к Шарлотте» (Мерзлякова?). Об
отношении элегии Ленского к западноевропейской поэтической традиции см.: Савченко С. Элегия Ленского и французская элегия // Пушкин в мировой литературе.
<Л.>, 1926. С. 64—98; Томашевский Б. Пушкин — читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова. М.; Пг., 1923. С. 210—228.
XXIII, 1 — Так он писал т е м н о и в я л о... – Намек на оценку элегической поэзии Кюхельбекером: «Сила? — Где найдем ее в большей части своих
мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений?» Ко времени работы над шестой главой П уже, видимо, знал и вторую статью Кюхельбекера:
«Разбор фон-дер-Борговых переводов русских стихотворений», где элегическая школа называлась «вялой описательной лже-поэзией» (Кюхельбекер-1. С. 493). Выделив
слова «темно» и «вяло», П отделил их как чужую речь от остального текста. Это позволило ему создать двусторонний иронический эффект: и в адрес поэзии Ленского, и в
адрес строгой оценки элегий Кюхельбекером.
2—4 — Что романтизмом мы зовем... – Ср. в статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии...»: «Жуковский и Батюшков на время стали
корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую. Но что такое поэзия романтическая?» (Кюхельбекер-1. С. 455).
Однако в этом случае голоса П и Кюхельбекера сливаются (этому, в частности, способствует отсутствие курсива), и оценка воспринимается как авторская. Диспут по
вопросам романтизма, развернувшийся в русской критике в 1824 г., весьма занимал П, который в связи с ним начал работу над теоретической статьей о народности.
См.: Томашевский. Кн. 2. С. 106—153; Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959. С. 196—236, 376—420.
7 — На модном слове и д е а л... – Слова «идеал», «идеальный» в эпоху романтизма приобрели специфический оттенок, связанный с
романтическим противопоставлением низменно земного и возвышенно прекрасного, мечтательного. Нападая на романтизм Жуковского, Грибоедов писал о героине баллады Катенина
«Ольга»: «Что же ей? предаться тощим мечтаниям любви идеальной? — Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание,
везде мечтания, а натуры ни на волос» (Грибоедов А. С. Соч. М., 1956. С. 392—393). Слово «идеал» быстро проникло в бытовую любовную лексику. В поэзии еще в
1810-х гг. оно было малоупотребительно. Так, из пяти русских переводов стихотворения Шиллера «Die Ideale» на русский язык, которые были осуществлены между 1800 и
1813 гг., ни одно не сохранило немецкого названия (два различных перевода Милонова назывались «К юности» и «Спутник жизни», Жуковского — «Мечты»; более ранний
фрагмент перевода получил название «Отрывок», Шапошникова — «Мечтанья»).
В ЕО слово «идеал» встречается и в бытовом употреблении как часть «любовного словаря»:
Нашед мой прежний идеал,
Я верно б вас одну избрал
В подруги дней моих печальных (4, XIII, 10—12).
Здесь литературная лексика, проникшая в быт, включается в текст уже как черта реального употребления, характеристика этого быта. При иной стилистической окраске и
ином быте такой же принцип в употреблении см.:
Тебя зову на томной лире,
[Но] где найду мой идеал? (III, 465)
Принципиально иной смысл имеет употребление слова «идеал» в стихах:
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал (VI, 200).
Трансформацией этого романтического употребления является полемика с романтизмом — оксюморонное соединение слова «идеал» с понятиями земного, реального, а не
идеального мира. Выражения типа «Татьяны милый идеал» (8, LI, 7) имели полемический оттенок, более резко обнаженный в
«Путешествии Онегина» в сочетании «Мой идеал теперь — хозяйка» (VI, 201). Совершенно особый случай употребления:
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал.
«Идеал» здесь: обозначение слова, на котором уснул Ленский. П описывает стихи Ленского, создавая «стихи о стихах». Не случайно слово «идеал» дано курсивом.
Это романтическое вкрапление в авторскую речь.
Иронический образ романтического поэта, засыпающего над собственными стихами, повлиял на дальнейшую литературу. Ср.:
«...На алтаре ее осиротелом
Давно другой кумир воздвигнул я,
Молюсь ему... но...
— И сам уснул! Молись, милый, не ленись! — сказал вслух Петр Иваныч. — Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе» (И. А.
Гончаров «Обыкновенная история», ч. II, гл. 2).
XXIV, 4 — И встречен Веспер петухом... – Веспер — здесь: утренняя звезда, Венера. Поскольку опоздание противника
на дуэль могло быть достаточной причиной для ее отмены (чего Зарецкий не сделал, см. с. 98-99), Пушкин весьма тщательно фиксирует время описываемых им событий.
Венера бывает утренней или вечерней, в зависимости от положения ее на орбите относительно Солнца и Земли. В день дуэли (14 января 1821 г. по ст. стилю) она была
утренней (поэт называет ее неточно Веспером — это название было дано античностью только вечерней Венере, утренняя именовалась Люцифером). Однако время появления ее на
небосклоне запомнилось Пушкину исключительно точно. По данным для Тартуской (Дерптской) обсерватории, что соответствует также Михайловскому и вероятному месту
действия романа (см. с. 249), восход Венеры в этот день приходился на 6 ч. 45 мин. утра, что точно соответствует словам
Зарецкого: «Пора вставать: седьмой уж час» (6, XXIII, 13). Противники должны были встретиться «до рассвета» (6, XII, 12). Солнце в этот день появилось над горизонтом
в 8 ч. 20 мин. Около этого времени и была назначена встреча. Подготовка к поединку могла отнять около получаса, и сама дуэль должна была иметь место около 9 ч. утра.
Время определялось, с одной стороны, необходимостью достаточной видимости, а с другой — стремлением к предельно раннему сроку, который бы сделал наименее вероятным
появление случайных нежелательных свидетелей. Однако Онегин «постель еще <...> не покинул», когда «солнце катилось высоко» (6, XXIV, 6—9), то есть около десяти.
Следовательно, с учетом дороги, Онегин прибыл на назначенное место около одиннадцати часов, опоздав на два часа. Противники его давно уже могли удалиться, сочтя дуэль
несостоявшейся.
Опоздание Онегина — не только небрежность денди, сродни жесту графа Б*** из «Выстрела», который спокойно ел черешни, стоя у барьера, но и свидетельство того, что он
не придавал дуэли серьезного значения и совершенно был лишен кровожадных намерений.
На месте встречи секунданты должны были сделать последнюю попытку примирения, на что Онегин, видимо, легко бы пошел. Инициатива могла исходить только от Зарецкого
(Гильо никакой активной роли, очевидно, играть не мог, возможности высказать мирные намерения от собственного лица Онегин был лишен — это было бы сочтено трусостью).
Слова Онегина, обращенные к Ленскому: «Что ж, начинать?» (6, XXVII, 9) — следует понимать как сказанные после паузы, во время которой Онегин напрасно ожидал
примирительных шагов со стороны Зарецкого. Показательно, что с этими словами он, вопреки всем правилам (противники на поле боя не вступают ни в какие непосредственные
сношения!), обратился прямо к Ленскому, демонстративно игнорируя Зарецкого. Пушкин показывает, как Онегин, не уважая Зарецкого и всеми средствами демонстрируя свое
к нему презрение, в противоречии с самим собой действует по навязанному ему Зарецким сценарию.
XXV, 12 — Л е п а ж а стволы роковые... – Пистолеты марки парижского оружейника Лепажа считались в ту пору лучшим дуэльным оружием.
Дуэльные пистолеты продавались парой в ящике, включавшем также набор приспособлений для литья пуль и заряжения оружия. Такие пистолеты хранились дома на случай дуэли
— пользоваться ими не разрешалось. На место дуэли каждый из противников приносил свои пистолеты. Секунданты честным словом свидетельствовали, что оружие ни разу не
пристреливалось, затем по жребию выбирались те или иные пистолеты. В случае необходимости повторного обмена выстрелами оружие менялось.
XXVII, 5—6 — Хоть человек он неизвестный / Но уж конечно малый честный. – Онегин оскорбляет Зарецкого не только тем, что приводит в качестве
своего секунданта наемного лакея, но и этим обращением. Известный — здесь имеет ироническую окраску, близкую к той, которую придавал Гоголь слову
«исторический» применительно к Ноздреву. Упоминание о том, что Гильо «малый честный», было прямым оскорблением Зарецкому, поскольку подразумевало противопоставление в
этом отношении одного секунданта другому. Именно поэтому «Зарецкий гу́бу закусил» (6, XXVII, 7).
XXIX, 2—8 — Гремит о шомпол молоток... – Стволы лепажевских пистолетов снаружи имели вид шестигранников. Внутри оружие было гладкоствольным.
В ствол через дуло насыпали порох, заколачивая его пыжом. После этого при помощи молотка и шомпола забивалась пуля. Пистолет был кремневым: кремень, удерживаемый
специальным винтом, взводился, на полку — стальной выступ около отверстия в казенной части — насыпался мелкий порох, воспламенявшийся при ударе и зажигавший заряд
пороха внутри ствола, что и было причиной выстрела. Заряжал пистолеты один из секундантов под наблюдением другого. Детальность операций по заряжанию и тщательность их
описания в строфе XXIX соответствуют отстраненной автоматизированности взгляда наблюдающего Онегина.
4 — Щелкнул в первый раз курок... – При заряжании пистолета курок взводился (при этом раздавался щелчок), но оставался все еще на
предохранительном взводе, не допуская случайного выстрела. Перевод на боевой взвод, сопровождавшийся вторым щелчком, производился при выходе на боевой рубеж.
6—7 — Зубчатый, / Надежно ввинченный кремень... – имеется в виду кремень, по форме похожий на зуб.
XXXI, 10—14 — Младой певец / Нашел безвременный конец! / Дохнула буря, цвет прекрасный / Увял на утренней заре, / Потух огонь на алтаре!.. –
Стихи представляют собой демонстративное сгущение элегических штампов.
12—13 — ...цвет прекрасный / Увял на утренней заре. – «Для обозначения умирания в поэзии рассматриваемого периода широко употребляются глаголы
вянуть — увянуть — увядать. Содержанием этих глаголов-метафор является уподобление смерти человека увяданию растения, цветка. В поэтической практике конца XVIII и
особенно начала XIX в. оказались теснейшим образом переплетены при употреблении этих метафор две различные образные и генетические стихии. С одной стороны, генетически
восходящая к французскому источнику традиция уподобления молодости, как лучшей поры жизни человека, цвету, цветению и расставания с молодостью — увяданию цвета
молодости, цвета жизни. Ср. такие употребления, как, например, у Батюшкова: С утром вянет жизни цвет („Привидение“); Цвет юности моей увял („Элегия“); у Жуковского:
Тебе, увядшей на заре прелестной, тебе посвящает она первый звук своей лиры („Вадим Новгородский“); у Вяземского: Иль суждено законом провиденья Прекрасному всех
раньше увядать? („На смерть А. А. Иванова“); у Кюхельбекера: Цвет моей жизни, не вянь („Элегия“); у Баратынского: Простите! вяну в утро дней („Прощание“) и т. п.
<...> С другой стороны, в своей русской книжной традиции увяданию уподоблялось одряхление» (Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969. С. 339—340).
14 — Потух огонь на алтаре!.. – «Изображение состояния смерти, умирания с помощью образа угасающего огня или гаснущего светильника опиралось,
в частности, на традицию живописного изображения смерти, кончины через эмблему погашенного факела, светильника <...> Впрочем, в поэзии конца XVIII — начала XIX в.
употребления такого типа обычны, ср., например, у Державина: Оттоль я собрал черны тени. Где в подвиге погас твой век („На смерть Бибикова“); у Капниста: Давно горю
любовью я: Когда один горесть я стану, Погаснет скоро жизнь моя („Камелек“)» (Там же. С. 343—344).
XXXII – Подчеркнуто предметное и точное описание смерти в этой строфе противопоставлено литературной картине смерти, выдержанной в стилистике Ленского,
в предшествующей строфе.
XXXVI, 11 — И страх порока и стыда... – См. с. 92.
XXXVIII – Строфа (неполная, 12 стихов) известна по публикации Я. К. Грота (с копии В. Ф. Одоевского).
Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий
При громе плесков иль проклятий,
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев (VI, 612).
Последний раз дохнуть / В виду торжественных трофеев — умереть победив. Упоминание Рылеева сделало строфу нецензурной, и П выбросил ее, сдвоив номер
следующей строфы. Шестая глава писалась в 1826 г., во время следствия по делу декабристов, и окончена была после приговора и казни. Тяжелая атмосфера этих месяцев
отразилась на общем мрачном и трагическом ее тоне. Вопрос о сущности и будущем романтизма перешел из сферы литературной полемики в сферу размышлений об исторической,
политической и нравственной сущности этого явления.
Вывод шестой главы в определенном отношении равнозначен известным словам в письме Дельвигу, которыми П подвел итог периоду
политического романтизма 1820-х гг.: «Не будем ни суеверны, ни односторонни — как фр.<анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (ХШ, 259).
На фоне «шекспировского», «исторического» взгляда, который, в частности, определил безжалостный тон полностью свободной от сентиментальности картины будущей сельской
жизни, ждавшей Ленского, если бы он не погиб на дуэли, особенно резким контрастом выступает черновой вариант XXXIV строфы, утверждающей приоритет человеческого над
историческим.
В сраженьи [смелым] быть похвально
Но кто не смел в наш храбрый век —
Все дерзко бьется, лжет нахально
Герой, будь прежде человек —
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе.
Когда горящая картечь
Главу сорвет у друга с плеч —
Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно
И Кесарь слезы проливал —
[Когда он] друга [смерть узнал]
И сам был ранен очень больно
(Не помню где, не помню как)
Он был конечно <не> дурак (VI, 411).
Мысль о том, что человечность — мерило исторического прогресса («Герой, будь прежде человек»), осталась в черновых набросках и не отразилась в тексте, известном
читателю. Однако она исключительно важна для понимания той борьбы, которая совершалась в сознании поэта в 1826 г. и определила последующее движение его мысли к
формуле: «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран...» (III, 253) — и конфликту «Медного всадника». Призыв к человечности оказался связанным с возвратом
к определенным сторонам идейного наследства XVIII в., в частности к сентиментализму. Этим объясняется неожиданный, казалось бы, возврат к чувствительности:
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе...
Ср.:
Поэзия — цветник чувствительных сердец.
(Карамзин-1. С. 251)
И Кесарь слезы проливал — – Имеется в виду рассказ Плутарха: Цезарь «отвернулся как от убийцы от того, кто принес ему голову Помпея, и, взяв
кольцо Помпея, заплакал» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. М., 1963. Т. 2. С. 390).
XXXVII—XXXIX – Строфы дают два варианта возможной судьбы Ленского — поэтико-героический и прозаический. Для П важна мысль о том, что жизнь человека
— лишь одна из возможностей реализации его внутренних данных и что подлинная основа характера раскрывается только в совокупности реализованных и нереализованных
возможностей. Это заставляло П многократно возвращаться к одним и тем же художественным типам, варьируя обстоятельства их жизни, или мысленно переносить исторических
деятелей в другие условия. Так, посылая Д. В. Давыдову «Историю Пугачева», он, уступая привычному ходу мысли, сразу же стал себе рисовать, как выглядел бы Пугачев
в партизанском отряде в 1812 г.:
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой (III, 415).
Такая специфика построения характера пушкинских героев снимает вопрос о том, какая из двух несостоявшихся судеб Ленского вероятнее, ибо в момент смерти в нем были
скрыты обе возможности. Что бы ни осуществилось, вторая возможность осталась бы нереализованной, раскрывая в романтическом герое возможную обыденную пошлость или в
рутинном помещике — скрытого героя. Справедливо пишет С. Г. Бочаров: «Два варианта возможной судьбы Ленского <...> взаимно уравновешены. По смыслу построения этих
строф, VI, 37 и 39 (при пропущенной 38) нельзя предпочесть один из этих двух вариантов другому как „более возможный“, „более реальный“. Любопытно, что совершая такое
предпочтение, Белинский и Герцен выбрали разные варианты» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974, с. 96). Высказывания по этому вопросу Белинского и
Герцена см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 472; Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 205—206. Мысль о
невозможности без ущерба для понимания характера Ленского предпочесть один из двух путей и отбросить другой впервые была высказана Л. Я. Гинзбург (Гинзбург Л. Я.
О старом и новом. Л., 1982. С. 103—104).
XLIII—XLVI – Традиционная элегическая тема прощания с молодостью («все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости» — Кюхельбекер-1. С.
456) получает здесь реально-биографическое и жизненное, а не связанное с литературной традицией решение. Это достигается сопоставлением литературных штампов: «Мечты,
мечты! где ваша сладость?» (XLIV, 5) — точная автоцитата первых строк лицейского стихотворения «Пробуждение»:
Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость? (I, 234)
(включенная в текст ЕО с трансформацией двустопного ямба в четырехстопный) и «Весна моих промчалась дней» (11) с разговором о реальном возрасте поэта.
XLV, 11 — Я насладился... и вполне – Ср. в «Лалла-Рук» Жуковского:
Я тобою насладился
На минуту, но вполне...
(Жуковский. Т. 1. С. 359)
XLVI, 13—14 — В сем омуте, где с вами я / Купаюсь, милые друзья! – В примечании П приводит две строфы, которыми оканчивалась
шестая глава.
Стих 12 строфы XLVII неясен: в отдельном конволюте шести первых глав, подготовленном автором для перепечатки, к стиху «Расчетов, дум и разговоров» приписано «душъ» (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту «Евгения Онегина» // Временник, 2. С. 11). На основании этого в разделе «Печатные варианты» шестого тома большого академического издания напечатан стих:
Расчетов, душ и разговоров —
с примечанием, указывающим, что во всех прижизненных пушкинских публикациях «опечатка — „дум“» (VI, 651). Н. Л. Бродский не согласился с таким, действительно странным
чтением и предложил убрать запятую:
Расчетов душ и разговоров,
считая, что речь идет о том, что участники разговоров «вели расчеты крепостных душ» (Бродский. С. 251). С этим трудно согласиться. Осторожнее признать, что
смысл поправки нам неясен или же что она не доведена до конца. По крайней мере, традиционное чтение обладает ясностью: речь идет о досадной пустоте слов и мыслей —
«расчетов, дум и разговоров». Если же принять поправку Бродского, то остается неясным, почему «расчеты душ» обладают «досадной пустотой» (выражение заставляет
полагать, что автор ждал от них какого-то глубокомыслия), «разговоры» же вообще остаются вне сопоставимого ряда.
Отмечавшаяся уже параллель, которую автор ЕО проводит между миром потусторонней нечисти во сне Татьяны и сборищем гостей как в
доме Лариных, так и в Москве, заставляет в этой связи вспомнить сцену из повести «Уединенный домик на Васильевском», в которой герой попадает в дом, где странные
гости, отличавшиеся «высокими париками, шароварами огромной ширины» и не снимавшие перчаток весь вечер, играют в карты. Один из гостей жалуется: «Я даром проигрываю
несколько сот душ...» (цит.: «Уединенный домик на Васильевском», рассказ А. С. Пушкина по записи В. П. Титова, с послесловием П. Е. Щеголева и Ф. Сологуба. СПб.,
1913. С. 18, 27). Каламбурный эффект: светские гости проигрывают в карты крепостные души и черти ведут игру на человеческие души, — очевидно, принадлежит не Титову,
а П.
|
|
|
1. Источник: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий. – Л.:
Просвещение, 1983. – С. 416.
Лотман Юрий Михайлович (1922–1993) – советский ученый, литературовед, историк, культуролог, академик. ( вернуться)
|
| |
| |
|
|
|
| |
|
|
|
