Анализ эпизода «Смерть Базарова». Уроки литературы в 10 классе

1. Источник: Литература. 10 класс. Г. Фефилова. — М.: АСТ, 2016. — 445 с. (вернуться)

ОТЦЫ И ДЕТИ
И. С Тургенев
фрагменты главы XXVII

  Базаров вдруг повернулся на диване, пристально и тупо посмотрел на отца и попросил напиться.
  Василий Иванович подал ему воды и кстати пощупал его лоб. Он так и пылал.
   – Старина, — начал Базаров сиплым и медленным голосом, — дело мое дрянное. Я заражен, и через несколько дней ты меня хоронить будешь.
  Василий Иванович пошатнулся, словно кто по ногам его ударил.
   – Евгений! — пролепетал он, — что ты это!.. Бог с тобою! Ты простудился...
   – Полно, — не спеша перебил его Базаров. — Врачу непозволительно так говорить. Все признаки заражения, ты сам знаешь.
   – Где же признаки... заражения, Евгений?.. помилуй!
   – А это что? — промолвил Базаров и, приподняв рукав рубашки, показал отцу выступившие зловещие красные пятна.
  Василий Иванович дрогнул и похолодел от страха.
   – Положим, — сказал он наконец, — положим... если... если даже что-нибудь вроде... заражения...
   – Пиэмии, — подсказал сын.
   – Ну да... вроде... эпидемии...
   – Пиэмии, — сурово и отчетливо повторил Базаров. — Аль уж позабыл свои тетрадки?
   – Ну да, да, как тебе угодно... А все-таки мы тебя вылечим!
   – Ну, это дудки. Но не в том дело. Я не ожидал, что так скоро умру; это случайность, очень, по правде сказать, неприятная. Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна; вот вам случай поставить ее на пробу. — Он отпил еще немного воды. — А я хочу попросить тебя об одной вещи... пока еще моя голова в моей власти. Завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст. Я и теперь не совсем уверен, ясно ли я выражаюсь. Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали, а ты надо мной стойку делал, как над тетеревом. Точно я пьяный. Ты хорошо меня понимаешь?
   – Помилуй, Евгений, ты говоришь совершенно как следует.
   – Тем лучше; ты мне сказал, ты послал за доктором... Этим ты себя потешил... потешь и меня: пошли ты нарочного...
   – К Аркадию Николаичу, — подхватил старик.
   – Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут есть такая помещица... Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
   – Исполню... Только возможное ли это дело, чтобы ты умер, ты, Евгений... Сам посуди! Где ж после этого будет справедливость?
   – Этого я не знаю; а только ты нарочного пошли.
   – Сию минуту пошлю, и сам письмо напишу.
   – Нет, зачем; скажи, что кланяться велел, больше ничего не нужно. А теперь я опять к моим собакам. Странно! хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно... и больше ничего.
  Он опять тяжело повернулся к стене; а Василий Иванович вышел из кабинета и, добравшись до жениной спальни, так и рухнулся на колени перед образами.
   – Молись, Арина, молись! — простонал он, — наш сын умирает.
  Доктор, тот самый уездный лекарь, у которого не нашлось адского камня, приехал и, осмотрев больного, посоветовал держаться методы выжидающей и тут же сказал несколько слов о возможности выздоровления.
   – А вам случалось видеть, что люди в моем положении не отправляются в Елисейские?[3] — спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места.
   – Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот по крайней мере успел отвыкнуть от жизни, а я... Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он, погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иванович, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли![4] Ведь ты хвастался, что ты философ?
   – Какой я философ! — завопил Василий Иванович, и слезы так и закапали по его щекам.
  Базарову становилось хуже с каждым часом; болезнь приняла быстрый ход, что обыкновенно случается при хирургических отравах. Он еще не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить», — шептал он, сжимая кулаки, — что за вздор!» И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?» — Василий Иванович ходил как помешанный, предлагал то одно средство, то другое и только и делал, что покрывал сыну ноги. «Обернуть в холодные простыни... рвотное... горчишники к желудку... кровопускание», — говорил он с напряжением. Доктор, которого он умолил остаться, ему поддакивал, поил больного лимонадом, а для себя просил то трубочки, то «укрепляющего-согревающего», то есть водки. Арина Власьевна сидела на низенькой скамеечке возле двери и только по временам уходила молиться; несколько дней тому назад туалетное зеркальце выскользнуло у ней из рук и разбилось, а это она всегда считала худым предзнаменованием; сама Анфисушка ничего не умела сказать ей. Тимофеич отправился к Одинцовой.
  Ночь была не хороша для Базарова... Жестокий жар его мучил. К утру ему полегчило. Он попросил, чтоб Арина Власьевна его причесала, поцеловал у ней руку и выпил глотка два чаю. Василий Иванович оживился немного
.    – Слава Богу! — твердил он, — наступил кризис... прошел кризис.
   – Эка, подумаешь! — промолвил Базаров, — слово-то что значит! Нашел его, сказал: «кризис» — и утешен. Удивительное дело, как человек еще верит в слова. Скажут ему, например, дурака и не прибьют, он опечалится; назовут его умницей и денег ему не дадут — он почувствует удовольствие.
  Эта маленькая речь Базарова, напоминавшая его прежние «выходки», привела Василия Ивановича в умиление.
   – Браво! прекрасно сказано, прекрасно! — воскликнул он, показывая вид, что бьет в ладоши.
  Базаров печально усмехнулся.
   – Так как же, по-твоему, — промолвил он, — кризис прошел или наступил?
   – Тебе лучше, вот что я вижу, вот что меня радует, — отвечал Василий Иванович.
   – Ну, и прекрасно; радоваться всегда не худо. А к той, помнишь? послал?
   – Послал, как же.
  Перемена к лучшему продолжалась недолго. Приступы болезни возобновились. Василий Иванович сидел подле Базарова. Казалось, какая-то особенная мука терзала старика. Он несколько раз собирался говорить — и не мог.
   – Евгений! — произнес он наконец, — сын мой, дорогой мой, милый сын!
  Это необычайное воззвание подействовало на Базарова... Он повернул немного голову и, видимо стараясь выбиться из-под бремени давившего его забытья, произнес:
   – Что, мой отец?
   – Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, Бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее... ведь навек, Евгений... ты подумай, каково-то...
  Голос старика перервался, а по лицу его сына, хотя он и продолжал лежать с закрытыми глазами, проползло что-то странное.
   – Я не отказываюсь, если это может вас утешить, — промолвил он наконец, — но мне кажется, спешить еще не к чему. Ты сам говоришь, что мне лучше.
   – Лучше, Евгений, лучше; но кто знает, ведь это всё в Божьей воле, а исполнивши долг...
   – Нет, я подожду, — перебил Базаров. — Я согласен с тобою, что наступил кризис. А если мы с тобой ошиблись, что ж! ведь и беспамятных причащают.
   – Помилуй, Евгений...
   – Я подожду. А теперь я хочу спать. Не мешай мне.
  И он положил голову на прежнее место.
  Старик поднялся, сел на кресло и, взявшись за подбородок, стал кусать себе пальцы...
  Стук рессорного экипажа, тот стук, который так особенно заметен в деревенской глуши, внезапно поразил его слух. Ближе, ближе катились легкие колеса; вот уже послышалось фырканье лошадей... Василий Иванович вскочил и бросился к окошку. На двор его домика, запряженная четверней, въезжала двуместная карета. Не давая себе отчета, что бы это могло значить, в порыве какой-то бессмысленной радости, он выбежал на крыльцо... Ливрейный лакей отворял дверцы кареты; дама под черным вуалем, в черной мантилье, выходила из нее...
   – Я Одинцова, — промолвила она. — Евгений Васильевич жив? Вы его отец? Я привезла с собой доктора.
   – Благодетельница! — воскликнул Василий Иванович и, схватив ее руку, судорожно прижал ее к своим губам, между тем как привезенный Анной Сергеевной доктор, маленький человек в очках, с немецкою физиономией, вылезал не торопясь из кареты. — Жив еще, жив мой Евгений и теперь будет спасен! Жена! жена!.. К нам ангел с неба...
   – Что такое, господи! — пролепетала, выбегая из гостиной, старушка и, ничего не понимая, тут же в передней упала к ногам Анны Сергеевны и начала, как безумная, целовать ее платье.
   – Что вы! что вы! — твердила Анна Сергеевна; но Арина Власьевна ее не слушала, а Василий Иванович только повторял: «Ангел! ангел!»
   – Wo ist der Kranke?(Где больной? (нем.) И где же есть пациент? — проговорил наконец доктор не без некоторого негодования.
  Василий Иванович опомнился.
   – Здесь, здесь, пожалуйте за мной, вертестер герр коллега,(уважаемый коллега (нем. wertester Herr Collegа) — прибавил он по старой памяти.
   – Э! — произнес немец и кисло осклабился.
  Василий Иванович привел его в кабинет.
   – Доктор от Анны Сергеевны Одинцовой, — сказал он, наклоняясь к самому уху своего сына, — и она сама здесь.
  Базаров вдруг раскрыл глаза:
   – Что ты сказал?
   – Я говорю, что Анна Сергеевна Одинцова здесь и привезла к тебе сего господина доктора.
  Базаров повел вокруг себя глазами.
   – Она здесь... я хочу ее видеть.
   – Ты ее увидишь, Евгений; но сперва надобно побеседовать с господином доктором. Я им расскажу всю историю болезни, так как Сидор Сидорыч уехал (так звали уездного врача), и мы сделаем маленькую консультацию.
  Базаров взглянул на немца:
   – Ну, беседуйте скорее, только не по-латыни; я ведь понимаю, что значит: jam moritur.( уже умирает (лат.)
   – Der Herr scheint des Deutschen mächtig zu sein,(Сударь, по-видимому, владеет немецким языком (нем.) — начал новый питомец Эскулапа, обращаясь к Василию Ивановичу.
   – Их... габе...(Я... имею... (нем. Ich habe) — говорите уж лучше по-русски, — промолвил старик.
   – А, а! так этто фот как этто... Пошалуй...
  И консультация началась.
  Полчаса спустя Анна Сергеевна в сопровождении Василия Ивановича вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего и думать о выздоровлении больного.

  Она взглянула на Базарова... и остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленное и в то же время мертвенное лицо с устремленными на нее мутными глазами. Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом; мысль, что она не то бы почувствовала, если бы точно его любила — мгновенно сверкнула у ней в голове.
   – Спасибо, — усиленно заговорил он, — я этого не ожидал. Это доброе дело. Вот мы еще раз и увиделись, как вы обещали.
   – Анна Сергеевна так была добра... — начал Василий Иванович.
   – Отец, оставь нас. — Анна Сергеевна, вы позволяете? Кажется, теперь...
  Он указал головою на свое распростертое бессильное тело.
  Василий Иванович вышел.
   – Ну, спасибо, — повторил Базаров. — Это по-царски. Говорят, цари тоже посещают умирающих.
   – Евгений Васильич, я надеюсь...
   – Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая штука смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу... а там придет беспамятство, и фюить! (Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать... я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что — какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая...
  Анна Сергеевна невольно содрогнулась.
   – Ничего, не тревожьтесь... сядьте там... Не подходите ко мне: ведь моя болезнь заразительная.
  Анна Сергеевна быстро перешла комнату и села на кресло возле дивана, на котором лежал Базаров.
   – Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая... в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет... Всё равно: вилять хвостом не стану.
  Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.
   – Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось... вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать... Я нужен России... Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продает... мясник... постойте, я путаюсь... Тут есть лес...
  Базаров положил руку на лоб.
  Анна Сергеевна наклонилась к нему.
   – Евгений Васильевич, я здесь...
  Он разом принял руку и приподнялся.
   – Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. — Прощайте... Послушайте... ведь я вас не поцеловал тогда... Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет...[5]
  Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.
   – И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь... темнота...
  Анна Сергеевна тихо вышла.
   – Что? — спросил ее шепотом Василий Иванович.
   – Он заснул, — отвечала она чуть слышно.
  Базарову уже не суждено было просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Отец Алексей совершил над ним обряды религии. Когда его соборовали,[6] когда святое миро[7] коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!» Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц. «Так, — рассказывала потом в людской Анфисушка, — рядышком и понурили свои головки, словно овечки в полдень...»
  Но полуденный зной проходит, и настает вечер и ночь, а там и возвращение в тихое убежище, где сладко спится измученным и усталым...

См. текст романа полностью: И.С.Тургенев. Отцы и дети (на сайте "К уроку литературы")
(вернуться к уроку)

3. ...отправляются в Елисейские? – умирают. В греческой мифологии: Елисейские поля – страна на краю земли, где блаженствуют избранники богов. (вернуться)

4. ...будь философом, стоиком, что ли! – Базаров советует своему безутешному отцу вспомнить о следующих вознаграждениях стоиков тем людям, которые сетуют на краткость человеческой жизни: «...рассуди по справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа тебе? Какая разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда, откуда все равно придется уйти? <...> Я не откажусь, конечно, если мой срок продлится на много лет, но если он будет урезан, не стану говорить, будто мне чего-то не хватило для блаженной жизни... на всякий день я смотрю как на последний... Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым. То, о чем ты так хлопочешь, ничтожно». (вернуться)

5. Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет... – образ «умирающей лампады» создает, в сущности, аналогичное настроение и на страницах романа «Рудин». Беседуя в последний раз с Лежневым, Рудин говорит о себе устало и печально: «...все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль... Смерть, брат, должна примирить наконец...» В обоих случаях подчеркивается мысль о трагической гибели. В этом смысле «лишний человек» Рудин — предтеча «нигилиста» Базарова. По-видимому, не случайно в эпилоге обоих романов провозглашаются тосты «за здоровье Рудина» и «в память Базарова». (вернуться)

6. Когда его соборовали... – соборование – церковный обряд у постели тяжелобольного или умирающего с помазанием его тела елеем. (вернуться)

7. Святое миро – благовонное масло. (вернуться)