1. Источник: Беляева Н. В.
Уроки литературы в 9 классе. — М.: Просвещение, 2014. — 368 с. (
вернуться)
2. Эхо — датируется 1831 г., предположительно 5 сентября — 9 октября.
Напечатано Пушкиным впервые в альманахе «Северные Цветы на 1832 год», СПб., 1831, стр. 50 отдела «Поэзия» (СП). Вошло в «Стихотворения А. Пушкина»,
часть третья, 1832, стр. 117 в отдел произведений 1831 г. (
вернуться)
3. Бесы — напечатано в "Северных цветах" на 1832 год. Написано 7 сентября 1830 года в Болдине.
В "Бесах" можно отметить
черты романтической баллады в народном стиле:
а) событийный план стихотворения: заблудившийся ночью путник, ставший жертвой нечистой силы;
б) фольклорные образы: "бес", "чистое поле";
в) искусно нагнетаемая атмосфера тревоги и страха:
ряд литературных приемов (прямые повторы и параллельные синтаксические конструкции "Мчатся тучи, вьются тучи", "Мутно небо,
ночь мутна", "Еду, еду в чистом поле", "Страшно, страшно поневоле" создают напряженный ритм, напоминающий
заклинание
или заговор;
композиция создает ощущение изнурительного
бессмысленного движения в замкнутом круге: трижды повторяется четверостишие
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
В монографии О.А.Проскурина "Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест" дан многосторонний анализ сюжетных, интонационно-лексических связей "Бесов" со
стихотворением К.Н.Батюшкова "Привидение", с романтическими балладами П.А.Катенина, В.А.Жуковского и многими другими текстами.
В народных суевериях во время метели вступает в свои права нечистая сила, враждебная и неподвластная человеку. У Пушкина именно в метель с героями
происходят события, определяющие их дальнейшую судьбу. Описание метели в "Бесах" во многих деталях перекликается с описаниями метели в "Капитанской дочке"
(во время метели Гринев знакомится с Пугачевым), "Метели" (во время метели Владимир теряет свою невесту),
"Зимнем вечере".
Пушкину пришлось провести в Болдино три месяца, вот отрывки из его писем:
...тёща моя отлагала свадьбу… Я бесился! Тёща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и чёрные
мысли мной овладели… Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. (Пушкин – П.А.Плетнёву,
29 сент. 1830 г., из Болдина в Петербург.)
...Я совершенно пал духом. Мне объявили, что устроено пять карантинов отсюда до Москвы... Будь проклят тот час, когда я решился оставить вас и пуститься
в эту прелестную страну грязи, чумы и пожаров... Я бешусь. Но свадьба, по-видимому, всё убегает от меня, и эта чума, с её карантинами, – разве это не самая
дрянная шутка, какую судьба могла придумать? (Пушкин – Н.Н.Гончаровой, 30 сент. 1830., Болдино в Москву.)
Въезд в Москву запрещён, и вот я заперт в Болдине. Я совсем потерял мужество, и не знаю в самом деле, что делать?.. Мы окружены карантинами… Погода ужасная.
Я провожу моё время в том, что мараю бумагу и злюсь. (Пушкин – Н.Н.Гончаровой, 11 октября 1830 г., из Болдина в Москву.)
...Я получаю от вас маленькую записку, из которой узнаю, что вы вовсе и не думали выезжать. Я беру почтовых лошадей, приезжаю в Лукоянов; мне отказывают
в выдаче паспорта под тем предлогом, что я выбран для надзора за карантинами моего округа. Я решился продолжать мой путь, послав жалобу в Нижний.
(Пушкин – Н.Н.Гончаровой, 26 ноября 1830 г., из Болдина в Москву.)
Вдруг получаю известие, что холера в Москве. Я попался в западню, как-то мне будет вырваться на волю. Страх меня пронял: в Москве!.. Я тотчас собрался
в дорогу и поскакал. Проехав 20 вёрст, ямщик мой останавливается; застава! Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку…
Я доказывал им, что вероятно где-нибудь да учреждён карантин, что не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль.
Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета. (Пушкин. Холера, 1831 г.)
См. также
статью из Пушкинской энциклопедии. (
вернуться)
4. Элегия – написано 8 сентября 1830 г. Напечатано Пушкиным впервые
в «Библиотеке для чтения», 1834 г., т. VI (кн. X), отд. I, стр. 16. (
вернуться)
5. «Два чувства дивно близки нам…» — при жизни Пушкина напечатано не было.
Беловой автограф, переходящий в черновой — ПД № 137; ст. 1—4 опубликованы Анненковым в «Материалах для биографии Пушкина» — Сочинения Пушкина. Изд. Анненкова,
т. I, 1855, стр. 346; полностью оба текста опубликованы Шляпкиным в книге «Из неизданных бумаг Пушкина», 1903, стр. 20—21 и 54.
Датируется предположительно первой половиной октября 1830 г.
Опубликовано в 1855 г. В собрания сочинений Пушкина входит, начиная с первого издания под ред. Геннади, 1859. (Т. З.).
См. также
статью из Пушкинской энциклопедии. (
вернуться)
6. Зимняя дорога – дата создания: ноябрь—декабрь 1826; впервые опубликовано в журнале
«Московский вестник», 1828, часть 7, № 4, с. 405—406 c подписью «А. Пушкин». (
вернуться)
7. Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы – написано в 1830 г. Публикуя это стихотворение в 1841 г., Жуковский напечатал последний стих:
Темный твой язык учу...
Вряд ли это сделано на основании обращения к какому-то источнику. Ни в двух автографах, ни в писарской копии, с которой печатались посмертно произведения
Пушкина, этого варианта нет. По-видимому, он представляет собой «поправку» Жуковского, который позволял себе делать изменения в публиковавшихся им
стихотворениях Пушкина. (
вернуться)
БЕСЫ («Мчатся тучи, вьются тучи…», 1830) — первое из стихотворений, написанных Пушкиным в «болдинскую осень». Однако в
эти дни (авторская помета в рукописи — «7 сент. 1830») происходит лишь окончательная отделка стихотворения, черновики которого
датируются концом октября — началом ноября 1829 г., чем и объясняется появление в теплом сентябре стихотворения о метельной
зиме. Возможные литературные источники (III песнь «Ада» «Божественной комедии» Данте, «Бесенок» Е. А. Баратынского (1828),
стихотворный цикл П. А. Вяземского «Зимние карикатуры» (1828)) могли определить лишь отдельные
мотивы пушкинского стихотворения (круговое вихреобразное движение, сочувственные интонации по отношению к бесам, описание
метели), но не общий его замысел.
К романтической балладе в народном стиле тяготеют: событийный план стихотворения (заблудившийся ночью путник, ставший жертвой нечистой силы),
фольклорные образы («бес», «чистое поле»), искусно нагнетаемая атмосфера тревоги и страха.
В черновике имелся подзаголовок «Шалость», наводящий на мысль о своего рода мистификации, искусной, но ироничной стилизации
под народную балладу. Народно-поэтический характер стихотворения подчеркивали В. Г. Белинский, П. В. Анненков и В. Я. Брюсов
(последние два автора настаивали на восстановлении подзаголовка «Шалость»). Споры о правомерности этого подзаголовка ведутся и по сей день, но, скорее всего,
Пушкин не случайно от него отказался: первоначальный замысел поэта претерпел существенные изменения.
В ходе работы Пушкин последовательно избавлялся от забавных сказочных образов (кувыркающийся бес, бесенок, мяукающий,
как котенок, и пр.), своей зримой конкретностью разрушающих ощущение тайны. В стихотворении используется целый ряд литературных приемов, призванных
внушать чувство страха. (Своеобразная поэтика страшного была разработана в готическом романе,
немецкой романтической повести, литературных балладах, в частности в балладах В. А. Жуковского). Время действия — ночь; место
действия — пустынное неведомое место. «Чистое поле» — это не конкретный пейзаж, а абстрактный фольклорный образ. Пространство
непроницаемо для зрения: «мутно небо, ночь мутна», «хоть убей, следа не видно». В этой плотной тьме, «в мутной месяца игре» ясно видны
только фантастические существа — бесы. Пространство замкнуто: все находится в движении (тучи «мчатся», бесы «мчатся», кони «снова
понеслися»), но движение идет лишь по кругу, в этот круговорот равно вовлечены и люди, и страшащая их нечисть («сил нам нет
кружиться доле», «закружились бесы разны»). Прямые повторы и параллельные синтаксические конструкции («Мчатся тучи, вьются
тучи»; «Мутно небо, ночь мутна»; «Еду, еду в чистом поле»; «Страшно, страшно поневоле» — III, 226) определяют напряженный ритм,
напоминающий заклинание или заговор. Сама композиция «Бесов» создает впечатление изнурительного бессмысленного движения
в замкнутом круге; трижды (в начале, в середине и в конце стихотворения) повторяется одно и то же четверостишие:
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
(III, 226)
Стихотворение, таким образом, все время возвращается к своему началу, тоже движется по кругу. Только в самом конце возникает «беспредельная вышина»,
в которой мчатся бесы, и сами они «бесконечны». Но внезапное расширение горизонта не дает освобождения: путник так и остается
в круговороте метели, а мчащиеся бесы тоже не свободны, а гонимы неведомой силой.
В стихотворении два персонажа: путник («барин») и ямщик.
Каждый из них видит своих бесов; ямщик — беса-озорника, оборотня, который «играет», «дует», «плюет», принимает облик то «версты»,
то «искры малой». Путник же видит «духов», занятых своими непонятными делами и отчего-то вызывающих жалость, «надрывающих сердце» своим визгом и
воем. Были ли бесы на самом деле или только примерещились и барину, и ямщику; почему путники сбились с дороги и чем закончится
их путешествие, — все это остается неясным.
В произведениях Пушкина бес не только часто упоминается, но и не раз выступает в качестве конкретного персонажа (см.: «Монах», «Гавриилиада», «Сказка о
попе и работнике его Балде» (см.: Сказки), «<Наброски к замыслу о Фаусте>» и др.). Функции и характер этого персонажа у Пушкина
различны, но в целом его представления о бесе соответствуют фольклорным.
Бес в народной демонологии — обычно представитель «домашней» нечистой силы, как-то уживающейся с людьми. Он наделяется зримым безобразным
обликом и человеческими, в сущности, пороками: вредит, обманывает, соблазняет. В то же время с ним можно заключить договор и
даже прибегнуть к его помощи.
Среди нескольких десятков синонимов слова «бес», перечисленных в словаре В. И. Даля, есть почти ласкательные: блазнитель, игрец,
луканька. Так простодушно и добродушно относится к бесу и ямщик из пушкинского стихотворения: «Посмотри, вон-вон играет…» и след. Различение нечистой силы
в народных поверьях связано не с ее действиями, а с местом ее обитания (домовой — в доме, леший — в лесу, водяной — в воде и т. п.).
Таким образом, пушкинские «бесы разны», видимо, не разнообразные, а именно разные бесы. Предположение путника, что они могут оказываться в человеческих ситуациях
(«Домового ли хоронят, / Ведьму ль замуж выдают?»), перекликается с речью ямщика и вносит в текст приглушенную шутливую интонацию, не разрушающую, однако,
общей тревожной и таинственной атмосферы стихотворения.
Описание метели в «Бесах» во многих деталях перекликается с описаниями метели в «Капитанской дочке», в «Метели» (см.: Повести Белкина), в «Зимнем вечере».
Очевидно, это объясняется не только одним и тем же предметом описания, но и особой семантикой метели в пушкинских произведениях. В народных суевериях во
время метели вступает в свои права нечистая сила, враждебная и неподвластная человеку. Возможно, эти представления в какой-то мере
отозвались в пушкинских образах.
У Пушкина именно в метель с героями происходят события, определяющие их дальнейшую судьбу (Гринев знакомится с Пугачевым,
Владимир навсегда теряет невесту). Бытовые случайности становятся спасительными или роковыми, и само метельное пространство
приобретает черты особой тайной значительности. В «Бесах» с героем ничего странного или страшного не происходит, но вся атмосфера
стихотворения такова, что все может произойти. Страх, тоска и неизвестность, гнетущие героя и передающиеся читателю, не находят
исчерпывающего рационального объяснения и заставляют искать в стихотворении некий скрытый смысл.
«Бесы» интерпретировались то предельно широко — как символическое изображение жизни человека, заблудившегося или заблудшего
(такое прочтение поддерживается устойчивой и актуальной именно для Пушкина метафорой пути как жизненного пути), то очень
узко — как выражение общественной атмосферы («мутной ночи») России конца 1820-х гг. или же психологического состояния поэта накануне женитьбы. Ни одна
из подобных интерпретаций не может претендовать на историко-литературную доказательность,
хотя само их появление вполне закономерно. Суггестивная сила поэтического текста столь велика, что стихотворение словно стремится
вылиться в какое-то важное обобщение. Но выводы и обобщения так и остаются здесь не высказанными, а лишь предполагаемыми.
Символика «Бесов» не переводится на язык логических понятий, но продуцирует устойчивые ассоциации философского и историко-философского характера. Символический
смысл стихотворения подчеркнул Ф. М. Достоевский, поставив два четверостишия из него эпиграфом (наряду с другим эпиграфом —
евангельской притчей об изгнании легиона бесов) к своему роману «Бесы», и тем самым актуализировал художественное содержание
стихотворения в новом контексте философского романа.
О. С. Муравьева.
Источник: Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. А – Д. — СПб. : Нестор-История, 2009. — 520 с., ил. (
вернуться)
«ДВА ЧУВСТВА ДИВНО БЛИЗКИ НАМ…» (1830) — недоработанное стихотворение. Оба его
автографа содержат три строфы: первая и вторая отделаны и перебелены:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека
И все величие его.
Однако вторая строфа позже зачеркнута, третья не дописана:
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва,
Как …………. пустыня
И как алтарь без божества.
(III, 242)
Таким образом, стихотворение существует в виде трех строф, отражающих разные стадии незаконченной работы. Печатается в виде
двух строф — первой и второй или первой и третьей (последний вариант принят в Акад.).
При формальной незаконченности стихотворение отличает чеканная завершенность смысла,
выраженного в отточенных формулах: «любовь к родному пепелищу», «любовь к отеческим гробам», «самостоянье человека»,
«животворящая святыня, «алтарь без божества». В них нашли итоговое поэтическое воплощение мысли, вызревавшие у Пушкина с
середины 1820-х гг. — о значении наследственной памяти, о личном историческом сознании, о связи с
национальным прошлым, проходящей через Дом и Род.
Ближайший поэтический контекст стихотворения составляет перевод «Гимна к пенатам» Р. Саути («Еще одной высокой, важной
песни…», 1829) и «Моя родословная» (1830), программа которой набросана на одном листе с первым черновиком «Двух чувств…».
С переводом из Саути его объединяет тема «родного пепелища» (по Далю, это «наследованный от отца или от предков дом, жилище,
место, земля»), домашнего очага, определяющего «самостоянье человека», с «Моей родословной» — тема «отеческих гробов», родовой
памяти, в которой семейная история сливается с большой историей отечества.
«Уважение к мертвым прадедам» имело для Пушкина аспект социальный: в письмах, заметках, прозе он акцентировал особую ответственность дворянства
как сословия, призванного хранить и передавать национально-историческую память («<Роман в письмах>» (1829), «Гости съезжались на дачу…» (1828–1830),
«<Опровержение на критики>» (1830)). Но в стихотворении о «двух чувствах» эта тема звучит надсоциально, обобщенно, с философским углублением — здесь
дана, по словам С. Л. Франка, пушкинская «философия почвенности» (Франк С. Л. Пушкин об отношениях между Россией и Европой. С. 457). «Любовь к родному
пепелищу» и «любовь к отеческим гробам» получают статус вечных общечеловеческих ценностей, они заповеданы свыше («Два чувства
Богом нам даны…» — первый вариант ст. 1) и в то же время интимны, «дивно близки», питают сердце. Если в статьях и прозе Пушкин
говорил об «уважении к мертвым прадедам» («<Опровержение на критики>» — XI, 161), «уважении
к минувшему» («<Наброски статьи о русской литературе>» (1830) — XI, 184), о праве «гордиться славою своих предков»(«Отрывки из писем, мысли и замечания»
(1827) — XI, 55), то в стихах на место «уважения» и «гордости» пришла «любовь» (этому слову отведена сильная позиция анафоры в
ст. 3 и 4) — так разговор о родовой памяти переведен из плана исторического и социального в сферу душевной жизни человека.
Наряду со всеобщим в эти стихи вошел и лично-биографический момент: в связи с переменами в самоощущении, ввиду близкой женитьбы, тема Дома приобрела к
1830 г. особое звучание для Пушкина, заменив собой хронотоп дороги, характерный для его лирики предшествующих лет. Дом у Пушкина — это «свое, родное и вместе
с тем закрытое, защищенное пространство, пространство частной жизни, в котором осуществляется
идеал независимости <…>. Но это и место, где человек живет подлинной жизнью, здесь накапливается опыт национальной культуры…» (Лотман Ю. М. В школе поэтического
слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 142). Именно в таком сложном значении, вмещающем полноту общечеловеческого
и личного смыслов, фигурирует «родное пепелище» в стихотворении о «двух чувствах».
Во второй, отброшенной позже строфе оформлена своего рода поэтическая антропология Пушкина:
«На них основано от века / По воле Бога самого / Самостоянье человека, / Залог величия его» (III, 849).
«Самостоянье» — созданное Пушкиным слово, имеющее аналоги в других его высказываниях: «наука первая» «чтить самого себя» («Еще одной высокой, важной песни…»,
1829), «независимость и самоуважение» («Вольтер», 1836). При этом «самостоянье» и глубже и шире этих синонимов — это некая вертикаль жизни человека, через
которую реализуется его истинное назначение («величие его»), и восставлена эта вертикаль на «двух чувствах», на заповеданной
любви. Таким образом, личная состоятельность ставится у Пушкина в зависимость от укорененности в почве родовой и национальной
истории; «любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим гробам» оказываются фундаментом бытия личности.
В третьей строфе Пушкин переходит от антропологии к самой общей онтологии: масштаб жизни отдельного человека заменяется масштабом всей земли: «Земля
была б без них мертва…». Сама жизнь, бытие вообще определяются верностью родному дому и памяти предков — любовь к ним обеспечивает связь времен и продолжение жизни.
Мысль о священности «двух чувств» — главная внутренняя тема стихотворения: пройдя через несколько отброшенных вариантов («священные два чувства нам»,
«они священны человеку», «они священны в нас от века»), она обретает вид центральной формулы — «животворящая святыня», —
в которой слово «святыня» усилено и обогащено сакральными коннотациями прилагательного «животворящий». Священны не сами по
себе «пепелище» и «гроба», а способность человека любить их, его личная память, имеющая благодатную, животворящую силу.
Третья строфа характеризуется исключительной густотой сакральных понятий и образов: «животворящая святыня», «как……
пустыня», «алтарь без божества».
Ясно, что в недоработанном стихе так или иначе заложено значение «источника в пустыне», независимо от того, какое конкретное слово могло бы быть здесь у
Пушкина — «без источника», «без оазиса» или что-то подобное (см.: Аринштейн Л. М. Незавершенные стихотворения Пушкина: Текстологические проблемы. С. 297–
298). «Источник в пустыне» — библейский образ, традиционно символизирующий духовный источник самой жизни; к тому же
семантическому полю примыкает последний стих — «И как алтарь без божества». Этими сравнениями «два чувства» приближены к
средоточию жизни, к ее абсолютному смыслу.
Переписывая набело готовые строфы, Пушкин отказался от развития мысли, заложенной в стихотворении, и, зачеркнув вторую строфу, склонился, видимо,
к предельно лаконичной и потому выразительной двухстрофной композиции: тема, обозначение «двух чувств» — рема, предикат, поэтическая формула их смысла.
Несмотря на очевидную недоработанность стихотворения (автограф последней строфы представляет
собой трудноразбираемое наслоение вариантов), под ним нарисована орнаментальная птица — знак завершенности.
После революции стихотворение о «двух чувствах» получило особое звучание в кругах русской эмиграции — оно чаще других цитировалось при воспоминаниях об
утраченной родине и ее поруганном прошлом (статьи и речи П. Б. Струве, И. С. Шмелева, А. В. Караташева и др.).
И. З. Сурат
Источник: Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. А – Д. — СПб. : Нестор-История, 2009. — 520 с., ил. (
вернуться)
