Бродский И. А.
на сайте
"К уроку литературы"

Стихотворения
из школьной программы[1]

1. Творчество И. А. Бродского изучается на уроках литературы в 11 классе.
Здесь представлены произведения, необходимые для подготовки как к урокам литературы, так и к ЕГЭ по литературе. (вернуться)

2. «Бабочка» («Сказать, что ты мертва?») – впервые: Вестн. РСХД. 1973. №2-4 (108-110).
Бабочка – традиционный символ души, возрождающейся жизни.
В интервью Еве Берч и Девиду Чину в 1980 г. Бродский говорит об этом стихотворении: «Я пытался соединить две сущности – Беккета и Моцарта. Много лет назад, в России, я ухаживал за девушкой. Мы ушли с концерта, концерта Моцарта, и когда мы бродили по улицам, она сказала мне: "Иосиф, в твоей поэзии все прекрасно" и прочее, "но тебе никогда не осуществить в стихотворении ту легкость и при этом тяжесть, какая есть у Моцарта". Это меня как-то озадачило. Я хорошо это запомнил и решил написать стихи о бабочке. Что ж, надеюсь, у меня получилось» (БКИ, с. 61).
Строфы, обладающие осевой симметрией, расположены по центру листа, как бы воспроизводя форму бабочки – скорее всего Бродский заимствует этот прием у английских поэтов-метафизиков XVII века, в частности у Дж. Герберта (ср. стихотворение «Easter Wings», напоминающее раскрытые крылья птицы). (вернуться)

3. «ты, как мысль о вещи, / мы – вещь сама...» – платоновская идея разделения вещей и идей вещей неоднократно отражается в поэзии Бродского.
Ср.: "не мысли о вещах, но сами вещи" в стихотворении «Подсвечник». (вернуться)

4. «Жива, мертва ли...» – Г. А. Левинтон отмечает возможную перекличку этой строчки с мандельштамовской строкой о бабочке из «Восьмистиший»: жизняночка и умиранка (Левинтон Г. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба: Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 205). (вернуться)

5. «Ты лучше, чем Ничто... как легкая преграда / меж ним и мной...» – как отмечает В. Полухина, эта строфа перекликается со строчками Хлебникова из стихотворения «Завода слова духовенство...» (1921):

Ведь нечто – тяжесть, сила, долг, работа, труд,
А ничто – пух, перья, нежность, дым,
Объёма ящик, полный пустоты,
То ящик бабочек и лени и любви.
И тучею крылатых ничего, нема и грустных ни
Откроется мешок молчанья.

См. также: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge, 1989. P. 181–194.
Bemea Д. Изгнание как уход в кокон: Образ бабочки у Набокова и Бродского // Русская литература. 1991. №3. С. 167-175;
Степанов А. Г. «Ты лучше, чем Ничто»: Стихотворение И. Бродского «Бабочка» // Проблемы и методы исследования литературного текста. Тверь, 1997. С.16–24. (вернуться)

6. «Глаголы» – это развёрнутая метафора Пути Поэта как Пути самой поэтической речи, в свою очередь метонимизированной («глаголы»).
Стихотворение превращается в откровенную аллегорию, предвосхищая будущую глобальную установку на «часть речи», которая представительствует за поэта.
«Глаголы» пока «молчаливые», хотя совершают тяжёлую работу, восходят на Голгофу и «собственному одиночеству памятник воздвигают» [4; I; 44]. Перед нами – своеобразно понятое «высшее веление» в виде программной аллегории и подлежащее неукоснительному исполнению. (вернуться)

7. «Назидание» — впервые: Континент. 1987. № 54.
Стихотворение написано в 1987 году и целиком посвящено изображению Азии как опасной территории, где путешественника на каждом шагу подстерегают предательство и преступление, где человеческая жизнь ничего не стоит. В тексте этого стихотворения мы находим и ключ к противоречивому азиатскому мотиву у Бродского.
Мы обнаруживаем столкновение специфически азиатских (точнее, среднеазиатских) реалий - широкие скулы, карие глаза, горный пейзаж, илистые реки, пустыня, запах кизяка - и характерно русской лексики. Если в первой строке читатель адресуется в Азию («Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах...»), то уже следующая, вторая строка, уточняющая, какими именно могут быть в Азии «чужие дома», дает следующий список: «в избах, банях, лабазах - в бревенчатых теремах». Все четыре типа упоминаемых здесь построек прочно ассоциируются с традиционной Русью, в особенности архаические «бревенчатые терема», специально выделенные пунктуацией. Эта стратегия перемешивания специфически «азиатского» и специфически «русского» распространяется на всё стихотворение. В «Назидании» мы имеем дело с устрашающим образом соловьёвской «России Ксеркса». (вернуться)

8. «На столетие Анны Ахматовой» («Страницу и огонь, зерно и жернова...»)
Впервые: Континент. 1989. № 61.
Анна Андреевна Ахматова (1889 – 1966). (вернуться)

9. Бог сохраняет все — «Deus conservat omnia» — девиз, включенный в герб рода Шереметевых, украшающий фасад Шереметевского дворца (Фонтанного дома), во флигеле которого жила Ахматова. (вернуться)

10. ровны и глуховаты — «точная физическая характеристика если не ахматовской разговорной речи, то, насколько можно судить по имеющимся записям, ее манеры чтения стихов» (Лосев Л. «На столетие Анны Ахматовой» (1989) // Как работает стихотворение Бродского: Из исследований славистов на Западе. М.: НЛО, 2002. С. 209) (вернуться)

11. в глухонемой Вселенной — Н. Стрижевская справедливо связывает этот образ со строками Паскаля: «Вечное молчание этих глухонемых пространств ужасает меня». (Стрижевская Н. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. М.: Грааль, 1997. С. 110).
Ср. «глухонемое молчание смерти» в посвященном Ахматовой «Сретеньи» Бродского а также применение эпитета «глухонемой» к различным пространствам в стихотворениях «Сан-Пьетро», «Вид с холма» и «Воспоминание».
Ср. также отмеченную Л. Лосевым перекличку с концовкой стихотворения Б. Пастернака «Определение поэзии»: «Этим звездам к лицу б хохотать / Ан вселенная — место глухое» и отмеченное А. Ранчиным сходство образа со стихотворением В. Хлебникова «Над глухонемой отчизной: "Не убей "» (Ранчин А. М. "На пиру Мнемозины...": Интертексты Бродского. М.: НЛО, 2001. С. 113). (вернуться)

12. «Пилигримы» – впервые: самиздатский журнал поэзии «Синтаксис», 1959 г., 3-ий («ленинградский») номер, среди пяти стихотворений Бродского, напечатано самое популярное из его юношеских стихов «Пилигримы». С этого времени поэт находится в поле внимания ленинградского КГБ.
«Пилигримы» повествовали о паломниках, вечно идущих куда-то. Это стихотворение 1959 года задало один из ведущих внешних сюжетов Бродского – движение в пространстве среди хаоса предметов. Пространство раз и навсегда выдвинулось на первый план, оттеснив время.
Принцип движения в пространстве как сюжетообразующий в значительной степени объясняет рождение только Бродскому присущего приема шквального перечисления предметов, мелькающих перед взором движущегося наблюдателя. Именно в «Пилигримах» этот прием был продемонстрирован впервые:

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров... (вернуться)

13. «... звезды встают над ними // и хрипло кричат им птицы...
– в «Пилигримах» названы два понятия, ставшие надолго символами поэзии Бродского, символами, сконцентрировавшими в себе смысл ведущей тенденции/
Звезды и птицы – символ «некоего света» в вышине, маяка, путеводной меты, и символ преодоления пространства, овладения той его областью, в которую человек не может проникнуть сам по себе, – овладения высотой, возможностью вертикального движения. Роли, которую играют в стихах Бродского птицы, нет аналога в русской поэзии. Тут можно вспомнить разве метафорических ласточек Мандельштама, но у них принципиально иная функция. (вернуться)

14. «Рождественская звезда – впервые: Континент. 1988. № 58. Это стихотворение стихотворение можно воспринимать и как своеобразную интерпретацию мандельштамовского «Когда б я уголь взял для высшей похвалы...» (1937), известное также под домашним заглавием «Ода» или «Ода Сталину». Стихотворение о вожде и поэте было прочитано Бродским как стихотворение об Отце и Сыне, который, глядя в глаза Отцу, понимает, что он обречен погибнуть, спасая мир. (вернуться)

15. В холодную пору... – зачин варьирует первую строку отрывка из стихотворения Некрасова «Крестьянские дети», который учат наизусть школьники младших классов («Однажды, в студеную зимнюю пору»). О стремлении поэта к почти школьной дидактичности и наглядности свидетельствует строение двух начальных строк, где поэт вводит в стихотворение категории времени и пространства. Когда? «В холодную пору...» Где?»... в местности, привычной скорей к жаре, / чем к холоду». (вернуться)

16. мело, как только ... – реминисценция из «Зимней ночи» Б. Пастернака. (вернуться)

17. «Рождественский романс» – стихотворение густо насыщено характерно московскими топонимами и реалиями. В первой строфе появляется Александровский сад; во второй – упоминается Ордынка; а в четвертой строфе говорится о «мгле замоскворецкой». Строка «и пахнет сладкою халвою» опирается на вполне конкретное «обонятельное» впечатление: неподалеку от Замоскворечья располагается кондитерская фабрика «Красный Октябрь». Всё это позволяет даже заглавие разбираемого стихотворения понять как отчасти каламбурное, провоцирующее читателя вспомнить не только о празднике Рождества, но и о названии одного из московских бульваров (находящегося в относительной близости к Замоскворечью).
Но сквозь облик нынешний столицы отчетливо проступают черты «столицы, переставшей быть таковою. Посвящение «Рождественского романса» ленинградцу с именем Евгений, вместе с многочисленными «речными» образами стихотворения, отсылает читателя к классической петербургской поэме «Медный всадник».
Ночная Москва, предстающая в стихотворении Бродского "в тоске необъяснимой пчелиный хор сомнамбул, пьяниц" напоминает Петербург, каким он описывался Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Андреем Белым. Строка о «желтой лестнице печальной» из четвертой строфы явлzется почти прямой цитатой из Достоевского. (вернуться)

18. ...из Александровского сада – до 1918-го года «Александровским» именовался Адмиралтейский сад в центре Петербурга. «Кораблик негасимый», плывущий в стихотворении над кремлевской стеной Москвы – это позолоченный флюгер-»кораблик» на здании Главного Адмиралтейства (один из наиболее распространенных символов Петербурга–Ленинграда).
Две столицы в «Рождественском романсе» объединяются мотивом «полночного поезда новобрачного». Здесь речь о знаменитой «Красной стреле», которая в полночь отправлялась в путь с Ленинградского вокзала в Москве и с Московского – в Ленинграде. Двоящийся образ «ночной столицы» воплощает в себе главную тему «Рождественского романса»: тему иллюзорности, призрачности окружающей действительности.
Ключевыми являются мотивы реки и луны. Луна, как река, вводится в предметный мир посредством намеков и недомолвок. Первая строфа стихотворения начинается с загадки. «Ночной кораблик негасимый/ из Александровского сада», плывущий «среди кирпичного надсада» – в сознании москвича ассоциируется с луной. В строках «ночной пирог несет сочельник/ над головою» (5-я строфа) легко опознать еще одно замаскированное ее изображение, особенно если вспомнить о заглавии стихотворения Бродского 1964 года «Ломтик медового месяца». Словосочетание «дворник круглолицый» (3-я строфа) позволяет вспомнить о знаменитом пушкинском уподоблении круглого лица «глупой луне» на «глупом небосклоне».
«Главной героиней» рождественского стихотворения Бродского оказывается не звезда, а луна, ведь в Советском Союзе праздник Рождества подменялся встречей очередного Нового года: в финальной строфе «Твой Новый год по темно-синей волне...». (вернуться)

19. «Стихи под эпиграфом» – многим запомнился скандал на «турнире поэтов» во Дворце культуры имени Горького у Нарвских ворот 14 февраля 1960 года. Девятнадцатилетний Иосиф прочитал «Еврейское кладбище». Как всегда, его чтение понравилось большинству молодежной аудитории, но находившийся в тот вечер в зале Г. С. Семенов громко выразил возмущение. В ответ на резкое замечание Бродский прочел «Стихи под эпиграфом». Эпиграфом была латинская поговорка: «То, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку».
В скандальных «Стихах под эпиграфом» (1958) лирический герой обозначен скотским и божественным началом – Бог или бык, человеческое опускается. В определенном возрасте так писали многие, почти все. Лермонтов в том же возрасте заявлял: «Я – или Бог, или никто!» (вернуться)

20. «Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко» – вошло в сборник «Конец прекрасной эпохи» (5-ое стихотворение из «С февраля по апрель»). Всё стихотворение представляет собой развёрнутую метафору.
Такие развёрнутые метафоры называются «концептами» (от итальянского concetto – «вымысел», что в данном случае означает не фантазию, а разработку мысли, вымысливание). «Концепты» характерны для всего европейского барокко. Поэты-метафизики семнадцатого века обычно сравнивают чувство, переживание с физическим объектом и его функциями, казалось бы, не имеющими ничего общего с волнующей поэта темой. В отличие от романтических эффектных, одноразовых сравнений (например, «Исчезли юные забавы, / Как сон, как утренний туман») барочный троп развивается интеллектуально, логически, позволяя автору блеснуть воображением и остроумием. Бродский экспериментировал с подобными метафорами в стихах 60-х годов, вошедших в «Конец прекрасной эпохи».
Фонтан этот находится в Санкт-Петербурге-Ленинграде на улbце Пестеля наискосок от церкви Святого Пантелеймона, возведенной в честь победы при Гангуте (так раньше назывался полуостров Ханко). (вернуться)

21. «Я входил вместо дикого зверя в клетку...» – автоперевод под названием «May 24, 1980» вошел в сборник «To Urania« (1988).
Стихотворение написано в день сорокалетия Бродского (24 мая 1980 г.) и содержит ряд отсылок к фактам биографии поэта – арестам и тюрьмам, ссылке, в которой он работал в совхозе в дер. Норенской, геологическим экспедициям, во время одной из которых (в горы Тянь-Шаня) он дважды чуть не утонул, вынужденному отъезду из СССР, операции на открытом сердце в 1978 году, но в их последовательности нет логики, одно не вытекает из другого. Здесь представлен своеобразный портрет Бродского – человека и поэта.
В стихотворении, по мнению исследователей, сформулировано этическое кредо Бродского, а также присутствует поэтическая перекличка с произведениями литераторов разных времён – отсылки к стихам П. А. Вяземского («Я пережил и многое, и многих»), М. Ю. Лермонтова («Благодарность»: «За всё, за всё тебя благодарю я…»), А. А. Ахматовой, М. И. Цветаевой и других. Отмечается, что Бродский отходит в этом стихотворении от характерной для него поэтики и в сфере синтаксиса: в нем нет ни инверсий, ни конфликтов с ритмом. (вернуться)

22. ...распорот ... город... – рифма, вероятно, восходит к стихотворению И. Анненского «Дождик» (1909): «Вот сизый чехол и распорот, / не все ж ему праздно висеть, / и с лязгом в асфальтовый город, / хлестнула холодная сеть...». (вернуться)

23. ...хлеб изгнанья... – ср. в «Божественной комедии» Данте: «Ты будешь знать, как горестен устам / Чужой ломоть, как трудно на чужбине / Сходить и восходить по ступеням». Ср. также стихотворение Бродского «Сжимающий пайку изгнанья...» (1964). (вернуться)

24. ...пока мне рот не забили глиной /из него раздаваться будет лишь благодарность... – строчки могут расцениваться как отсылка к одному из часто повторяющихся в русской поэзии XX века мотивов, связанному с отказом от поэтического голоса в ситуации невозможности сказать правду. Ср. в «Поэме без героя» А. Ахматовой: «И со мною моя "Седьмая" / Полумертвая и немая, / Рот ее сведен и открыт, / Словно рот трагической маски, / Но он черной замазан краской / И сухой землею набит».
Еще более близкие аналогии можно найти в стихотворениях М. Цветаевой «Плач Ярославны» (1921) («Дерном-­глиной заткните рот») и одной из частей цикла «Надгробие», в котором связаны мотивы говорящего до определенного времени рта и благодарности: «Издыхающая рыба, /Из последних сил спасибо <...>/ Пока рот не пересох – / Спаси – боги! / Спаси бог!» (1928). (вернуться)

25. «Я памятник воздвиг себе иной...» – аллюзия на стихотворение А. С. Пушкина «Я памятник воздвиг себе нерукотворный».
Оду Горация «К Мельпомене» переводили и перелагали многие русские поэты: М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, В. В. Капнист, А. Х. Востоков, С. А. Тучков, А. С. Пушкин, К. Н. Батюшков, А. А. Фет, В. Я. Брюсов и др.
В этих переводах и переложениях поэты обычно подводят своеобразный итог своему творчеству, пытаясь определить собственное место в координатах Времени и Пространства – в истории литературы и истории культуры своей страны.
В стихотворении Бродского говорится не о тех памятниках, которые “превыше пирамид и крепче меди”, “металлов твёрже… и выше пирамид”, “выше главою непокорной… александрийского столпа”. Это дворовый “гипсовый бюст”, памятник, который “воздвигает” поэт, бросая своим творчеством вызов времени и “стране большой”, где “море полуправд”, оказывая им сопротивление. Позиция поэта выражена очень чётко, хотя и обозначена в тексте словом “поза” – ну так о памятнике и не скажешь иначе (те, прежние, были метафорическими, этот можно обойти со всех сторон и рассмотреть). Образы в стихотворении нарочито сниженные: не Время – но “постыдное столетие”, воздвигшее монументы палачам и ложным героям, “велосипедное колесо” груди, “ягодицы”, “усталость”, “гипсовый бюст во дворе”, “белые незрячие глаза” – вместо “меди”, “металлов” и “пирамид”, “рассудок… как решето, а не богами налитый сосуд”.
В одном из стихотворений, написанных примерно в то же время, размышления поэта о его месте в мире прозвучат ещё более горько:

… время улыбнётся, торжествуя,
сопроводив мой безотрадный труд
в соседнюю природу неживую. (“Мои слова, я думаю, умрут…”, 1963 г.)

И всё-таки неумершие (а как слышна в первой строке “Мои слова, я думаю, умрут…” пушкинская надежда – “весь не умру”!) слова поэта, который, несмотря ни на что (“пускай… низвергнут и снесут, пускай в самоуправстве обвинят, пускай… разрушат, расчленят”) продолжает творить (“я облик свой не стану изменять”), “ударят в небеса” “струёй воды” – живительной влаги. И ведь об этом же будет он писать в 1981 году в стихотворении «Пьяцца Маттеи»:

…Сорвись все звёзды c небосвода,
исчезни местность,
всё ж не оставлена свобода,
чья дочь – словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута. (вернуться)